Неточные совпадения
Я знаю, старые кавказцы любят
поговорить, порассказать; им так редко это удается: другой лет пять стоит где-нибудь в захолустье с ротой, и целые пять лет ему никто не скажет «здравствуйте» (потому
что фельдфебель
говорит «здравия желаю»).
Вот выходят одна девка и один мужчина на середину и начинают
говорить друг другу стихи нараспев,
что попало, а остальные подхватывают хором.
Говорили про него,
что он любит таскаться за Кубань с абреками, и, правду сказать, рожа у него была самая разбойничья: маленький, сухой, широкоплечий…
Пробираюсь вдоль забора и вдруг слышу голоса; один голос я тотчас узнал: это был повеса Азамат, сын нашего хозяина; другой
говорил реже и тише. «О
чем они тут толкуют? — подумал я. — Уж не о моей ли лошадке?» Вот присел я у забора и стал прислушиваться, стараясь не пропустить ни одного слова. Иногда шум песен и говор голосов, вылетая из сакли, заглушали любопытный для меня разговор.
— Послушай, Казбич, —
говорил, ласкаясь к нему, Азамат, — ты добрый человек, ты храбрый джигит, а мой отец боится русских и не пускает меня в горы; отдай мне свою лошадь, и я сделаю все,
что ты хочешь, украду для тебя у отца лучшую его винтовку или шашку,
что только пожелаешь, — а шашка его настоящая гурда [Гурда — сорт стали, название лучших кавказских клинков.] приложи лезвием к руке, сама в тело вопьется; а кольчуга — такая, как твоя, нипочем.
Вот они и сладили это дело… по правде сказать, нехорошее дело! Я после и
говорил это Печорину, да только он мне отвечал,
что дикая черкешенка должна быть счастлива, имея такого милого мужа, как он, потому
что, по-ихнему, он все-таки ее муж, а
что Казбич — разбойник, которого надо было наказать. Сами посудите,
что ж я мог отвечать против этого?.. Но в то время я ничего не знал об их заговоре. Вот раз приехал Казбич и спрашивает, не нужно ли баранов и меда; я велел ему привести на другой день.
— Она за этой дверью; только я сам нынче напрасно хотел ее видеть: сидит в углу, закутавшись в покрывало, не
говорит и не смотрит: пуглива, как дикая серна. Я нанял нашу духанщицу: она знает по-татарски, будет ходить за нею и приучит ее к мысли,
что она моя, потому
что она никому не будет принадлежать, кроме меня, — прибавил он, ударив кулаком по столу. Я и в этом согласился…
Что прикажете делать? Есть люди, с которыми непременно должно соглашаться.
— Послушай, моя пери, —
говорил он, — ведь ты знаешь,
что рано или поздно ты должна быть моею, — отчего же только мучишь меня?
Не слыша ответа, Печорин сделал несколько шагов к двери; он дрожал — и сказать ли вам? я думаю, он в состоянии был исполнить в самом деле то, о
чем говорил шутя.
«Я
говорил вам, — воскликнул он, —
что нынче будет погода; надо торопиться, а то, пожалуй, она застанет нас на Крестовой.
— Плохо! —
говорил штабс-капитан, — посмотрите, кругом ничего не видно, только туман да снег; того и гляди,
что свалимся в пропасть или засядем в трущобу, а там пониже, чай, Байдара так разыгралась,
что и не переедешь. Уж эта мне Азия!
что люди,
что речки — никак нельзя положиться!
