Карандышев. Она сама виновата: ее поступок заслуживал наказания. Я ей
говорил, что это за люди; наконец она сама могла, она имела время заметить разницу между мной и ими. Да, она виновата, но судить ее, кроме меня, никто не имеет права, а тем более оскорблять. Это уж мое дело; прощу я ее или нет; но защитником ее я обязан явиться. У ней нет ни братьев, ни близких; один я, только один я обязан вступиться за нее и наказать оскорбителей. Где она?
Неточные совпадения
Карандышев. Вы за Волгу смотрели. А
что с вами Вожеватов
говорил?
Лариса. Так это еще хуже. Надо думать, о
чем говоришь. Болтайте с другими, если вам нравится, а со мной
говорите осторожнее. Разве вы не видите,
что положение мое очень серьезно? Каждое слово, которое я сама
говорю и которое я слышу, я чувствую. Я сделалась очень чутка и впечатлительна.
Паратов. Отец моей невесты — важный чиновный господин, старик строгий: он слышать не может о цыганах, о кутежах и о прочем; даже не любит, кто много курит табаку. Тут уж надевай фрак и parlez franзais! [
Говорите по-французски! (франц.)] Вот я теперь и практикуюсь с Робинзоном. Только он, для важности,
что ли, уж не знаю, зовет меня «ля Серж», а не просто «Серж». Умора!
Какие вещи — рублей пятьсот стоят. «Положите,
говорит, завтра поутру в ее комнату и не
говорите, от кого». А ведь знает, плутишка,
что я не утерплю — скажу. Я его просила посидеть, не остался; с каким-то иностранцем ездит, город ему показывает. Да ведь шут он, у него не разберешь, нарочно он или вправду. «Надо,
говорит, этому иностранцу все замечательные трактирные заведения показать!» Хотел к нам привезти этого иностранца. (Взглянув в окно.) А вот и Мокий Парменыч! Не выходи, я лучше одна с ним потолкую.
Кнуров. Ничего тут нет похвального, напротив, это непохвально. Пожалуй, с своей точки зрения, он не глуп:
что он такое… кто его знает, кто на него обратит внимание! А теперь весь город заговорит про него, он влезает в лучшее общество, он позволяет себе приглашать меня на обед, например… Но вот
что глупо: он не подумал или не захотел подумать, как и
чем ему жить с такой женой. Вот об
чем поговорить нам с вами следует.
Огудалова. Да уж я не знаю,
что и
говорить; мне одно осталось: слушать вас.
Лариса. Сергей Сергеич, я сказала вам то,
чего не должна была
говорить; я надеюсь,
что вы не употребите во зло моей откровенности.
Карандышев. Разумеется, есть; как же не быть!
что ты
говоришь? Уж я достану.
Робинзон. Так бы ты и
говорил. Возьми мазик и дай мне бутылку…
чего бы?..
Робинзон. Какой народ! Удивляюсь. Везде поспеют; где только можно взять, все уж взято, непочатых мест нет. Ну, не надо, не нуждаюсь я в нем. Ты ему не
говори ничего, а то он подумает,
что и я хочу обмануть; а я горд.
Робинзон. Столица Франции, да чтоб там по-французски не
говорили!
Что ты меня за дурака,
что ли, считаешь?
Лариса. Нет, нет, Сергей Сергеич, вы мне фраз не
говорите! Вы мне скажите только:
что я — жена ваша или нет?
Лариса.
Что вы
говорите! Я мужа своего, если уж не любить, так хоть уважать должна; а как могу я уважать человека, который равнодушно сносит насмешки и всевозможные оскорбления! Это дело кончено: он для меня не существует. У меня один жених: это вы.
Лариса.
Что вы
говорите! Разве вы забыли? Так я вам опять повторю все сначала. Я год страдала, год не могла забыть вас, жизнь стала для меня пуста; я решилась наконец выйти замуж за Карандышева, чуть не за первого встречного. Я думала,
что семейные обязанности наполнят мою жизнь и помирят меня с ней. Явились вы и
говорите: «Брось все, я твой». Разве это не право? Я думала,
что ваше слово искренне,
что я его выстрадала.
Карандышев.
Что вы
говорите! Мог ли я ожидать от вас таких бесстыдных слов?
После помазания больному стало вдруг гораздо лучше. Он не кашлял ни разу в продолжение часа, улыбался, целовал руку Кити, со слезами благодаря ее, и
говорил, что ему хорошо, нигде не больно и что он чувствует аппетит и силу. Он даже сам поднялся, когда ему принесли суп, и попросил еще котлету. Как ни безнадежен он был, как ни очевидно было при взгляде на него, что он не может выздороветь, Левин и Кити находились этот час в одном и том же счастливом и робком, как бы не ошибиться, возбуждении.