Неточные совпадения
Таким образом, вся эта святыня как будто бы навеяна была из-чужа, из католицизма, а между тем Крапчик только по-русски
и умел
говорить, никаких иностранных книг
не читал
и даже за границей никогда
не бывал.
— Это вздор-с вы
говорите! — забормотал он. — Я знаю
и исполняю правила масонов
не хуже вашего! Я
не болтун, но перед государем моим я счел бы себя за подлеца
говорить неправду или даже скрывать что-нибудь от него.
— Нет, это еще
не все, мы еще
и другое! — перебил его снова с несколько ядовитой усмешкой Марфин. — Мы — вы, видно, забываете, что я вам
говорю: мы — люди, для которых душа человеческая
и ее спасение дороже всего в мире,
и для нас
не суть важны ни правительства, ни границы стран, ни даже религии.
— Прекрасно-с, я согласен
и с этим! — снова уступил предводитель. — Но как же тут быть?.. Вы вот можете оставаться масоном
и даже открыто
говорить, что вы масон, — вы
не служите!.. Но как же мне в этом случае поступить? — заключил он, как бы в форме вопроса.
—
Не говорите этого!
Не говорите!.. Это или неправда, или какое-то непонятное заблуждение ваше! — прикрикнул на него Марфин. — Я, впрочем, рад этим невзгодам на нас, очень рад!.. Пусть в них все, как металлы в горниле, пообчистятся,
и увидится, в ком есть золото
и сколько его!
Его лицо имело отчасти насмешливое выражение, а проходившие вместе с тем по этому лицу глубокие борозды ясно
говорили, что этот господин (ему было никак
не больше тридцати пяти лет) достаточно пожил
и насладился жизнью.
— Как поздно, как поздно!.. Мы с папа были в отчаянии
и думали, что вы
не приедете, —
говорила она, обмениваясь книксенами с девушками
и их матерью.
Все это обе дамы
говорили на французском языке: Катрин несколько грубовато
и не без ошибочек, а адмиральша — как парижанка.
Остроумно придумывая разные фигуры, он вместе с тем сейчас же принялся зубоскалить над Марфиным
и его восторженным обожанием Людмилы, на что она
не без досады возражала: «Ну, да, влюблена, умираю от любви к нему!» —
и в то же время взглядывала
и на стоявшего у дверей Марфина, который, опершись на косяк, со сложенными, как Наполеон, накрест руками,
и подняв, по своей манере, глаза вверх, весь был погружен в какое-то созерцательное состояние; вылетавшие по временам из груди его вздохи
говорили, что у него невесело на душе; по-видимому, его более всего возмущал часто раздававшийся громкий смех Ченцова, так как каждый раз Марфина при этом даже подергивало.
Все потянулись на его зов,
и Катрин почти насильно посадила рядом с собой Ченцова; но он с ней больше
не любезничал
и вместо того весьма часто переглядывался с Людмилой, сидевшей тоже рядом со своим обожателем — Марфиным, который в продолжение всего ужина топорщился, надувался
и собирался что-то такое
говорить, но, кроме самых пустых
и малозначащих фраз, ничего
не сказал.
Из этой беды его выручила одна дама, — косая,
не первой уже молодости
и, как
говорила молва, давнишний, — когда Ченцов был еще студентом, — предмет его страсти.
Я Вам
говорил, что всего удобнее человеку делать эти наблюдения в эпоху юности своей; но это
не воспрещается
и еще паче того следует делать
и в лета позднейшие, ибо о прежних наших действиях мы можем судить правильнее, чем о настоящих: за сегодняшний поступок наш часто заступается в нас та страсть, которая заставила нас проступиться,
и наш разум, который согласился на то!..
Оставшись один, Марфин впал в смущенное
и глубокое раздумье: голос его сердца
говорил ему, что в племяннике
не совсем погасли искры добродетели
и изящных душевных качеств; но как их раздуть в очищающее пламя, — Егор Егорыч
не мог придумать.
