Неточные совпадения
Елена благодаря
тому,
что с детства ей дано было чисто светское образование, а еще
более того благодаря своей прирожденной польской ловкости была очень грациозное и изящное создание, а одушевлявшая ее в это время решительность еще
более делала ее интересной; она села на стул невдалеке от князя.
— Не знаю, как хотите, — отвечала Елена, тоже
более занятая своими мыслями,
чем теми, которые выслушала из книги.
— Только они меня-то, к сожалению, не знают… — продолжала между
тем та, все
более и
более приходя в озлобленное состояние. — Я бегать да подсматривать за ними не стану, а прямо дело заведу: я мать, и мне никто не запретит говорить за дочь мою. Господин князь должен был понимать,
что он — человек женатый, и
что она — не уличная какая-нибудь девчонка, которую взял, поиграл да и бросил.
«Этот Петербург, товарищи мои по службе, даже комнаты и мебель, словом, все,
что напоминает мне моего богоподобного Михайла Борисовича, все это еще
более раскрывает раны сердца моего», — заключал барон свое письмо, на каковое князь в
тот же день послал ему телеграфическую депешу, которою уведомлял барона,
что он ждет его с распростертыми объятиями и
что для него уже готово помещение, именно в
том самом флигеле, где и князь жил.
— Заходите, пожалуйста, ко мне, — сказала она Елене гораздо уже
более искренним голосом,
чем говорила ей о
том прежде. Елена в этот раз показалась ей окончательно умной девушкой. — Надеюсь,
что и вы меня посетите! — присовокупила Анна Юрьевна барону.
— А
то,
что… к-х-ха! — отвечал Елпидифор Мартыныч (во всех важных случаях жизни он как-то
более обыкновенного кашлял). — К-ха! Положение, в котором вы подозревали барышню сию, действительно и достоверно оправдывается, к-х-ха!
В пятидесятых годах он, наконец, сделался известен в литературных кружках и прослыл там человеком либеральнейшим, так
что, при первом же
более свободном дыхании литературы, его пригласили к сотрудничеству в лучшие журналы, и он начал
то тут,
то там печатать свои критические и памфлетические статьи.
Пешком он действительно дошел до самой почти Крестовской заставы и тут только уже сел в свою коляску, и
то потому,
что у него ноги
более не двигались.
— Вероятно, забежала куда-нибудь к приятельницам! — отвечала Елизавета Петровна; о
том,
что она велела Марфуше лично передать князю письмо и подождать его, если его дома не будет, Елизавета Петровна сочла
более удобным не говорить дочери.
— Но где же может быть князь? — спросила Елизавета Петровна, все
более и
более приходя в досаду на
то,
что Марфуша не застала князя дома: теперь он письмо получит, а приглашение, которое поручила ему Елизавета Петровна передать от себя, не услышит и потому бог знает
чем все может кончиться.
Елена пошла, но, дойдя до конца Каменки, она снова до такой степени утомилась,
что почти упала на траву; а день между
тем был теплый, ясный; перед глазами у ней весело зеленели деревья, красиво и покойно располагались по небу золотистые облачка, — этот контраст с душевным настроением Елены еще
более терзал ее.
— Если она даже вздор, — подхватил князь, —
то все-таки это ставит меня в еще
более щекотливое положение…
Что я буду теперь отвечать на это письмо княгине?.. Обманывать ее каким-нибудь образом я не хочу; написать же ей все откровенно — жестоко!
Барон очень хорошо понимал,
что составлять подобные проекты такой же вздор, как и писать красноречивые канцелярские бумаги, но только он не умел этого делать, с юных лет не привык к
тому, и вследствие этого для него ясно было,
что на
более высокие должности проползут вот эти именно составители проектов, а он при них — самое большое, останется чернорабочим.
Статейка газеты содержала следующее: «Нигилизм начинает проникать во все слои нашего общества, и мы, признаться, с замирающим сердцем и
более всего опасались, чтобы он не коснулся, наконец, и до нашей педагогической среды; опасения наши, к сожалению,
более чем оправдались: в одном женском учебном заведении начальница его, девица, до
того простерла свободу своих нигилистических воззрений,
что обыкновенно приезжает в училище и уезжает из него по большей части со своим обожателем».
— Глубоко ценя ваши просвещенные труды и заботы о воспитании русских недостаточного состояния девиц, я
тем более спешу сообщить вам,
что начальница покровительствуемого вами училища, девица Жиглинская, по дошедшим о ней сведениям, самого вредного направления и даже предосудительного, в смысле нравственности, поведения,
чему явным доказательством может служить ее настоящее печальное состояние.
«Получив ваше почтеннейшее письмо, я не премину предложить бедной девушке выйти в отставку, хоть в
то же время смею вас заверить,
что она
более несчастное существо,
чем порочное.
