Неточные совпадения
Как в просвещенной Европе, так
и в просвещенной России есть теперь весьма много почтенных людей, которые без того
не могут покушать в трактире, чтоб
не поговорить с слугою, а иногда даже забавно пошутить над ним.
О себе приезжий, как казалось, избегал много
говорить; если же
говорил, то какими-то общими местами, с заметною скромностию,
и разговор его в таких случаях принимал несколько книжные обороты: что он
не значащий червь мира сего
и не достоин того, чтобы много о нем заботились, что испытал много на веку своем, претерпел на службе за правду, имел много неприятелей, покушавшихся даже на жизнь его,
и что теперь, желая успокоиться, ищет избрать наконец место для жительства,
и что, прибывши в этот город, почел за непременный долг засвидетельствовать свое почтение первым его сановникам.
Лица у них были полные
и круглые, на иных даже были бородавки, кое-кто был
и рябоват, волос они на голове
не носили ни хохлами, ни буклями, ни на манер «черт меня побери», как
говорят французы, — волосы у них были или низко подстрижены, или прилизаны, а черты лица больше закругленные
и крепкие.
Нельзя утаить, что почти такого рода размышления занимали Чичикова в то время, когда он рассматривал общество,
и следствием этого было то, что он наконец присоединился к толстым, где встретил почти всё знакомые лица: прокурора с весьма черными густыми бровями
и несколько подмигивавшим левым глазом так, как будто бы
говорил: «Пойдем, брат, в другую комнату, там я тебе что-то скажу», — человека, впрочем, серьезного
и молчаливого; почтмейстера, низенького человека, но остряка
и философа; председателя палаты, весьма рассудительного
и любезного человека, — которые все приветствовали его, как старинного знакомого, на что Чичиков раскланивался несколько набок, впрочем,
не без приятности.
Никогда он
не говорил: «вы пошли», но: «вы изволили пойти», «я имел честь покрыть вашу двойку»
и тому подобное.
О чем бы разговор ни был, он всегда умел поддержать его: шла ли речь о лошадином заводе, он
говорил и о лошадином заводе;
говорили ли о хороших собаках,
и здесь он сообщал очень дельные замечания; трактовали ли касательно следствия, произведенного казенною палатою, — он показал, что ему небезызвестны
и судейские проделки; было ли рассуждение о бильярдной игре —
и в бильярдной игре
не давал он промаха;
говорили ли о добродетели,
и о добродетели рассуждал он очень хорошо, даже со слезами на глазах; об выделке горячего вина,
и в горячем вине знал он прок; о таможенных надсмотрщиках
и чиновниках,
и о них он судил так, как будто бы сам был
и чиновником
и надсмотрщиком.
Такое мнение, весьма лестное для гостя, составилось о нем в городе,
и оно держалось до тех пор, покамест одно странное свойство гостя
и предприятие, или, как
говорят в провинциях, пассаж, о котором читатель скоро узнает,
не привело в совершенное недоумение почти всего города.
Что думал он в то время, когда молчал, — может быть, он
говорил про себя: «
И ты, однако ж, хорош,
не надоело тебе сорок раз повторять одно
и то же», — Бог ведает, трудно знать, что думает дворовый крепостной человек в то время, когда барин ему дает наставление.
Когда приходил к нему мужик
и, почесавши рукою затылок,
говорил: «Барин, позволь отлучиться на работу, пóдать заработать», — «Ступай», —
говорил он, куря трубку,
и ему даже в голову
не приходило, что мужик шел пьянствовать.
—
И знаете, Павел Иванович! — сказал Манилов, явя в лице своем выражение
не только сладкое, но даже приторное, подобное той микстуре, которую ловкий светский доктор засластил немилосердно, воображая ею обрадовать пациента. — Тогда чувствуешь какое-то, в некотором роде, духовное наслаждение… Вот как, например, теперь, когда случай мне доставил счастие, можно сказать образцовое,
говорить с вами
и наслаждаться приятным вашим разговором…
— О! помилуйте, ничуть. Я
не насчет того
говорю, чтобы имел какое-нибудь, то есть, критическое предосуждение о вас. Но позвольте доложить,
не будет ли это предприятие или, чтоб еще более, так сказать, выразиться, негоция, [Негоция — коммерческая сделка.] — так
не будет ли эта негоция несоответствующею гражданским постановлениям
и дальнейшим видам России?
