Неточные совпадения
На остальных же, бывших в распивочной,
не исключая
и хозяина, чиновник смотрел как-то привычно
и даже со скукой, а вместе с тем
и с оттенком некоторого высокомерного пренебрежения, как бы на людей низшего положения
и развития, с которыми нечего ему
говорить.
Но нет! нет! все сие втуне,
и нечего
говорить! нечего
говорить!.. ибо
и не один уже раз бывало желаемое
и не один уже раз жалели меня, но… такова уже черта моя, а я прирожденный скот!
И видел я тогда, молодой человек, видел я, как затем Катерина Ивановна, так же ни слова
не говоря, подошла к Сонечкиной постельке
и весь вечер в ногах у ней на коленках простояла, ноги ей целовала, встать
не хотела, а потом так обе
и заснули вместе, обнявшись… обе… обе… да-с… а я… лежал пьяненькой-с.
«Я, конечно,
говорит, Семен Захарыч, помня ваши заслуги,
и хотя вы
и придерживались этой легкомысленной слабости, но как уж вы теперь обещаетесь,
и что сверх того без вас у нас худо пошло (слышите, слышите!), то
и надеюсь,
говорит, теперь на ваше благородное слово», то есть все это, я вам скажу, взяла да
и выдумала,
и не то чтоб из легкомыслия, для одной похвальбы-с!
— А! — закричала она в исступлении, — воротился! Колодник! Изверг!.. А где деньги? Что у тебя в кармане, показывай!
И платье
не то! Где твое платье? где деньги?
говори!..
— Дура-то она дура, такая же, как
и я, а ты что, умник, лежишь, как мешок, ничего от тебя
не видать? Прежде,
говоришь, детей учить ходил, а теперь пошто ничего
не делаешь?
Путь же взял он по направлению к Васильевскому острову через В—й проспект, как будто торопясь туда за делом, но, по обыкновению своему, шел,
не замечая дороги, шепча про себя
и даже
говоря вслух с собою, чем очень удивлял прохожих.
Кого
не взбесит, когда дело понятно
и без наивных вопросов
и когда решено, что уж нечего
говорить.
Такой процент,
говорят, должен уходить каждый год… куда-то… к черту, должно быть, чтоб остальных освежать
и им
не мешать.
— Пойдем, пойдем! —
говорит отец, — пьяные, шалят, дураки: пойдем,
не смотри! —
и хочет увести его, но он вырывается из его рук
и,
не помня себя, бежит к лошадке. Но уж бедной лошадке плохо. Она задыхается, останавливается, опять дергает, чуть
не падает.
— Пьяные, шалят,
не наше дело, пойдем! —
говорит отец. Он обхватывает отца руками, но грудь ему теснит, теснит. Он хочет перевести дыхание, вскрикнуть,
и просыпается.
— Да вы на сей раз Алене Ивановне ничего
не говорите-с, — перебил муж, — вот мой совет-с, а зайдите к нам
не просясь. Оно дело выгодное-с. Потом
и сестрица сами могут сообразить.
— Славная она, —
говорил он, — у ней всегда можно денег достать. Богата, как жид, может сразу пять тысяч выдать, а
и рублевым закладом
не брезгает. Наших много у ней перебывало. Только стерва ужасная…
— Эх, брат, да ведь природу поправляют
и направляют, а без этого пришлось бы потонуть в предрассудках. Без этого ни одного бы великого человека
не было.
Говорят: «долг, совесть», — я ничего
не хочу
говорить против долга
и совести, — но ведь как мы их понимаем? Стой, я тебе еще задам один вопрос. Слушай!
Старуха взглянула было на заклад, но тотчас же уставилась глазами прямо в глаза незваному гостю. Она смотрела внимательно, злобно
и недоверчиво. Прошло с минуту; ему показалось даже в ее глазах что-то вроде насмешки, как будто она уже обо всем догадалась. Он чувствовал, что теряется, что ему почти страшно, до того страшно, что, кажется, смотри она так,
не говори ни слова еще с полминуты, то он бы убежал от нее.