Егор Егорыч мечтал устроить душу Людмилы по строгим правилам масонской морали, чего, казалось ему, он
и достигнул в некоторой степени; но,
говоря по правде, им ничего тут, ни на йоту
не было достигнуто.
В случае, если ответ Ваш будет мне неблагоприятен,
не передавайте оного сами, ибо Вы, может быть, постараетесь смягчить его
и поумалить мое безумие, но пусть мне скажет его Ваша мать со всей строгостью
и суровостью, к какой только способна ее кроткая душа,
и да будет мне сие —
говорю это, как
говорил бы на исповеди — в поучение
и назидание.
—
Не могу,
не могу
и никогда
не стану больше! —
говорила она.
— Главные противоречия, — начал он неторопливо
и потирая свои руки, — это в отношении губернатора… Одни утверждают, что он чистый вампир, вытянувший из губернии всю кровь, чего я, к удивлению моему, по делам совершенно
не вижу… Кроме того, другие лица,
не принадлежащие к партии губернского предводителя, мне
говорят совершенно противное…
—
Не всегда,
не говорите этого,
не всегда! — возразил сенатор, все более
и более принимая величавую позу. — Допуская, наконец, что во всех этих рассказах, как во всякой сплетне, есть малая доля правды, то
и тогда раскапывать
и раскрывать, как вот сами вы
говорите, такую грязь тяжело
и, главное, трудно… По нашим законам человек, дающий взятку, так же отвечает, как
и берущий.
— Проделки этого господина вопиющие! — перебил его сенатор. — Мне
говорили об них еще в Петербурге!.. Заставлять обывателей устраивать ему садки, — это уж
и не взятка, а какая-то натуральная повинность!
— Граф
говорит, что нет
и что он об губернаторе слышал много хорошего от людей,
не принадлежащих к вашей партии!
— Но вы в этом случае — поймите вы — совершенно сходитесь в мнениях с сенатором, который тоже
говорит, что я слишком спешу,
и все убеждал меня, что Петербург достаточно уже облагодетельствовал нашу губернию тем, что прислал его к нам на ревизию; а я буду там доказывать, что господин граф
не годится для этого, потому что он плотоугодник
и развратник,
и что его, прежде чем к нам, следовало послать в Соловки к какому-нибудь монаху для напутствования
и назидания.
— О, черт бы его драл! — отозвался без церемонии Ченцов. — Я игрывал
и не с такими еще господами… почище его будут!.. Стоит ли об этом
говорить! Чокнемтесь лучше, по крайней мере, хоть теперь!.. — присовокупил он, наливая по стакану шампанского себе
и Катрин.
Говорю это моим сотоварищам по делу…
говорю: если бритвой, так его непременно убил человек, который бреется
и который еще будет бриться, потому что он бритву
не бросил, а унес с собой!..
—
Не теперь бы, а еще вчера это следовало! —
говорила все с большим
и большим одушевлением gnadige Frau: о, она была дама энергическая
и прозорливая, сумела бы найтись во всяких обстоятельствах жизни.
— Купец русский, — заметила с презрением gnadige Frau: она давно
и очень сильно
не любила торговых русских людей за то, что они действительно многократно обманывали ее
и особенно при продаже дамских материй, которые через неделю же у ней, при всей бережливости в носке, делались тряпки тряпками; тогда как — gnadige Frau без чувства
не могла
говорить об этом, — тогда как платье, которое она сшила себе в Ревеле из голубого камлота еще перед свадьбой, было до сих пор новешенько.
Ченцов закусил себе губы
и, отвернувшись от Людмилы, начал смотреть на Катрин, которая, видимо, уничтоженная
и опечаленная, танцевала с одним из самых щеголеватых сенаторских чиновников, но
говорить с своим кавалером
не могла
и только отчасти вознаграждена была, танцуя вторую кадриль с Ченцовым, с которым она тоже мало
говорила, но зато крепко пожимала ему руку, чувствуя при этом, что он хоть продолжал кусать себе усы, но отвечал ей тоже пожатием.