Между тем Чичиков стал примечать, что бричка качалась на все стороны
и наделяла его пресильными толчками; это дало ему почувствовать, что они своротили с дороги
и, вероятно, тащились по взбороненному полю. Селифан, казалось, сам смекнул, но
не говорил ни слова.
— Нет, барин, как можно, чтоб я был пьян! Я знаю, что это нехорошее дело быть пьяным. С приятелем
поговорил, потому что с хорошим человеком можно
поговорить, в том нет худого;
и закусили вместе. Закуска
не обидное дело; с хорошим человеком можно закусить.
Читатель, я думаю, уже заметил, что Чичиков, несмотря на ласковый вид,
говорил, однако же, с большею свободою, нежели с Маниловым,
и вовсе
не церемонился.
Француз или немец век
не смекнет
и не поймет всех его особенностей
и различий; он почти тем же голосом
и тем же языком станет
говорить и с миллионщиком,
и с мелким табачным торгашом, хотя, конечно, в душе поподличает в меру перед первым.
— Иван Петрович выше ростом, а этот
и низенький
и худенький; тот
говорит громко, басит
и никогда
не смеется, а этот черт знает что: пищит птицей
и все смеется».
— Да кто же
говорит, что они живые? Потому-то
и в убыток вам, что мертвые: вы за них платите, а теперь я вас избавлю от хлопот
и платежа. Понимаете? Да
не только избавлю, да еще сверх того дам вам пятнадцать рублей. Ну, теперь ясно?
— Да
не найдешь слов с вами! Право, словно какая-нибудь,
не говоря дурного слова, дворняжка, что лежит на сене:
и сама
не ест сена,
и другим
не дает. Я хотел было закупать у вас хозяйственные продукты разные, потому что я
и казенные подряды тоже веду… — Здесь он прилгнул, хоть
и вскользь,
и без всякого дальнейшего размышления, но неожиданно удачно. Казенные подряды подействовали сильно на Настасью Петровну, по крайней мере, она произнесла уже почти просительным голосом...
— Нет, матушка
не обижу, —
говорил он, а между тем отирал рукою пот, который в три ручья катился по лицу его. Он расспросил ее,
не имеет ли она в городе какого-нибудь поверенного или знакомого, которого бы могла уполномочить на совершение крепости
и всего, что следует.
Чичиков узнал Ноздрева, того самого, с которым он вместе обедал у прокурора
и который с ним в несколько минут сошелся на такую короткую ногу, что начал уже
говорить «ты», хотя, впрочем, он с своей стороны
не подал к тому никакого повода.
— Куда ездил? —
говорил Ноздрев
и,
не дождавшись ответа, продолжал: — А я, брат, с ярмарки.
— Ты можешь себе
говорить, что хочешь, а я тебе
говорю, что
и десяти
не выпьешь.
— Ты, однако ж,
не сделал того, что я тебе
говорил, — сказал Ноздрев, обратившись к Порфирию
и рассматривая тщательно брюхо щенка, —
и не подумал вычесать его?
Они скоро знакомятся,
и не успеешь оглянуться, как уже
говорят тебе «ты».
Чем кто ближе с ним сходился, тому он скорее всех насаливал: распускал небылицу, глупее которой трудно выдумать, расстроивал свадьбу, торговую сделку
и вовсе
не почитал себя вашим неприятелем; напротив, если случай приводил его опять встретиться с вами, он обходился вновь по-дружески
и даже
говорил: «Ведь ты такой подлец, никогда ко мне
не заедешь».
— А я, брат, —
говорил Ноздрев, — такая мерзость лезла всю ночь, что гнусно рассказывать,
и во рту после вчерашнего точно эскадрон переночевал. Представь: снилось, что меня высекли, ей-ей!
и, вообрази, кто? Вот ни за что
не угадаешь: штабс-ротмистр Поцелуев вместе с Кувшинниковым.