— Помилуйте, —
говорил я, — ведь вот сейчас тут был за речкою Казбич, и мы по нем стреляли; ну, долго ли вам на него наткнуться? Эти горцы народ мстительный: вы думаете,
что он не догадывается,
что вы частию помогли Азамату? А я бьюсь об заклад,
что нынче он узнал Бэлу. Я знаю,
что год тому назад она ему больно нравилась — он мне сам
говорил, — и если б надеялся собрать порядочный калым, то, верно, бы посватался…
Так он
говорил долго, и его слова врезались у меня в памяти, потому
что в первый раз я слышал такие вещи от двадцатипятилетнего человека, и, Бог даст, в последний…
Я отвечал,
что много есть людей, говорящих то же самое;
что есть, вероятно, и такие, которые
говорят правду;
что, впрочем, разочарование, как все моды, начав с высших слоев общества, спустилось к низшим, которые его донашивают, и
что нынче те, которые больше всех и в самом деле скучают, стараются скрыть это несчастие, как порок. Штабс-капитан не понял этих тонкостей, покачал головою и улыбнулся лукаво...
«Эй, не воротиться ли? —
говорил я, — к
чему упрямиться?
Ночью она начала бредить; голова ее горела, по всему телу иногда пробегала дрожь лихорадки; она
говорила несвязные речи об отце, брате: ей хотелось в горы, домой… Потом она также
говорила о Печорине, давала ему разные нежные названия или упрекала его в том,
что он разлюбил свою джанечку…
К утру бред прошел; с час она лежала неподвижная, бледная и в такой слабости,
что едва можно было заметить,
что она дышит; потом ей стало лучше, и она начала
говорить, только как вы думаете, о
чем?..
Половину следующего дня она была тиха, молчалива и послушна, как ни мучил ее наш лекарь припарками и микстурой. «Помилуйте, —
говорил я ему, — ведь вы сами сказали,
что она умрет непременно, так зачем тут все ваши препараты?» — «Все-таки лучше, Максим Максимыч, — отвечал он, — чтоб совесть была покойна». Хороша совесть!
После полудня она начала томиться жаждой. Мы отворили окна — но на дворе было жарче,
чем в комнате; поставили льду около кровати — ничего не помогало. Я знал,
что эта невыносимая жажда — признак приближения конца, и сказал это Печорину. «Воды, воды!..» —
говорила она хриплым голосом, приподнявшись с постели.
О
чем было нам
говорить?..
Он наскоро выхлебнул чашку, отказался от второй и ушел опять за ворота в каком-то беспокойстве: явно было,
что старика огорчало небрежение Печорина, и тем более,
что он мне недавно
говорил о своей с ним дружбе и еще час тому назад был уверен,
что он прибежит, как только услышит его имя.
— Мы славно пообедаем, —
говорил он, — у меня есть два фазана; а кахетинское здесь прекрасное… разумеется, не то,
что в Грузии, однако лучшего сорта… Мы
поговорим… вы мне расскажете про свое житье в Петербурге… А?
— Ну полно, полно! — сказал Печорин, обняв его дружески, — неужели я не тот же?..
Что делать?.. всякому своя дорога… Удастся ли еще встретиться, — Бог знает!.. —
Говоря это, он уже сидел в коляске, и ямщик уже начал подбирать вожжи.
«Ну-ка, слепой чертенок, — сказал я, взяв его за ухо, —
говори, куда ты ночью таскался, с узлом, а?» Вдруг мой слепой заплакал, закричал, заохал: «Куды я ходив?.. никуды не ходив… с узлом? яким узлом?» Старуха на этот раз услышала и стала ворчать: «Вот выдумывают, да еще на убогого! за
что вы его?
что он вам сделал?» Мне это надоело, и я вышел, твердо решившись достать ключ этой загадки.
Приезд его на Кавказ — также следствие его романтического фанатизма: я уверен,
что накануне отъезда из отцовской деревни он
говорил с мрачным видом какой-нибудь хорошенькой соседке,
что он едет не так, просто, служить, но
что ищет смерти, потому
что… тут, он, верно, закрыл глаза рукою и продолжал так: «Нет, вы (или ты) этого не должны знать! Ваша чистая душа содрогнется! Да и к
чему?
Что я для вас! Поймете ли вы меня?..» — и так далее.
