Неточные совпадения
Между тем княгиня велела ему сказать, что она никак
не может выйти из своей комнаты занимать гостью, а поэтому князю самому надобно
было оставаться дома; но он дня два уже
не видал Елены: перспектива провести
целый вечер без нее приводила его просто в ужас.
— Нет, у
целого общества никак
не может
быть этого, — возразила ему, в свою очередь, Елена, — всегда найдется на девять человек десятый, у которого
будет этот рефлекс.
— Первая, самая грубая форма войны —
есть набег, то
есть когда несколько хищных лентяев кидаются на более трудолюбивых поселян, грабят их, убивают; вторые войны государственные, с
целью скрепить и образовать государство, то
есть когда сильнейшее племя завоевывает и присоединяет к себе слабейшее племя и навязывает формы жизни, совершенно
не свойственные тому племени; наконец, войны династические, мотив которых, впрочем, кажется, в позднейшее время и
не повторялся уже больше в истории: за неаполитанских Бурбонов [Бурбоны неаполитанские — королевская династия, правившая Неаполитанским королевством в 1735—1806 и 1815—1860 годах.] никто и
не думал воевать!
Князь поместился
было около нее с
целью поболтать и пошутить с кузиной, но на этот раз как-то ему
не удавалось это, да и Анна Юрьевна
была какая-то расстроенная.
Часов в двенадцать дня Елена ходила по небольшому залу на своей даче. Она
была в совершенно распущенной блузе; прекрасные волосы ее все
были сбиты, глаза горели каким-то лихорадочным огнем, хорошенькие ноздри ее раздувались, губы
были пересохшие. Перед ней сидела Елизавета Петровна с сконфуженным и оторопевшим лицом; дочь вчера из парка приехала как сумасшедшая,
не спала
целую ночь; потом все утро плакала, рыдала, так что Елизавета Петровна нашла нужным войти к ней в комнату.
Он обыкновенно
целые дни ездил в моднейшем, но глупейшем фаэтоне по Москве то с визитами, то обедать к кому-нибудь, то в театр, то на гулянье, и всюду и везде без умолку болтал, и
не то чтобы при этом что-нибудь выдумывал или лгал, — нисколько: ум и воображение Николя
были слишком слабы для того, но он только, кстати ли это
было или некстати, рассказывал всем все, что он увидит или услышит.
—
Целую тысячу, — повторил Елпидифор Мартыныч, неизвестно каким образом сосчитавший, сколько ему князь давал. — Но я тут, понимаете, себя
не помнил — к-ха!.. Весь исполнен
был молитвы и благодарности к богу — к-ха… Мне даже, знаете, обидно это показалось: думаю, я спас жизнь — к-ха! — двум существам, а мне за это деньгами платят!.. Какие сокровища могут вознаградить за то?.. «
Не надо, говорю, мне ничего!»
—
Не буду,
не буду больше! — отвечала Елизавета Петровна, заметно струхнув, и затем, подойдя к Елене,
поцеловала ее, перекрестила и проговорила: — Ну, прощай, я поеду… До свиданья! — присовокупила она почти дружественным голосом князю.
Миклаков прошел от княгини
не домой, а в Московский трактир,
выпил там
целое море разной хмельной дряни, поссорился с одним господином, нашумел, набуянил, так что по дружественному только расположению к нему трактирных служителей он
не отправлен
был в часть, и один из половых бережно даже отвез его домой.
Умаслив таким образом старуху, Елпидифор Мартыныч поехал к Елене, которая в это время забавлялась с сыном своим, держа его у себя на коленях. Князь сидел невдалеке от нее и почти с пламенным восторгом смотрел на малютку; наконец,
не в состоянии
будучи удержаться, наклонился, вынул ножку ребенка из-под пеленки и начал ее
целовать.
