Неточные совпадения
Он не был даже камер-юнкер и служил всего года два мировым посредником, и
то в самом
начале их существования.
Князь принялся, наконец, читать. Елена стала слушать его внимательно. Она все почти понимала и только в некоторых весьма немногих местах останавливала князя и просила его растолковать ей.
Тот принимался, но по большей части путался,
начинал говорить какие-то фразы, страшно при этом конфузился: не оставалось никакого сомнения, что он сам хорошенько не понимал
того, что говорил.
— Но дело не в том-с. Перехожу теперь к главному, — продолжала Елена, — мы обыкновенно наши письма, наши разговоры чаще всего
начинаем с
того, что нас радует или сердит, — словом, с
того, что в нас в известный момент сильней другого живет, — согласны вы с этим?
— Ну-с, а почему же вы последнее ваше письмо, — письмо, как видно, очень искреннее, — прямо
начинаете с
того, что стали мне описывать, до какой степени вас возмущает и вам ненавистен чиновничий Петербург?.. Вы как будто бы тут в чем-то спешите оправдаться передо мной.
Не прошло еще и десяти минут после
того, как кучер уехал, а князь уже
начал прислушиваться к малейшему шуму в коридоре, и потом, как бы потеряв всякую надежду, подошел к револьверу, вынул его, осмотрел и зарядил.
— Нет-с, я не к
тому это сказал, —
начал он с чувством какого-то даже оскорбленного достоинства, — а говорю потому, что мать мне прямо сказала: «Я, говорит, дело с князем затею, потому что он не обеспечивает моей дочери!»
Посидев еще несколько времени, больше из приличия, она
начала, наконец, прощаться и просила княгиню передать мужу, чтобы
тот не медля к ней приехал по одному очень важному для него делу; но, сходя с лестницы, Анна Юрьевна встретила самого князя.
Елена все это время полулежала в гостиной на диване: у нее страшно болела голова и на душе было очень скверно. Несмотря на гнев свой против князя, она
начинала невыносимо желать увидеть его поскорей, но как это сделать: написать ему письмо и звать его, чтобы он пришел к ней, это прямо значило унизить свое самолюбие, и, кроме
того, куда адресовать письмо? В дом к князю Елена не решалась, так как письмо ее могло попасться в руки княгини; надписать его в Роше-де-Канкаль, — но придет ли еще туда князь?
— Мне очень бы желалось знать, —
начала она, — что пресловутая Наталья Долгорукова [Наталья Долгорукая (1714—1771) — княгиня Наталья Борисовна Долгорукова, дочь фельдмаршала графа Б.П.Шереметева. Последовала за мужем И.А.Долгоруковым в ссылку. Написала «Записки» о своей жизни. Судьба ее стала
темой поэмы И.И.Козлова, «Дум» К.Ф.Рылеева и других произведений.] из этого самого рода Шереметевых, которым принадлежит теперь Останкино?
Когда он завез Елену домой,
то Елизавета Петровна, уже возвратившаяся и приведшая себя в порядок,
начала его убедительно упрашивать, чтобы он остался у них отужинать. Князь согласился. Елена за ужином ничего не ела.
— Ах, боже мой! Виноват, и забыл совсем! Она прислала вам письмо, — проговорил
тот, вынимая из бумажника письмо и подавая его князю, который с недовольным видом
начал читать его.
Когда стакана по два, по три было выпито и барон уже покраснел в лице, а князь еще и больше его,
то сей последний, развалясь на диване,
начал как бы совершенно равнодушным голосом...
— Совершенно такие существуют! — отвечал князь, нахмуривая брови: ему было уже и досадно, зачем он открыл свою тайну барону,
тем более, что,
начиная разговор, князь, по преимуществу, хотел передать другу своему об Елене, о своих чувствах к ней, а вышло так, что они все говорили о княгине.