— Эта княжна Мери прехорошенькая, — сказал я ему. — У нее такие бархатные глаза — именно бархатные: я тебе советую присвоить это выражение,
говоря об ее глазах; нижние и верхние ресницы так длинны,
что лучи солнца не отражаются в ее зрачках. Я люблю эти глаза без блеска: они так мягки, они будто бы тебя гладят… Впрочем, кажется, в ее лице только и есть хорошего… А
что, у нее зубы белы? Это очень важно! жаль,
что она не улыбнулась на твою пышную фразу.
Признаюсь еще, чувство неприятное, но знакомое пробежало слегка в это мгновение по моему сердцу; это чувство — было зависть; я
говорю смело «зависть», потому
что привык себе во всем признаваться; и вряд ли найдется молодой человек, который, встретив хорошенькую женщину, приковавшую его праздное внимание и вдруг явно при нем отличившую другого, ей равно незнакомого, вряд ли,
говорю, найдется такой молодой человек (разумеется, живший в большом свете и привыкший баловать свое самолюбие), который бы не был этим поражен неприятно.
Все нашли,
что мы
говорим вздор, а, право, из них никто ничего умнее этого не сказал. С этой минуты мы отличили в толпе друг друга. Мы часто сходились вместе и толковали вдвоем об отвлеченных предметах очень серьезно, пока не замечали оба,
что мы взаимно друг друга морочим. Тогда, посмотрев значительно друг другу в глаза, как делали римские авгуры, [Авгуры — жрецы-гадатели в Древнем Риме.] по словам Цицерона, мы начинали хохотать и, нахохотавшись, расходились, довольные своим вечером.
— Княгиня сказала,
что ваше лицо ей знакомо. Я ей заметил,
что, верно, она вас встречала в Петербурге, где-нибудь в свете… я сказал ваше имя… Оно было ей известно. Кажется, ваша история там наделала много шума… Княгиня стала рассказывать о ваших похождениях, прибавляя, вероятно, к светским сплетням свои замечания… Дочка слушала с любопытством. В ее воображении вы сделались героем романа в новом вкусе… Я не противоречил княгине, хотя знал,
что она
говорит вздор.
Вернер был у них в это время и
говорил мне,
что эффект этой сцены был самый драматический.
— Да я вовсе не имею претензии ей нравиться: я просто хочу познакомиться с приятным домом, и было бы очень смешно, если б я имел какие-нибудь надежды… Вот вы, например, другое дело! — вы, победители петербургские: только посмотрите, так женщины тают… А знаешь ли, Печорин,
что княжна о тебе
говорила?
Надобно заметить,
что Грушницкий из тех людей, которые,
говоря о женщине, с которой они едва знакомы, называют ее моя Мери, моя Sophie, если она имела счастие им понравиться.
— Послушай, —
говорила мне Вера, — я не хочу, чтоб ты знакомился с моим мужем, но ты должен непременно понравиться княгине; тебе это легко: ты можешь все,
что захочешь. Мы здесь только будем видеться…
— Вы опасный человек! — сказала она мне, — я бы лучше желала попасться в лесу под нож убийцы,
чем вам на язычок… Я вас прошу не шутя: когда вам вздумается обо мне
говорить дурно, возьмите лучше нож и зарежьте меня, — я думаю, это вам не будет очень трудно.
— Я отгадываю, к
чему все это клонится, —
говорила мне Вера, — лучше скажи мне просто теперь,
что ты ее любишь.
Некстати было бы мне
говорить о них с такою злостью, — мне, который, кроме их, на свете ничего не любит, — мне, который всегда готов был им жертвовать спокойствием, честолюбием, жизнию… Но ведь я не в припадке досады и оскорбленного самолюбия стараюсь сдернуть с них то волшебное покрывало, сквозь которое лишь привычный взор проникает. Нет, все,
что я
говорю о них, есть только следствие
Кстати: Вернер намедни сравнил женщин с заколдованным лесом, о котором рассказывает Тасс в своем «Освобожденном Иерусалиме». «Только приступи, —
говорил он, — на тебя полетят со всех сторон такие страхи,
что боже упаси: долг, гордость, приличие, общее мнение, насмешка, презрение… Надо только не смотреть, а идти прямо, — мало-помалу чудовища исчезают, и открывается пред тобой тихая и светлая поляна, среди которой цветет зеленый мирт. Зато беда, если на первых шагах сердце дрогнет и обернешься назад!»
