Неточные совпадения
Чайный стол, наконец, был убран, разговор как-то
не клеился: мать
говорила вполголоса
с Иваном Кузьмичом; Лидия Николаевна села за работу; мой ученик молчал и курил.
В остальную часть вечера Иван Кузьмич принимался несколько раз любезничать
с Лидиею Николаевною; она более отмалчивалась. Леонид беспрестанно
говорил ему колкости, на которые он
не только
не отвечал тем же, но как будто бы даже
не понимал их.
Говоря это, она переглядывалась
с Иваном Кузьмичом, который ей поддакивал, и взглядывала на дочь; та сидела, потупившись, и ни слова
не говорила.
— Едва ли. Она то плачет и
говорит, что несчастнейшая в мире женщина, а потом, побеседовавши
с Пионовою, уверяет всех, что ничего, что все прекрасно устроилось. Я ничего
не понимаю.
— Ничего
не сделаешь. Неужели вы думаете, что я
не действовал? Я несколько раз затевал
с ним историю и почти в глаза называл дураком, чтобы только рассердить его и заставить перестать к нам ездить;
говорил, наконец, матери и самой Лиде — и все ничего.
Холодный пот выступил у меня, слушая поручика; хотя по желчному лицу его и можно было подозревать, что он о себе подобных
не любит отзываться
с хорошей стороны, но в этом случае
говорил, видимо, правду.
— Да ничего
не делает, кутит.
Говорят: жениться хочет.
Не знаю, какая идет за него девушка, а большой рыск
с ее стороны.
Обе дамы переглянулись
с удивлением,
не понимая, к чему он это
говорит.
Марья Виссарионовна, сердившаяся на сына, сердилась и на меня. Во все это время она со мною
не кланялась и
не говорила; но вдруг однажды, когда я сидел у Леонида, она прислала за мною и просила, если я свободен, прийти к ней. Леонид усмехнулся. Я пошел. Она приняла меня
с необыкновенным радушием и, чего прежде никогда
не бывало, сама предложила мне курить.
— Зачем?
Не говорите ей более: будет
с нее и без наших слов, — сказал он и вздохнул.
С ним толковал вполголоса маленький, плешивый, в потертом фраке господин, и толковал
с большим одушевлением; он то шептал ему на ухо, то высчитывал по пальцам, то взмахивал руками и становился фертом, но купец, видно, мало сдавался на его убеждения; физиономия его как будто бы
говорила: охота тебе, барин, надсажаться, меня
не своротишь, я свое знаю и без тебя.
— Вы, господа, —
говорил он, — сами
не пейте: вы люди молодые; это может войти в привычку, в обществе это
не принято; я сам тоже терпеть
не могу вина и, когда увижу его, тотчас стараюсь уничтожить, что я и сделаю
с этим шато-марго.
Приехав в Москву, я
не застал его: он
с Марьею Виссарионовною и
с маленькими сестрами уехал в деревню, а Лидия
с мужем жила в Сокольниках; я тотчас же к ним отправился. Они нанимали маленький флигель; в первой же после передней комнате я увидел Лидию Николаевну, она стояла, задумавшись, у окна и при моем приходе обернулась и вскрикнула. Я хотел взять у ней ручку, чтобы поцеловать; она мне подала обе; ей хотелось
говорить, но у ней захватывало дыхание; я тоже был неспокоен.
Так
говорила Лидия Николаевна, и я
не спускал
с нее глаз.
Многим, конечно, случалось встречать в некоторых домах гувернанток, по-своему неглупых, очень бойких и чрезвычайно самолюбивых, которые любят
говорить, спорить, острить; ездят всегда в маскарады, ловко интригуют и вообще
с мужчинами обращаются чрезвычайно свободно и сверх того имеют три резкие признака:
не совсем приятную наружность, достаточное число лет и необыкновенное желание составить себе партию; та быстрота и та энергия,
с которою они стремятся завоевать сердце избранного героя, напоминает полет орла, стремящегося на добычу, но, увы! эта энергия, кроме редких случаев, почти всегда истрачивается бесполезно.
— Нет, я должна была выйти за него. Послушайте, теперь я
с вами могу
говорить откровенно. Знаете ли, что мы ему до свадьбы были должны сто тысяч, и если бы ему отказали, он хотел этот долг передать одному своему знакомому, а тот обещал посадить мать в тюрьму. Неужели же я
не должна была пожертвовать для этого своею судьбою? Я бы стала после этого презирать себя.