— Партии нет возможности оканчивать, —
говорил Чичиков
и заглянул в окно. Он увидел свою бричку, которая стояла совсем готовая, а Селифан ожидал, казалось, мановения, чтобы подкатить под крыльцо, но из комнаты
не было никакой возможности выбраться: в дверях стояли два дюжих крепостных дурака.
«Что ни
говори, — сказал он сам себе, — а
не подоспей капитан-исправник, мне бы, может быть,
не далось бы более
и на свет божий взглянуть!
Откуда возьмется
и надутость
и чопорность, станет ворочаться по вытверженным наставлениям, станет ломать голову
и придумывать, с кем
и как,
и сколько нужно
говорить, как на кого смотреть, всякую минуту будет бояться, чтобы
не сказать больше, чем нужно, запутается наконец сама,
и кончится тем, что станет наконец врать всю жизнь,
и выдет просто черт знает что!» Здесь он несколько времени помолчал
и потом прибавил: «А любопытно бы знать, чьих она? что, как ее отец? богатый ли помещик почтенного нрава или просто благомыслящий человек с капиталом, приобретенным на службе?
Известно, что есть много на свете таких лиц, над отделкою которых натура недолго мудрила,
не употребляла никаких мелких инструментов, как-то: напильников, буравчиков
и прочего, но просто рубила со своего плеча: хватила топором раз — вышел нос, хватила в другой — вышли губы, большим сверлом ковырнула глаза
и,
не обскобливши, пустила на свет, сказавши: «Живет!» Такой же самый крепкий
и на диво стаченный образ был у Собакевича: держал он его более вниз, чем вверх, шеей
не ворочал вовсе
и в силу такого неповорота редко глядел на того, с которым
говорил, но всегда или на угол печки, или на дверь.
— У меня
не так, —
говорил Собакевич, вытирая салфеткою руки, — у меня
не так, как у какого-нибудь Плюшкина: восемьсот душ имеет, а живет
и обедает хуже моего пастуха!
— Но позвольте, — сказал наконец Чичиков, изумленный таким обильным наводнением речей, которым, казалось,
и конца
не было, — зачем вы исчисляете все их качества, ведь в них толку теперь нет никакого, ведь это всё народ мертвый. Мертвым телом хоть забор подпирай,
говорит пословица.
Здесь Чичиков закусил губу
и не нашелся, что отвечать. Он стал было
говорить про какие-то обстоятельства фамильные
и семейственные, но Собакевич отвечал просто...
— Эк, право, затвердила сорока Якова одно про всякого, как
говорит пословица; как наладили на два, так
не хотите с них
и съехать. Вы давайте настоящую цену!
— Но знаете ли, что такого рода покупки, я это
говорю между нами, по дружбе,
не всегда позволительны,
и расскажи я или кто иной — такому человеку
не будет никакой доверенности относительно контрактов или вступления в какие-нибудь выгодные обязательства.
Как взглянул он на его спину, широкую, как у вятских приземистых лошадей,
и на ноги его, походившие на чугунные тумбы, которые ставят на тротуарах,
не мог
не воскликнуть внутренно: «Эк наградил-то тебя Бог! вот уж точно, как
говорят, неладно скроен, да крепко сшит!..
— Ну, когда
не нуждаетесь, так нечего
и говорить. На вкусы нет закона: кто любит попа, а кто попадью,
говорит пословица.
Заманчиво мелькали мне издали сквозь древесную зелень красная крыша
и белые трубы помещичьего дома,
и я ждал нетерпеливо, пока разойдутся на обе стороны заступавшие его сады
и он покажется весь с своею, тогда, увы! вовсе
не пошлою, наружностью;
и по нем старался я угадать, кто таков сам помещик, толст ли он,
и сыновья ли у него, или целых шестеро дочерей с звонким девическим смехом, играми
и вечною красавицей меньшею сестрицей,
и черноглазы ли они,
и весельчак ли он сам или хмурен, как сентябрь в последних числах, глядит в календарь да
говорит про скучную для юности рожь
и пшеницу.