Когда Елена начала вставать,
то к ней, должно быть, подошла на помощь акушерка, потому
что Елпидифор Мартыныч явно,
что на
ту крикнул: «Не поддерживайте!.. Не ваше дело!..», — и после
того он заговорил гораздо
более ласковым тоном, обращаясь, конечно, к Елене: «Ну, вот так!.. Идите!.. Идите ко мне!»
— Вот, изволите видеть, — объяснил, наконец, Миклаков (язык у него при этом несколько даже запинался), — в
той статье, о которой вы так обязательно напомнили мне, говорится,
что я подкуплен правительством; а так как я человек искренний,
то и не буду этого отрицать, — это
более чем правда: я действительно служу в тайной полиции.
Что касается до сей последней,
то она, в свою очередь, тоже день ото дня начала получать о Миклакове все
более и
более высокое понятие: кроме его прекрасного сердца, которое княгиня в нем подозревала вследствие его романического сумасшествия, она стала в нем видеть человека очень честного, умного, образованного и независимого решительно ни от чьих чужих мнений.
Для Елпидифора Мартыныча не оставалось
более никакого сомнения в
том,
что между сим молодым человеком и г-жой Петицкой кое-что существовало.
Елпидифор Мартыныч чмокнул только на это губами и уехал от княгини с твердою решимостью никогда ей больше ничего не рассказывать.
Та же, оставшись одна, принялась рассуждать о своей приятельнице:
более всего княгиню удивляло
то,
что неужели же Петицкая в самом деле полюбила Оглоблина, и если не полюбила,
то что же заставило ее быть благосклонною к нему?
При окончательном прощании Жуквич снова протянул ей руку. Она тоже подала ему свою, и он вдруг поцеловал ее руку, так
что Елену немного даже это смутило. Когда гость, наконец, совсем уехал, она отправилась в кабинет к князю, которого застала одного и читающим внимательно какую-то книгу. Елпидифор Мартыныч, не осмеливавшийся
более начинать разговора с князем об Елизавете Петровне, только
что перед
тем оставил его.
Елена очень хорошо понимала,
что при
той цели жизни, которую она в настоящее время избрала для себя, и при
том идеале, к которому положила стремиться, ей не было никакой возможности опять сблизиться с князем, потому
что, если б он даже не стал мешать ей действовать,
то все-таки один его сомневающийся и несколько подсмеивающийся вид стал бы отравлять все ее планы и надежды, а вместе с
тем Елена ясно видела,
что она воспламенила к себе страстью два новые сердца: сердце m-r Николя, над
чем она, разумеется, смеялась в душе, и сердце m-r Жуквича, который день ото дня начинал ей показывать все
более и
более преданности и почти какого-то благоговения.
Последнее время Елпидифор Мартыныч заметил,
что князь опять сделался как-то
более обыкновенного встревожен и чем-то расстроен. Он пытался было повыспросить у него причину
тому, но князь отмалчивался.
Потом, когда ей принесли опись вещам, оставшимся после матери, она просила все эти вещи отдать горничной Марфуше, сознавая в душе,
что та гораздо
более ее была достойна этого наследства.
— Но почему, отчего? — спросил ее полковник как бы совсем другим тоном: дело в
том,
что чем более он вглядывался в Елену,
тем она
более и
более поражала его красотою своею.
Пока она шла,
то ничего не чувствовала, но когда уселась в холодной зале давать уроки,
то заметила,
что чем долее она там оставалась,
тем более ноги ее холодели, а голова горела.
Старик Оглоблин, разумеется, возражать ему не осмелился и ограничился только
тем,
что уехал от владыки крайне им недовольный и еще
более опечаленный совершившимся в его семье событием.
— Но правда ли это, нет ли тут какой-нибудь ошибки, не другая ли какая-нибудь это Жиглинская? — спросила княгиня, делая вместе с
тем знак барону, чтобы он прекратил этот разговор: она очень хорошо заметила,
что взгляд князя делался все
более и
более каким-то мутным и устрашенным; чуткое чувство женщины говорило ей,
что муж до сих пор еще любил Елену и
что ему тяжело было выслушать подобное известие.
Княгиня между
тем продолжала наблюдать за ним и, видя,
что тревога на лице у него все
более и
более усиливалась, спросила его...
Елена не стала с ним
более разговаривать об этом происшествии и по наружности оставалась спокойной; но когда Елпидифор Мартыныч ушел от нее,
то лицо Елены приняло почти отчаянное выражение: до самой этой минуты гнев затемнял и скрывал перед умственными очами Елены всякое ясное воспоминание о князе, но тут он как живой ей представился, и она поняла, до какой степени князь любил ее, и к вящему ужасу своему сознала,
что и сама еще любила его.
—
Тем более, если припомните слова Вольтера, — поддержал ее Миклаков, — который говорил,
что главный недостаток немцев
тот,
что их очень много.