— Я
и не кричу, а весьма ровно
говорю, а это вы на меня кричите; а я студент
и кричать на себя
не позволю.
— А ты, такая-сякая
и этакая, — крикнул он вдруг во все горло (траурная дама уже вышла), — у тебя там что прошедшую ночь произошло? а? Опять позор, дебош на всю улицу производишь. Опять драка
и пьянство. В смирительный [Смирительный — т. е. смирительный дом — место, куда заключали на определенный срок за незначительные проступки.] мечтаешь! Ведь я уж тебе
говорил, ведь я уж предупреждал тебя десять раз, что в одиннадцатый
не спущу! А ты опять, опять, такая-сякая ты этакая!
— С вас вовсе
не требуют таких интимностей, милостисдарь, да
и времени нет, — грубо
и с торжеством перебил было Илья Петрович, но Раскольников с жаром остановил его, хотя ему чрезвычайно тяжело стало вдруг
говорить.
— В том
и штука: убийца непременно там сидел
и заперся на запор;
и непременно бы его там накрыли, если бы
не Кох сдурил,
не отправился сам за дворником. А он именно в этот-то промежуток
и успел спуститься по лестнице
и прошмыгнуть мимо их как-нибудь. Кох обеими руками крестится: «Если б я там,
говорит, остался, он бы выскочил
и меня убил топором». Русский молебен хочет служить, хе-хе!..
Раскольников молча взял немецкие листки статьи, взял три рубля
и,
не сказав ни слова, вышел. Разумихин с удивлением поглядел ему вслед. Но, дойдя уже до первой линии, Раскольников вдруг воротился, поднялся опять к Разумихину
и, положив на стол
и немецкие листы
и три рубля, опять-таки ни слова
не говоря, пошел вон.
— Будем ценить-с. Ну так вот, брат, чтобы лишнего
не говорить, я хотел сначала здесь электрическую струю повсеместно пустить, так чтобы все предрассудки в здешней местности разом искоренить; но Пашенька победила. Я, брат, никак
и не ожидал, чтоб она была такая… авенантненькая [Авенантненькая — приятная, привлекательная (от фр. avenant).]… а? Как ты думаешь?
— Это я по подлости моей
говорил… Мать у меня сама чуть милостыни
не просит… а я лгал, чтоб меня на квартире держали
и… кормили, — проговорил громко
и отчетливо Раскольников.
— Пашенькой зовет! Ах ты рожа хитростная! — проговорила ему вслед Настасья; затем отворила дверь
и стала подслушивать, но
не вытерпела
и сама побежала вниз. Очень уж ей интересно было узнать, о чем он
говорит там с хозяйкой; да
и вообще видно было, что она совсем очарована Разумихиным.
Насчет носков
и прочего остального предоставляю тебе самому; денег остается нам двадцать пять рубликов, а о Пашеньке
и об уплате за квартиру
не беспокойся; я
говорил: кредит безграничнейший.
— Это, брат, невозможно; из чего ж я сапоги топтал! — настаивал Разумихин. — Настасьюшка,
не стыдитесь, а помогите, вот так! —
и, несмотря на сопротивление Раскольникова, он все-таки переменил ему белье. Тот повалился на изголовье
и минуты две
не говорил ни слова.
— Да прозябал всю жизнь уездным почтмейстером… пенсионишко получает, шестьдесят пять лет,
не стоит
и говорить… Я его, впрочем, люблю. Порфирий Петрович придет: здешний пристав следственных дел… правовед. Да, ведь ты знаешь…
Больше я его на том
не расспрашивал, — это Душкин-то
говорит, — а вынес ему билетик — рубль то есть, — потому-де думал, что
не мне, так другому заложит; все одно — пропьет, а пусть лучше у меня вещь лежит: дальше-де положишь, ближе возьмешь, а объявится что аль слухи пойдут, тут я
и преставлю».