Я не обращал внимание на ее трепет и смущение, и губы мои коснулись ее нежной щечки; она вздрогнула, но ничего не сказала; мы ехали сзади: никто не видал. Когда мы выбрались на берег, то все пустились рысью. Княжна удержала свою лошадь; я остался возле нее; видно было,
что ее беспокоило мое молчание, но я поклялся не
говорить ни слова — из любопытства. Мне хотелось видеть, как она выпутается из этого затруднительного положения.
— Все… только
говорите правду… только скорее… Видите ли, я много думала, стараясь объяснить, оправдать ваше поведение; может быть, вы боитесь препятствий со стороны моих родных… это ничего; когда они узнают… (ее голос задрожал) я их упрошу. Или ваше собственное положение… но знайте,
что я всем могу пожертвовать для того, которого люблю… О, отвечайте скорее, сжальтесь… Вы меня не презираете, не правда ли?
Наконец — уж Бог знает откуда он явился, только не из окна, потому
что оно не отворялось, а должно быть, он вышел в стеклянную дверь,
что за колонной, — наконец,
говорю я, видим мы, сходит кто-то с балкона…
— Милостивый государь, когда я
что говорю, так я это думаю и готов повторить… Я не боюсь ваших угроз и готов на все.
«Ни за
что не соглашусь! —
говорил Грушницкий, — он меня оскорбил публично; тогда было совсем другое…» — «Какое тебе дело? — отвечал капитан, — я все беру на себя.
Любившая раз тебя не может смотреть без некоторого презрения на прочих мужчин, не потому, чтоб ты был лучше их, о нет! но в твоей природе есть что-то особенное, тебе одному свойственное, что-то гордое и таинственное; в твоем голосе,
что бы ты ни
говорил, есть власть непобедимая; никто не умеет так постоянно хотеть быть любимым; ни в ком зло не бывает так привлекательно; ничей взор не обещает столько блаженства; никто не умеет лучше пользоваться своими преимуществами и никто не может быть так истинно несчастлив, как ты, потому
что никто столько не старается уверить себя в противном.
Мой муж долго ходил по комнате; я не знаю,
что он мне
говорил, не помню,
что я ему отвечала… верно, я ему сказала,
что я тебя люблю…
Если б я могла быть уверена,
что ты всегда меня будешь помнить, — не
говорю уж любить, — нет, только помнить…
— От княгини Лиговской; дочь ее больна — расслабление нервов… Да не в этом дело, а вот
что: начальство догадывается, и хотя ничего нельзя доказать положительно, однако я вам советую быть осторожнее. Княгиня мне
говорила нынче,
что она знает,
что вы стрелялись за ее дочь. Ей все этот старичок рассказал… как бишь его? Он был свидетелем вашей стычки с Грушницким в ресторации. Я пришел вас предупредить. Прощайте. Может быть, мы больше не увидимся, вас ушлют куда-нибудь.
Он был храбр,
говорил мало, но резко; никому не поверял своих душевных и семейных тайн; вина почти вовсе не пил, за молодыми казачками, — которых прелесть трудно постигнуть, не видав их, — он никогда не волочился.
Говорили, однако,
что жена полковника была неравнодушна к его выразительным глазам; но он не шутя сердился, когда об этом намекали.
Пошли толки о том, отчего пистолет в первый раз не выстрелил; иные утверждали,
что, вероятно, полка была засорена, другие
говорили шепотом,
что прежде порох был сырой и
что после Вулич присыпал свежего; но я утверждал,
что последнее предположение несправедливо, потому
что я во все время не спускал глаз с пистолета.