Неточные совпадения
— Здравствуйте, странники, не имущие крова! — воскликнул он входящим. — Здравствуй, Февей-царевич [Февей-царевич —
герой нравоучительной сказки Екатерины II «Сказка о царевиче Февее», отличавшийся красотою и добродетелями.]! — прибавил он
почти нежным голосом Павлу, целуя его
в лицо.
Все это
в соединении с постом, который строжайшим образом наблюдался за столом у Крестовниковых, распалило
почти до фанатизма воображение моего
героя, так что к исповеди он стал готовиться, как к страшнейшему и грознейшему акту своей жизни.
Герой мой вышел от профессора сильно опешенный. «
В самом деле мне, может быть, рано еще писать!» — подумал он сам с собой и решился пока учиться и учиться!.. Всю эту проделку с своим сочинением Вихров тщательнейшим образом скрыл от Неведомова и для этого даже не видался с ним долгое время. Он
почти предчувствовал, что тот тоже не похвалит его творения, но как только этот вопрос для него, после беседы с профессором, решился, так он сейчас же и отправился к приятелю.
Вне этой сферы,
в практической жизни, с
героем моим
в продолжение этого времени
почти ничего особенного не случилось, кроме разве того, что он еще больше возмужал и был из весьма уже немолодых студентов.
Религиозное чувство, некогда столь сильно владевшее моим
героем,
в последнее время, вследствие занятий математическими и естественными науками, совсем
почти пропало
в нем.
Каждый
почти день Вихров с ружьем за плечами и
в сопровождении Ивана, тоже вооруженного, отправлялся за рябчиками
в довольно мрачный лес, который как-то больше гармонировал с душевным настроением
героя моего, чем подозерные луга.
Надобно сказать, что Эйсмонд так же, как некогда на Кавказе, заслужил и
в Севастополе имя храбрейшего генерала; больной и израненный, он
почти первый из севастопольских
героев возвратился
в Петербург.
Во всем этом разговоре Плавин казался Вихрову противен и омерзителен. «Только
в век самых извращенных понятий, — думал
почти с бешенством
герой мой, — этот министерский выводок, этот фигляр новых идей смеет и может насмехаться над человеком, действительно послужившим своему отечеству». Когда Эйсмонд кончил говорить, он не вытерпел и произнес на весь стол громким голосом...
Мари и Вихров оба вспыхнули, и
герой мой
в первый еще раз
в жизни почувствовал, или даже понял возможность чувства ревности любимой женщины к мужу. Он поспешил уехать, но
в воображении его ему невольно стали представляться сцены, возмущающие его до глубины души и унижающие женщину бог знает до чего, а между тем весьма возможные и
почти неотклонимые для бедной жертвы!
— Вот как! — произнес
герой мой, и (здесь я не могу скрыть)
в душе его пошевелилось невольное чувство зависти к прежнему своему сверстнику. «За что же, за что воздают
почести этому человеку?» — думал он сам с собой.
Все-таки мы воздадим
честь севастопольским
героям; они только своей нечеловеческой храбростью спасли наше отечество: там, начиная с матроса Кошки до Корнилова [Корнилов Владимир Алексеевич (1806—1854) — вице-адмирал русского Черноморского флота, один из организаторов Севастопольской обороны; 5 октября 1854 года был смертельно ранен при отражении штурма Малахова кургана.], все были Леониды при Фермопилах [Леониды при Фермопилах — Леонид — спартанский царь;
в 480 году до н. э. защищал узкий проход Фермопилы с тремястами спартанцев, прикрывая от натиска персов отход греческих войск, пока все триста человек не пали смертью храбрых.], — ура великим севастопольцам!
Неточные совпадения
Тут был и Викентьев. Ему не сиделось на месте, он вскакивал, подбегал к Марфеньке, просил дать и ему
почитать вслух, а когда ему давали, то он вставлял
в роман от себя целые тирады или читал разными голосами. Когда говорила угнетенная героиня, он читал тоненьким, жалобным голосом, а за
героя читал своим голосом, обращаясь к Марфеньке, отчего та поминутно краснела и делала ему сердитое лицо.
Леонтий был классик и безусловно
чтил все, что истекало из классических образцов или что подходило под них. Уважал Корнеля, даже чувствовал слабость к Расину, хотя и говорил с усмешкой, что они заняли только тоги и туники, как
в маскараде, для своих маркизов: но все же
в них звучали древние имена дорогих ему
героев и мест.
На этой исторической почве быстро создалось и то настоящее,
героем которого был действительный, невымышленный Сергей Привалов, сидевший
в рублевом номере и виденный
почти всеми.
Тут прибавлю еще раз от себя лично: мне
почти противно вспоминать об этом суетном и соблазнительном событии,
в сущности же самом пустом и естественном, и я, конечно, выпустил бы его
в рассказе моем вовсе без упоминовения, если бы не повлияло оно сильнейшим и известным образом на душу и сердце главного, хотя и будущего
героя рассказа моего, Алеши, составив
в душе его как бы перелом и переворот, потрясший, но и укрепивший его разум уже окончательно, на всю жизнь и к известной цели.
От него есть избавленье только
в двух крайних сортах нравственного достоинства: или
в том, когда человек уже трансцендентальный негодяй, восьмое чудо света плутовской виртуозности, вроде Aли-паши Янинского, Джеззар — паши Сирийского, Мегемет — Али Египетского, которые проводили европейских дипломатов и (Джеззар) самого Наполеона Великого так легко, как детей, когда мошенничество наросло на человеке такою абсолютно прочною бронею, сквозь которую нельзя пробраться ни до какой человеческой слабости: ни до амбиции, ни до честолюбия, ни до властолюбия, ни до самолюбия, ни до чего; но таких
героев мошенничества чрезвычайно мало,
почти что не попадается
в европейских землях, где виртуозность негодяйства уже портится многими человеческими слабостями.