Разговаривая таким образом, они шли по дороге к Марьиной роще, и когда вышли в поле,
то княгиня, которая была очень дальнозорка,
начала внимательно глядеть на ехавшую им навстречу пролетку с дамой.
Княгиня действительно послала за Елпидифором Мартынычем не столько по болезни своей, сколько по другой причине: в
начале нашего рассказа она думала, что князь идеально был влюблен в Елену, и совершенно была уверена, что со временем ему наскучит подобное ухаживание; постоянные же отлучки мужа из дому княгиня объясняла
тем, что он в самом деле, может быть, участвует в какой-нибудь компании и, пожалуй, даже часто бывает у Жиглинских, где они, вероятно, читают вместе с Еленой книги, философствуют о разных возвышенных предметах, но никак не больше
того.
Она все обдумывала, как бы ей поскорее
начать с Елпидифором Мартынычем
тот разговор, который ей хотелось, и никак не могла придумать; но Елпидифор Мартыныч сам помог ей в этом случае: он, как врач, может быть, и непрозорлив был, но как человек — далеко видел!
С Елпидифора Мартыныча сейчас же слетела шляпа; шинель на клетчатой подкладке распахнулась и готова была попасть в колеса, сам он
начал хвататься
то за кабриолет,
то даже за Анну Юрьевну.
День был превосходнейший. Барон решительно наслаждался и природой, и самим собой, и быстрой ездой в прекрасном экипаже; но князь, напротив, вследствие утреннего разговора с женой, был в каком-то раздраженно-насмешливом расположении духа. Когда они, наконец, приехали в Москву, в Кремль,
то барон всеми редкостями кремлевскими
начал восхищаться довольно странно.
В Троицком трактире барон был поставлен другом своим почти в опасное для жизни положение: прежде всего была спрошена ботвинья со льдом; барон страшно жаждал этого блюда и боялся; однако,
начал его есть и с каждым куском ощущал блаженство и страх; потом князь хотел закатить ему двухдневалых щей, но
те барон попробовал и решительно не мог есть.
Чтобы
начать приводить свой план в исполнение, княгиня тут же позвала горничную, оделась; мало
того, постаралась одеться щеголевато, велела себе вынести кресло на террасу и вышла туда, чтобы сейчас же послать за бароном, но, сверх всякого ожидания, увидала его уже гуляющим в их небольшом палисадничке.
По странному стечению обстоятельств, барон в эти минуты думал почти
то же самое, что и княгиня: в
начале своего прибытия в Москву барон, кажется, вовсе не шутя рассчитывал составить себе партию с какой-нибудь купеческой дочкой, потому что, кроме как бы мимолетного вопроса князю о московском купечестве, он на другой день своего приезда ни с
того ни с сего обратился с разговором к работавшему в большом саду садовнику.
— Да, припоминаю эту минуту, —
начал он опять с грустным видом, — когда вас повезли венчать, не дай бог перенести никому
того, что я перенес в
тот день!
Вследствие таковых качеств, успех его в литературе был несомненный: публика
начала его знать и любить; но зато журналисты скоро его разлюбили: дело в
том, что, вступая почти в каждую редакцию, Миклаков, из довольно справедливого, может быть, сознания собственного достоинства и для пользы самого же дела, думал там овладеть сейчас же умами и господствовать, но это ему не совсем удавалось; и он, обозлившись, обыкновенно
начинал довольно колко отзываться и об редакторах и об их сотрудниках.
— Ну так вот что! —
начала она после короткого молчания. — Вы скажите этой старушонке Жиглинской, — она ужасно, должно быть, дрянная баба, — что когда у дочери ее будет ребенок,
то князь, конечно, его совершенно обеспечит.
Князь после
того пошел к Жиглинским. Насколько дома ему было нехорошо, неловко, неприветливо, настолько у Елены отрадно и успокоительно. Бедная девушка в настоящее время была вся любовь: она только
тем день и
начинала, что ждала князя. Он приходил… Она сажала его около себя… клала ему голову на плечо… по целым часам смотрела ему в лицо и держала в своих руках его руку.