Уже несколько минут стоял Плюшкин,
не говоря ни слова, а Чичиков все еще
не мог начать разговора, развлеченный как видом самого хозяина, так
и всего того, что было в его комнате.
— Да ведь соболезнование в карман
не положишь, — сказал Плюшкин. — Вот возле меня живет капитан; черт знает его, откуда взялся,
говорит — родственник: «Дядюшка, дядюшка!» —
и в руку целует, а как начнет соболезновать, вой такой подымет, что уши береги. С лица весь красный: пеннику, чай, насмерть придерживается. Верно, спустил денежки, служа в офицерах, или театральная актриса выманила, так вот он теперь
и соболезнует!
— Далее Плюшкин
и говорить не мог.
— Да, купчую крепость… — сказал Плюшкин, задумался
и стал опять кушать губами. — Ведь вот купчую крепость — всё издержки. Приказные такие бессовестные! Прежде, бывало, полтиной меди отделаешься да мешком муки, а теперь пошли целую подводу круп, да
и красную бумажку прибавь, такое сребролюбие! Я
не знаю, как священники-то
не обращают на это внимание; сказал бы какое-нибудь поучение: ведь что ни
говори, а против слова-то Божия
не устоишь.
Черты такого необыкновенного великодушия стали ему казаться невероятными,
и он подумал про себя: «Ведь черт его знает, может быть, он просто хвастун, как все эти мотишки; наврет, наврет, чтобы
поговорить да напиться чаю, а потом
и уедет!» А потому из предосторожности
и вместе желая несколько поиспытать его, сказал он, что недурно бы совершить купчую поскорее, потому что-де в человеке
не уверен: сегодня жив, а завтра
и бог весть.
— Пили уже
и ели! — сказал Плюшкин. — Да, конечно, хорошего общества человека хоть где узнаешь: он
не ест, а сыт; а как эдакой какой-нибудь воришка, да его сколько ни корми… Ведь вот капитан — приедет: «Дядюшка,
говорит, дайте чего-нибудь поесть!» А я ему такой же дядюшка, как он мне дедушка. У себя дома есть, верно, нечего, так вот он
и шатается! Да, ведь вам нужен реестрик всех этих тунеядцев? Как же, я, как знал, всех их списал на особую бумажку, чтобы при первой подаче ревизии всех их вычеркнуть.
«Нет, этого мы приятелю
и понюхать
не дадим», — сказал про себя Чичиков
и потом объяснил, что такого приятеля никак
не найдется, что одни издержки по этому делу будут стоить более, ибо от судов нужно отрезать полы собственного кафтана да уходить подалее; но что если он уже действительно так стиснут, то, будучи подвигнут участием, он готов дать… но что это такая безделица, о которой даже
не стоит
и говорить.
Спрятавши деньги, Плюшкин сел в кресла
и уже, казалось, больше
не мог найти материи, о чем
говорить.
В самом деле, что ни
говори,
не только одни мертвые души, но еще
и беглые,
и всего двести с лишком человек!
«Вот, посмотри, —
говорил он обыкновенно, поглаживая его рукою, — какой у меня подбородок: совсем круглый!» Но теперь он
не взглянул ни на подбородок, ни на лицо, а прямо, так, как был, надел сафьяновые сапоги с резными выкладками всяких цветов, какими бойко торгует город Торжок благодаря халатным побужденьям русской натуры,
и, по-шотландски, в одной короткой рубашке, позабыв свою степенность
и приличные средние лета, произвел по комнате два прыжка, пришлепнув себя весьма ловко пяткой ноги.
Знаю, знаю тебя, голубчик; если хочешь, всю историю твою расскажу: учился ты у немца, который кормил вас всех вместе, бил ремнем по спине за неаккуратность
и не выпускал на улицу повесничать,
и был ты чудо, а
не сапожник,
и не нахвалился тобою немец,
говоря с женой или с камрадом.
— „А солдатскую шинель, —
говорит капитан-исправник, загвоздивши тебе опять в придачу кое-какое крепкое словцо, — зачем стащил?
и у священника тоже сундук с медными деньгами?“ — „Никак нет, —
говоришь ты,
не сдвинувшись, — в воровском деле никогда еще
не оказывался“.