Неточные совпадения
— Говорят
не о вашем муже, а об Иване Кузьмиче, который у нас рюмки сладкой водки
не пьет, а дома тянет по
целому штофу. Что вам говорил про него прежний его товарищ? — отнесся он ко мне.
Приехав в Москву, я
не застал его: он с Марьею Виссарионовною и с маленькими сестрами уехал в деревню, а Лидия с мужем жила в Сокольниках; я тотчас же к ним отправился. Они нанимали маленький флигель; в первой же после передней комнате я увидел Лидию Николаевну, она стояла, задумавшись, у окна и при моем приходе обернулась и вскрикнула. Я хотел взять у ней ручку, чтобы
поцеловать; она мне подала обе; ей хотелось говорить, но у ней захватывало дыхание; я тоже
был неспокоен.
— Я
не в состоянии. Сестра Надина в этом случае мне помогает. Она читает ему нотации по
целым дням. Первое время это
была решительно моя спасительница; он ее как-то побаивался, а теперь и на ту
не смотрит; как попадет в голову, сейчас начнет смеяться и бранить ее почти в глаза; она, бедная, все терпит.
В этот раз повторилось то же: более получаса она говорила совершенную галиматью и потом вдруг переменила разговор и начала Курдюмова просить
спеть что-нибудь; он сейчас согласился и пошел в залу, Надина последовала за ним; она, вероятно, с тою
целью и вызвала его в залу, чтобы остаться с ним наедине. Это очень
не понравилось Марье Виссарионовне.
Я пришел на это гулянье с единственною
целью встретить Лидию Николаевну; но ее
не было.
Пройдя раза два по главной аллее, я сел рядом на скамейку с одним господином из Ярославля, тоже дачным жителем, который
был мне несколько знаком и которого прозвали в Сокольниках воздушным,
не потому, чтобы в наружности его
было что-нибудь воздушное, — нисколько: он
был мужчина плотный и коренастый, а потому, что он, какая бы ни
была погода,
целые дни
был на воздухе: часов в пять утра он
пил уж чай в беседке, до обеда переходил со скамейки на скамейку, развлекая себя или чтением «Северной пчелы» [«Северная пчела» — газета, с 1825 года издававшаяся реакционными писателями Ф.Булгариным и Н.Гречем.], к которой чувствовал особенную симпатию, или просто оставался в созерцательном положении, обедал тоже на воздухе, а после обеда ложился где-нибудь в тени на ковре, а часов в семь опять усаживался на скамейку и наблюдал гуляющих.
Я велел подать ему хересу, он
выпил целый стакан, чего с ним прежде никогда
не бывало,
поцеловал меня, ушел в кабинет, заперся там и тотчас же погасил огонь.
Как должна
была огорчить ее смерть брата, которого она страстно любила и который умер за нее, об этом и говорить нечего; но она
не рыдала,
не рвалась, как Марья Виссарионовна, а тихо и спокойно подошла и
поцеловала усопшего; потом пошла
было к матери, но скоро возвратилась: та с ней
не хотела говорить.
Грустно и отрадно
было его видеть в этот предсмертный период жизни: разум его просветлел, самосознание и чувство совести к нему возвратились; он оценил, наконец, достоинство Лиды и привязался к ней, как малый ребенок, никуда ее
не отпускал от себя,
целовал у нее беспрестанно руки и все просил прощения за прошедшую жизнь.
Лида
не отвечала мне
целые два дни; нетерпение меня мучило. Я сам
было хотел ехать к ней, но мне принесли от нее письмо. Передаю его в подлиннике.
…Две молодые девушки (Саша была постарше) вставали рано по утрам, когда все в доме еще спало, читали Евангелие и молились, выходя на двор, под чистым небом. Они молились о княгине, о компаньонке, просили бога раскрыть их души; выдумывали себе испытания,
не ели целые недели мяса, мечтали о монастыре и о жизни за гробом.
Неточные совпадения
Купцы. Ей-ей! А попробуй прекословить, наведет к тебе в дом
целый полк на постой. А если что, велит запереть двери. «Я тебя, — говорит, —
не буду, — говорит, — подвергать телесному наказанию или пыткой пытать — это, говорит, запрещено законом, а вот ты у меня, любезный,
поешь селедки!»
Купцы. Ей-богу! такого никто
не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То
есть,
не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец
не будет есть, а он
целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем
не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
Он больше виноват: говядину мне подает такую твердую, как бревно; а суп — он черт знает чего плеснул туда, я должен
был выбросить его за окно. Он меня морил голодом по
целым дням… Чай такой странный: воняет рыбой, а
не чаем. За что ж я… Вот новость!
Анна Андреевна. Ну вот, уж
целый час дожидаемся, а все ты с своим глупым жеманством: совершенно оделась, нет, еще нужно копаться…
Было бы
не слушать ее вовсе. Экая досада! как нарочно, ни души! как будто бы вымерло все.
—
Не то еще услышите, // Как до утра пробудете: // Отсюда версты три //
Есть дьякон… тоже с голосом… // Так вот они затеяли // По-своему здороваться // На утренней заре. // На башню как подымется // Да рявкнет наш: «Здо-ро-во ли // Жи-вешь, о-тец И-пат?» // Так стекла затрещат! // А тот ему, оттуда-то: // — Здо-ро-во, наш со-ло-ву-шко! // Жду вод-ку
пить! — «И-ду!..» // «Иду»-то это в воздухе // Час
целый откликается… // Такие жеребцы!..