С
тех пор, как князь стал присылать к ним деньги, Елизавета Петровна сделалась очень нежна с дочерью и
начала постоянно беспокоиться об ее здоровье.
— Поди, отдай это письмо князю!.. —
начала она приказывать
той. — Непременно отдай ему в руки сама и скажешь ему, что это письмо от Елены Николаевны, а что Елизавета Петровна приказала-де вам на словах сказать, чтобы вы очень не беспокоились и пожаловали бы к нам сегодня, — поняла ты меня?
Г-жа Петицкая до сих пор никак не могла вызвать ее на полную откровенность по этому предмету, так что
начинала даже немножко обижаться за
то на княгиню.
Язык, при этих словах, у Миклакова
начинал уж немного заплетаться. Когда же он сел в княжеский фаэтон, чтобы ехать в Москву,
то как-то необыкновенно молодцевато надел на голову свою кожаную фуражку.
— Объяснять… —
начал князь с некоторой расстановкой и обдумывая, — чтобы она… разлюбила меня, потому что я не стою
того, так как… изменил ей… и полюбил другую женщину!
— Гм!.. — произнес Миклаков и после
того, помолчав некоторое время и как бы собравшись с мыслями,
начал. — Вот видите-с, на свете очень много бывает несчастных любвей для мужчин и для женщин; но, благодаря бога, люди от этого не умирают и много-много разве, что с ума от
того на время спятят.
Все эти подозрения и намеки, высказанные маленьким обществом Григоровых барону, имели некоторое основание в действительности: у него в самом деле кое-что начиналось с Анной Юрьевной; после
того неприятного ужина в Немецком клубе барон дал себе слово не ухаживать больше за княгиней; он так же хорошо, как и она, понял, что князь начудил все из ревности, а потому подвергать себя по этому поводу новым неприятностям барон вовсе не желал,
тем более, что черт знает из-за чего и переносить все это было, так как он далеко не был уверен, что когда-нибудь увенчаются успехом его искания перед княгиней; но в
то же время переменить с ней сразу тактику и
начать обращаться холодно и церемонно барону не хотелось, потому что это прямо значило показать себя в глазах ее трусом, чего он тоже не желал.
— Ах, пожалуйста! — воскликнула Анна Юрьевна, и таким образом вместо нотариуса они проехали к Сиу, выпили там шоколаду и потом заехали опять в дом к Анне Юрьевне, где она и передала все бумаги барону. Она, кажется,
начала уже понимать, что он ухаживает за ней немножко. Барон два дня и две ночи сидел над этими бумагами и из них увидел, что все дела у Анны Юрьевны хоть и были запущены, но все пустые,
тем не менее, однако, придя к ней, он принял серьезный вид и даже несколько мрачным голосом объяснил ей...
— Тут, конечно, —
начала она, делая гримасу и как бы все внимание свое устремляя на лошадь, — по поводу
того, что вы будете жить в одном доме со мной, пойдут в Москве разные толки, но я их нисколько не боюсь.
За такого рода качества ему, разумеется, немало доставалось, так что от многих домов ему совсем отказали; товарищи нередко говорили ему дурака и подлеца, но Николя не унимался и даже год от году все больше и больше
начинал изливать из себя
то, что получал он из внешнего мира посредством уха и глаза.
— А
то, что… —
начал Оглоблин, и шепелявый язык его немного запнулся при этом, — будто бы архиерей… я, ей-богу, передаю вам
то, что другие говорили, спросил даже: дама она или девица… Слышали вы это?