Слышамши все это, мы тогда никому ничего
не открыли, — это Душкин
говорит, — а про убийство все, что могли, разузнали
и воротились домой всё в том же нашем сумлении.
— „
И здесь
не был?“ — „
Не был,
говорит, с третьего дни“.
— „А где,
говорю, тогда серьги взял?“ — „А на панели нашел“, —
и говорит он это так, как будто бы неподобно
и не глядя.
„А слышал,
говорю, что вот то
и то, в тот самый вечер
и в том часу, по той лестнице, произошло?“ — „Нет,
говорит,
не слыхал“, — а сам слушает, глаза вытараща,
и побелел он вдруг, ровно мел.
Тут
и захотел я его задержать: „Погоди, Миколай,
говорю, аль
не выпьешь?“ А сам мигнул мальчишке, чтобы дверь придержал, да из-за застойки-то выхожу: как он тут от меня прыснет, да на улицу, да бегом, да в проулок, — только я
и видел его.
— То-то
и есть, что никто
не видал, — отвечал Разумихин с досадой, — то-то
и скверно; даже Кох с Пестряковым их
не заметили, когда наверх проходили, хотя их свидетельство
и не очень много бы теперь значило. «Видели,
говорят, что квартира отпертая, что в ней, должно быть, работали, но, проходя, внимания
не обратили
и не помним точно, были ли там в ту минуту работники, или нет».
—
Не правда ли-с? — продолжал Петр Петрович, приятно взглянув на Зосимова. — Согласитесь сами, — продолжал он, обращаясь к Разумихину, но уже с оттенком некоторого торжества
и превосходства
и чуть было
не прибавил: «молодой человек», — что есть преуспеяние, или, как
говорят теперь, прогресс, хотя бы во имя науки
и экономической правды…
Если мне, например, до сих пор
говорили: «возлюби»
и я возлюблял, то что из того выходило? — продолжал Петр Петрович, может быть с излишнею поспешностью, — выходило то, что я рвал кафтан пополам, делился с ближним,
и оба мы оставались наполовину голы, по русской пословице: «Пойдешь за несколькими зайцами разом,
и ни одного
не достигнешь».
Я ведь
и заговорил с целию, а то мне вся эта болтовня-себятешение, все эти неумолчные, беспрерывные общие места
и все то же да все то же до того в три года опротивели, что, ей-богу, краснею, когда
и другие-то,
не то что я, при мне
говорят.
Не говорю уже о том, что преступления в низшем классе, в последние лет пять, увеличились;
не говорю о повсеместных
и беспрерывных грабежах
и пожарах; страннее всего то для меня, что преступления
и в высших классах таким же образом увеличиваются,
и, так сказать, параллельно.
— Я люблю, — продолжал Раскольников, но с таким видом, как будто вовсе
не об уличном пении
говорил, — я люблю, как поют под шарманку в холодный, темный
и сырой осенний вечер, непременно в сырой, когда у всех прохожих бледно-зеленые
и больные лица; или, еще лучше, когда снег мокрый падает, совсем прямо, без ветру, знаете? а сквозь него фонари с газом блистают…
— Как! Вы здесь? — начал он с недоумением
и таким тоном, как бы век был знаком, — а мне вчера еще
говорил Разумихин, что вы все
не в памяти. Вот странно! А ведь я был у вас…
«Черт возьми! — продолжал он почти вслух, —
говорит со смыслом, а как будто… Ведь
и я дурак! Да разве помешанные
не говорят со смыслом? А Зосимов-то, показалось мне, этого-то
и побаивается! — Он стукнул пальцем по лбу. — Ну что, если… ну как его одного теперь пускать? Пожалуй, утопится… Эх, маху я дал! Нельзя!»