— А носик у него какой тоже славный! — произнесла Елена и тут уж сама
не утерпела, подняла ребенка и начала его
целовать в щечки, в глазки; тому это
не понравилось: он сморщил носик и натянул губки, чтобы сейчас же рявкнуть, но Елена поспешила снова опустить его на колени, и малютка, корчась своими раскрытыми ручонками и ножонками, принялся свои собственные кулачки совать себе в рот. Счастью князя и Елены пределов
не было.
Толпа замаскированных все больше и больше прибывала, и, между прочим, вошли
целых пять мужских масок: две впереди под руку и сзади, тоже под руку, три. Маски эти, должно
быть,
были все народ здоровый,
не совсем благовоспитанный и заметно выпивший.
— Вонзим, вонзим! — отозвалась одна из масок, и все они с видимым удовольствием последовали за разбойником, который провел их в буфет, где и предложил им
целый графин водки в их распоряжение. Все три капуцина сейчас же
выпили по рюмке и потом,
не закусивши даже, по другой, а разбойник и кучер угостили себя по стаканчику лисабонского.
У г-жи Петицкой ни на какую сестру в
целом мире намека
не было.
Не сознавая хорошенько сама того, что делает, и предполагая, что князя
целый вечер
не будет дома, княгиня велела сказать Миклакову через его посланного, чтобы он пришел к ней; но едва только этот посланный отправился, как раздался звонок.
Положение ее, в самом деле,
было некрасивое: после несчастной истории с Николя Оглоблиным она просто боялась показаться на божий свет из опасения, что все об этом знают, и вместе с тем она очень хорошо понимала, что в
целой Москве, между всеми ее знакомыми, одна только княгиня все ей простит, что бы про нее ни услышала, и
не даст, наконец, ей умереть с голоду, чего г-жа Петицкая тоже опасалась, так как последнее время прожилась окончательно.
— Ну,
не извольте дуться, извольте
быть веселым! — проговорила она, вставая с своего места и садясь князю на колени. — Говорят вам, улыбнитесь! — продолжала она,
целуя и теребя его за подбородок.
Она
была очень длинная; потолок ее
был украшен резным деревом; по одной из длинных стен ее стоял огромный буфет из буйволовой кожи, с тончайшею и изящнейшею резною живописью; весь верхний ярус этого буфета
был уставлен фамильными кубками, вазами и бокалами князей Григоровых; прямо против входа виднелся, с огромным зеркалом, каррарского мрамора […каррарский мрамор — белый мрамор, добываемый на западном склоне Апеннинских гор.] камин, а на противоположной ему стене
были расставлены на малиновой бархатной доске, идущей от пола до потолка, японские и севрские блюда; мебель
была средневековая, тяжелая, глубокая, с мягкими подушками; посредине небольшого, накрытого на несколько приборов, стола красовалось серебряное плато, изображающее, должно
быть, одного из мифических князей Григоровых, убивающего татарина; по бокам этого плато возвышались два чуть ли
не золотые канделябра с
целым десятком свечей; кроме этого столовую освещали огромная люстра и несколько бра по стенам.
— Все это, может
быть, справедливо! — согласился князь. — Но тут-то она
не имеет никакой
цели ни лгать, ни выдумывать.
Для большего успеха в своем предприятии Елена, несмотря на прирожденные ей откровенность и искренность, решилась употребить некоторые обольщающие средства:
цель, к которой она стремилась, казалась ей так велика, что она считала позволительным употребить для достижения ее
не совсем, может
быть, прямые пути, а именно...
Мать его, вероятно, несколько жадная по характеру дама,
не удержалась, вся вспыхнула и дала сыну такого щелчка по голове, что ребенок заревел на всю залу, и его принуждены
были увести в дальние комнаты и успокоивать там конфектами; другая, старая уже мать, очень рассердилась тоже: дочь ее, весьма невинное, хоть и глупое, как видно это
было по глазам, существо, выиграла из библиотеки Николя «Девственницу» [«Девственница» («La pucelle») — знаменитая поэма Вольтера, имевшая
целью освободить образ Жанны д'Арк от религиозной идеализации.]