Статейка газеты содержала следующее: «Нигилизм
начинает проникать во все слои нашего общества, и мы, признаться, с замирающим сердцем и более всего опасались, чтобы он не коснулся, наконец, и до нашей педагогической среды; опасения наши, к сожалению, более чем оправдались: в одном женском учебном заведении начальница его, девица, до
того простерла свободу своих нигилистических воззрений, что обыкновенно приезжает в училище и уезжает из него по большей части со своим обожателем».
Миклаков
начал, немножко запинаясь, и был при этом не
то что уж красный, а какой-то багровый.
— А я вам давеча, кузина, —
начал он, — забыл сказать, что у отца скоро будет бал!.. Не забудьте об этом и позаботьтесь о вашем туалете: я нарочно заехал вам сказать о
том.
Когда Елена
начала вставать,
то к ней, должно быть, подошла на помощь акушерка, потому что Елпидифор Мартыныч явно, что на
ту крикнул: «Не поддерживайте!.. Не ваше дело!..», — и после
того он заговорил гораздо более ласковым тоном, обращаясь, конечно, к Елене: «Ну, вот так!.. Идите!.. Идите ко мне!»
— Я за священниками сходить схожу, —
начала Елизавета Петровна, — но что я мать Елены, я им не скажу, потому что будь она дама,
то другое бы дело!..
Он сам напросился на кумовство, а теперь и не рад был
тому, потому что вся эта процедура
начинала казаться ему страшно скучною.
Отец Иоанн одной своей гарнитуровой рясой и сильно вычищенными сапогами уже произвел на Миклакова весьма неприятное впечатление, но когда он
начал весьма жеманно служить, выговаривая чересчур ясно и как бы отчеканивая каждое слово, а иногда зачем-то поднимая кверху свои голубые глаза,
то просто привел его в бешенство.
Что касается до сей последней,
то она, в свою очередь, тоже день ото дня
начала получать о Миклакове все более и более высокое понятие: кроме его прекрасного сердца, которое княгиня в нем подозревала вследствие его романического сумасшествия, она стала в нем видеть человека очень честного, умного, образованного и независимого решительно ни от чьих чужих мнений.
Вечером Миклаков, по обыкновению, пришел к княгине, и все они втроем уселись играть в карты. Княгиня, впрочем, часов до одиннадцати не в состоянии была обратиться к Миклакову с расспросами; наконец, она
начала, но и
то издалека.
Действовал он, как мы знаем, через Анну Юрьевну; но в настоящее время никак не мог сделать
того, потому что когда Анна Юрьевна вышла в отставку и от новой попечительницы Елпидифору Мартынычу, как любимцу бывшей попечительницы,
начала угрожать опасность быть спущенным,
то он, чтобы спастись на своем месте, сделал ей на Анну Юрьевну маленький доносец, которая, случайно узнав об этом, прислала ему с лакеем сказать, чтобы он после
того и в дом к ней не смел показываться.
Князь и
ту начал целовать.
— А носик у него какой тоже славный! — произнесла Елена и тут уж сама не утерпела, подняла ребенка и
начала его целовать в щечки, в глазки;
тому это не понравилось: он сморщил носик и натянул губки, чтобы сейчас же рявкнуть, но Елена поспешила снова опустить его на колени, и малютка, корчась своими раскрытыми ручонками и ножонками, принялся свои собственные кулачки совать себе в рот. Счастью князя и Елены пределов не было.
— Прежде всего-с — к-ха! —
начал Елпидифор Мартыныч. — Осмотрим Николая Григорьича… Теплота в тельце умеренная, пупок хорош, а это что глазки ваши вы так держите?.. Не угодно ли вам их открыть?.. — И Елпидифор Мартыныч дотронулся легонько пальцем до горлышка ребенка, и
тот при этом сейчас же открыл на него свои большие черные глаза.
Говорит, что не любит жену, и действительно, кажется, мало любит ее; говорит, наконец, что очень даже рад будет, если она полюбит другого, и вместе с
тем каждый раз каким-то тигром бешеным делается, когда княгиня
начинает с кем-нибудь даже только кокетничать.