— Этому нельзя было
не верить… Она ко мне точно
не расположена, но мать она любит и
говорила мне об этом
с горькими слезами; наконец, сама мать
говорила об этом.
— Как его
не отпустишь,
не маленький ребенок. Я и то стараюсь всегда
с ним ездить, так
не берет.
Говорит, что ему надобно в присутственные места. Как же удержать человека, когда он хочет что-нибудь сделать! Сначала я тосковала, плакала, а теперь и слез недостает. Я его очень боюсь пьяного, особенно когда он ночью приезжает, начнет шуметь, кричать на людей, на меня: ревнив и жаден делается до невероятности. Теперь все укоряет, что потерял для меня сто тысяч.
— Ну, дама так дама!.. Извините, сударыня, и вас пришибем. А валет? Эх, брат Иван,
говорил,
не надейся на валета. Ну, туз твой, твой!.. Али нет! Десяточка-касаточка,
не выдай —
не выдала! Баста! — проговорил Пионов, встал и подошел к столу
с закускою.
Как хотите, Лидия Николаевна более чем дружна
с Курдюмовым. Она непременно передала ему последний мой разговор
с нею о нем, потому что прежде он со мною почти
не говорил ни слова, а тут вдруг начал во мне заискивать.
«Что это за бесстыдная женщина, — подумал я, — как ей
не совестно
говорить, что едва бродит, когда у ней здоровье брызжет из лица и она вдвое растолстела
с тех пор, как я ее видел. Видно уж, у ней общая
с мужем привычка ссылаться на болезнь». Страсть ее к Леониду еще
не угасла, потому что, когда тот вошел в гостиную из другой комнаты, она, поздоровавшись
с ним, завернулась в шаль и придала своему лицу грустное и сентиментальное выражение.
В этот раз повторилось то же: более получаса она
говорила совершенную галиматью и потом вдруг переменила разговор и начала Курдюмова просить спеть что-нибудь; он сейчас согласился и пошел в залу, Надина последовала за ним; она, вероятно,
с тою целью и вызвала его в залу, чтобы остаться
с ним наедине. Это очень
не понравилось Марье Виссарионовне.
— Сначала он хотел меня убить, потом гнал, чтобы я шла к Курдюмову, потом плакал — это ужаснее всего, а теперь уехал и
не хочет со мной жить. Если бы вы только слышали, что он мне
говорил! Надина тоже так рассердилась, что я думала, что она
с ума сойдет; вдвоем на меня и напали, я даже теперь
не могу вспомнить об этом равнодушно. Посмотрите, как я дрожу, а первое время у меня даже голова тряслась.
Он лежал на диване; перед ним стоял графин водки и морс. Комната была разгорожена ширмами
с дверцами, которые при моем появлении захлопнулись. Увидев меня, Иван Кузьмич ужасно смешался, привстал,
говорить ничего
не мог и весь дрожал. Он был очень истощен и болезнью и, вероятно, недавнею попойкою. Я начал прямо...
— Коли так больна и
не любит меня, так зачем же замуж выходила, шла бы в кого влюблена; а я ведь дурак… я ничего
не понимаю, —
говорил он как бы сам
с собой.
Я позвал горничных женщин и
с помощью их вынес бесчувственную Марью Виссарионовну; Пионову тоже вывели в двои руки. Пришел священник, Леонид очень долго исповедовался, причастился и ни слова уже потом
не говорил. Приехали медики, но было бесполезно: он умер.
Как должна была огорчить ее смерть брата, которого она страстно любила и который умер за нее, об этом и
говорить нечего; но она
не рыдала,
не рвалась, как Марья Виссарионовна, а тихо и спокойно подошла и поцеловала усопшего; потом пошла было к матери, но скоро возвратилась: та
с ней
не хотела
говорить.
Или по расчету, или по нестерпимому желанию выйти за кого-нибудь, и, наконец, уж если вышла, так должна была исправить недостатки мужа, а
не доводить его до того, что он
с кругу спился и помер оттого; потом она завлекла молодого человека, отторгнула его совершенно от общества: последнее время его нигде
не было видно, и, чтобы скрыть свою интригу, сделала из родной сестры своего мужа, как
говорит Алексей Иваныч, громовой отвод, или средство скрывать любовь.