Елена очень хорошо понимала, что при той
цели жизни, которую она в настоящее время избрала для себя, и при том идеале, к которому положила стремиться, ей
не было никакой возможности опять сблизиться с князем, потому что, если б он даже
не стал мешать ей действовать, то все-таки один его сомневающийся и несколько подсмеивающийся вид стал бы отравлять все ее планы и надежды, а вместе с тем Елена ясно видела, что она воспламенила к себе страстью два новые сердца: сердце m-r Николя, над чем она, разумеется, смеялась в душе, и сердце m-r Жуквича, который день ото дня начинал ей показывать все более и более преданности и почти какого-то благоговения.
Видаясь с Жуквичем каждодневно и беседуя с ним по
целым вечерам, Елена догадывалась, что он
был человек лукавый, с характером твердым, закаленным, и при этом она полагала, что он вовсе
не такой маленький деятель польского дела, как говорил о себе; об этом Елена заключала из нескольких фраз, которые вырвались у Жуквича, — фраз о его дружественном знакомстве с принцем Наполеоном […принц Наполеон (1856—1879) — сын императора Франции Наполеона III.], об его разговоре с турецким султаном […с турецким султаном.
Склонный и прежде к скептическому взгляду, он теперь стал окончательно всех почти ненавидеть, со всеми скучать, никому
не доверять;
не говоря уже о родных, которые первое время болезни князя вздумали
было навещать его и которых он обыкновенно дерзостью встречал и дерзостью провожал, даже в прислуге своей князь начал подозревать каких-то врагов своих, и один только Елпидифор Мартыныч день ото дня все более и более получал доверия от него; но зато старик и поработал для этого: в продолжение всего тяжкого состояния болезни князя Елпидифор Мартыныч только на короткое время уезжал от него на практику, а потом снова к нему возвращался и даже проводил у него иногда
целые ночи.
Елена начинала приходить почти в бешенство, слушая полковника, и готова
была чем угодно поклясться, что он желает дать такое воспитание дочерям с единственною
целью запрятать их потом в монастырь, чтобы только
не давать им приданого. Принять у него место она находила совершенно невозможным для себя, тем более, что сказать ему, например, о своем незаконнорожденном ребенке
было бы просто глупостью с ее стороны.
Неточные совпадения
Купцы. Ей-ей! А попробуй прекословить, наведет к тебе в дом
целый полк на постой. А если что, велит запереть двери. «Я тебя, — говорит, —
не буду, — говорит, — подвергать телесному наказанию или пыткой пытать — это, говорит, запрещено законом, а вот ты у меня, любезный,
поешь селедки!»
Купцы. Ей-богу! такого никто
не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То
есть,
не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец
не будет есть, а он
целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем
не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
Он больше виноват: говядину мне подает такую твердую, как бревно; а суп — он черт знает чего плеснул туда, я должен
был выбросить его за окно. Он меня морил голодом по
целым дням… Чай такой странный: воняет рыбой, а
не чаем. За что ж я… Вот новость!
Анна Андреевна. Ну вот, уж
целый час дожидаемся, а все ты с своим глупым жеманством: совершенно оделась, нет, еще нужно копаться…
Было бы
не слушать ее вовсе. Экая досада! как нарочно, ни души! как будто бы вымерло все.
—
Не то еще услышите, // Как до утра пробудете: // Отсюда версты три //
Есть дьякон… тоже с голосом… // Так вот они затеяли // По-своему здороваться // На утренней заре. // На башню как подымется // Да рявкнет наш: «Здо-ро-во ли // Жи-вешь, о-тец И-пат?» // Так стекла затрещат! // А тот ему, оттуда-то: // — Здо-ро-во, наш со-ло-ву-шко! // Жду вод-ку
пить! — «И-ду!..» // «Иду»-то это в воздухе // Час
целый откликается… // Такие жеребцы!..