Крапчик
не внимал ей
и все некоторым преданным ему лицам что-то такое негромко
говорил или почти даже шептал.
Я вызываю исправника к себе
и говорю ему, что буду зорко следить по этого рода делам за действиями земской полиции, а потому заранее прошу его
не ссориться со мной.
— Но я, ваше преосвященство,
говоря откровенно, даже
не знаю хорошенько, в чем
и сама-то христовщина состоит, а между тем бы интересно было это для меня, — извините моей глупой любознательности.
В догматике ее рассказывается, что бог Саваоф, видя, что христианство пало на земле от пришествия некоего антихриста из монашеского чина, разумея, без сомнения, под этим антихристом патриарха Никона […патриарх Никон — в миру Никита Минов (1605—1681), выдающийся русский религиозный деятель.], сошел сам на землю в лице крестьянина Костромской губернии, Юрьевецкого уезда, Данилы [Данила Филиппов (ум. в 1700 г.) — основатель хлыстовской секты.], или, как другие
говорят, Капитона Филипповича; а между тем в Нижегородской губернии, сколько мне помнится, у двух столетних крестьянских супругов Сусловых родился ребенок-мальчик, которого ни поп
и никто из крестьян крестить
и воспринять от купели
не пожелали…
— Давненько, сударь,
не жаловали в наши места, —
говорил Иван Дорофеев, с удовольствием осматривая крупную фигуру доктора, всегда
и прежде того, при проездах своих к Егору Егорычу, кормившего у него лошадей.
— Э, полноте, пожалуйста, так
говорить… Я, наконец,
не узнаю в вас нашего спокойного
и мудрого наставника!..
Егор Егорыч промолчал на это. Увы, он никак уж
не мог быть тем, хоть
и кипятящимся, но все-таки смелым
и отважным руководителем, каким являлся перед Сверстовым прежде, проповедуя обязанности христианина, гражданина, масона. Дело в том, что в душе его ныне горела иная, более активная
и, так сказать, эстетико-органическая страсть, ибо хоть он
говорил и сам верил в то, что желает жениться на Людмиле, чтобы сотворить из нее масонку, но красота ее была в этом случае все-таки самым могущественным стимулом.
— Что вы за безумие
говорите? — воскликнул доктор. — Вам, слава богу, еще
не выжившему из ума, сделаться аскетом!.. Этой полумертвечиной!.. Этим олицетворенным эгоизмом
и почти идиотизмом!
Говоря это, Катрин очень хорошо знала, что укорить отца в жадности к деньгам — значило нанести ему весьма чувствительный удар, так как Крапчик, в самом деле дрожавший над каждою копейкой, по наружности всегда старался представить из себя человека щедрого
и чуть-чуть только что
не мота.
— Если ты будешь сметь так
говорить со мной, я прокляну тебя! — зашипел он, крепко прижав свой могучий кулак к столу. — Я
не горничная твоя, а отец тебе,
и ты имеешь дерзость сказать мне в глаза, что я шулер, обыгрывающий наверняка своих партнеров!
Крапчик остался очень рассерженный, но далеко
не потерявшийся окончательно: конечно, ему досадно было такое решительное заявление Катрин, что она никогда
не пойдет за Марфина; но, с другой стороны, захочет ли еще
и сам Марфин жениться на ней, потому что весь город
говорил, что он влюблен в старшую дочь адмиральши, Людмилу?
—
Не знаю-с, что известно графу, но я на днях уезжаю в Петербург
и буду там
говорить откровенно о положении нашей губернии
и дворянства, — сказал сей последний в заключение
и затем, гордо подняв голову, вышел из залы.
— Какая же?..
Говорите! — начал уж приставать Марфин. — Мне вы должны сказать
и не можете утаивать от меня, — я единственный защитник
и заступник за этих девушек.