И он побежал назад, вдогонку за Раскольниковым, но уж след простыл. Он плюнул
и скорыми шагами воротился в «Хрустальный дворец» допросить поскорее Заметова.
Но лодки было уж
не надо: городовой сбежал по ступенькам схода к канаве, сбросил с себя шинель, сапоги
и кинулся в воду. Работы было немного: утопленницу несло водой в двух шагах от схода, он схватил ее за одежду правою рукою, левою успел схватиться за шест, который протянул ему товарищ,
и тотчас же утопленница была вытащена. Ее положили на гранитные плиты схода. Она очнулась скоро, приподнялась, села, стала чихать
и фыркать, бессмысленно обтирая мокрое платье руками. Она ничего
не говорила.
— А где работаем. «Зачем, дескать, кровь отмыли? Тут,
говорит, убивство случилось, а я пришел нанимать».
И в колокольчик стал звонить, мало
не оборвал. А пойдем,
говорит, в контору, там все докажу. Навязался.
Посреди улицы стояла коляска, щегольская
и барская, запряженная парой горячих серых лошадей; седоков
не было,
и сам кучер, слезши с козел, стоял подле; лошадей держали под уздцы. Кругом теснилось множество народу, впереди всех полицейские. У одного из них был в руках зажженный фонарик, которым он, нагибаясь, освещал что-то на мостовой, у самых колес. Все
говорили, кричали, ахали; кучер казался в недоумении
и изредка повторял...
Он слушал, что
говорила мамаша с сестрицей, надув губки, выпучив глазки
и не шевелясь, точь-в-точь как обыкновенно должны сидеть все умные мальчики, когда их раздевают, чтоб идти спать.
— Ты
не поверишь, ты
и вообразить себе
не можешь, Поленька, —
говорила она, ходя по комнате, — до какой степени мы весело
и пышно жили в доме у папеньки
и как этот пьяница погубил меня
и вас всех погубит!
— Амалия Людвиговна! Прошу вас вспомнить о том, что вы
говорите, — высокомерно начала было Катерина Ивановна (с хозяйкой она всегда
говорила высокомерным тоном, чтобы та «помнила свое место»
и даже теперь
не могла отказать себе в этом удовольствии), — Амалия Людвиговна…
— Эх, батюшка! Слова да слова одни! Простить! Вот он пришел бы сегодня пьяный, как бы
не раздавили-то, рубашка-то на нем одна, вся заношенная, да в лохмотьях, так он бы завалился дрыхнуть, а я бы до рассвета в воде полоскалась, обноски бы его да детские мыла, да потом высушила бы за окном, да тут же, как рассветет,
и штопать бы села, — вот моя
и ночь!.. Так чего уж тут про прощение
говорить!
И то простила!
— Он Лидочку больше всех нас любил, — продолжала она очень серьезно
и не улыбаясь, уже совершенно как
говорят большие, — потому любил, что она маленькая,
и оттого еще, что больная,
и ей всегда гостинцу носил, а нас он читать учил, а меня грамматике
и закону божию, — прибавила она с достоинством, — а мамочка ничего
не говорила, а только мы знали, что она это любит,
и папочка знал, а мамочка меня хочет по-французски учить, потому что мне уже пора получить образование.
— То есть
не в сумасшедшие. Я, брат, кажется, слишком тебе разболтался… Поразило, видишь ли, его давеча то, что тебя один только этот пункт интересует; теперь ясно, почему интересует; зная все обстоятельства…
и как это тебя раздражило тогда
и вместе с болезнью сплелось… Я, брат, пьян немного, только черт его знает, у него какая-то есть своя идея… Я тебе
говорю: на душевных болезнях помешался. А только ты плюнь…
Потому я искренно
говорю, а
не оттого, что… гм! это было бы подло; одним словом,
не оттого, что я в вас… гм! ну, так
и быть,
не надо,
не скажу отчего,
не смею!..