— Но вы понимаете ли, что
говорить такие вещи о девушке значит позорить, убивать ее,
и я
не позволю того никому
и всем рот зажму! — продолжал кричать Егор Егорыч.
— Конечно, так же бы, как
и вам!.. Слава богу, мы до сих пор еще
не различествовали в наших мнениях, —
говорил Крапчик, кладя письмо бережно к себе в карман,
и затем распростился с хозяином масонским поцелуем, пожелав как можно скорее опять увидаться.
Егор Егорыч ничего
не мог разобрать: Людмила, Москва, любовь Людмилы к Ченцову, Орел, Кавказ — все это перемешалось в его уме,
и прежде всего ему представился вопрос, правда или нет то, что
говорил ему Крапчик,
и он хоть кричал на того
и сердился, но в то же время в глубине души его шевелилось, что это
не совсем невозможно, ибо Егору Егорычу самому пришло в голову нечто подобное, когда он услыхал от Антипа Ильича об отъезде Рыжовых
и племянника из губернского города; но все-таки, как истый оптимист, будучи более склонен воображать людей в лучшем свете, чем они были на самом деле, Егор Егорыч поспешил отклонить от себя эту злую мысль
и почти вслух пробормотал: «Конечно, неправда,
и доказательство тому, что, если бы существовало что-нибудь между Ченцовым
и Людмилой, он
не ускакал бы на Кавказ, а оставался бы около нее».
Началось прощание; первые поцеловались обе сестры; Муза, сама
не пожелавшая, как мы знаем, ехать с сестрой к матери,
не выдержала, наконец,
и заплакала; но что я
говорю: заплакала! — она зарыдала на всю залу, так что две горничные кинулись поддержать ее; заплакала также
и Сусанна, заплакали
и горничные; даже повар прослезился
и, подойдя к барышням, поцеловал руку
не у отъезжающей Сусанны, а у Музы; старушка-монахиня неожиданно вдруг отмахнула скрывавшую ее дверь
и начала всех благословлять обеими руками, как — видала она — делает это архиерей.
— Она за обедом еще ничего
не говорила, что больна, — вмешалась в разговор
и Муза.
—
Не плакать, а радоваться надобно, что так случилось, — принялась, Юлия Матвеевна успокаивать дочь. — Он
говорит, что готов жениться на тебе… Какое счастье!.. Если бы он был совершенно свободный человек
и посторонний, то я скорее умерла бы, чем позволила тебе выйти за него.
— Мне Егор Егорыч
говорил, — а ты знаешь, как он любил прежде Ченцова, — что Валерьян — погибший человек: он пьет очень… картежник безумный,
и что ужасней всего, — ты, как девушка, конечно,
не понимаешь этого, — он очень непостоянен к женщинам: у него в деревне
и везде целый сераль. [Сераль — дворец
и входящий в него гарем в восточных странах.]
Старушка удалилась. Людмила ласково протянула руку Сусанне. Та долее
не выдержала
и, кинувшись сестре на грудь, начала ее целовать: ясное предчувствие ей
говорило, что Людмила была несчастлива,
и очень несчастлива!
Сусанна, опять-таки
не скоро
и поговорив еще раз с Людмилой на предыдущую тему, объявила наконец матери...
Когда подан был затем кофе, Егор Егорыч, будто бы так себе, к слову, начал
говорить о разного рода ложных стыдах
и страхах, которые иногда овладевают людьми,
и что подобного страха
не следует быть ни у кого, потому что каждый должен бояться одного только бога, который милосерд
и прощает человеку многое, кроме отчаяния.
— Ах, мы рады вам… —
говорила адмиральша, будучи в сущности весьма удивлена появлением громадного капитана, так как, при недавней с ним встрече, она вовсе
не приглашала его, — напротив, конечно,
не совсем, может быть, ясно сказала ему: «Извините, мы живем совершенно уединенно!» — но как бы ни было, капитан уселся
и сейчас же повел разговор.