Неточные совпадения
— Все это так… Однако ж для меня все-таки рыбная часть не к
руке, Марко Данилыч, — сказал Самоквасов. — Нет, как, Бог
даст, отделюсь, так прежним торгом займусь. С чего прадедушка зачинал, того и я придержусь — сальцом да кожицей промышлять стану.
Посмотреть на него — загляденье: пригож лицом, хорош умом, одевается в сюртуки по-немецкому, по праздникам даже на фраки дерзает, за что старуха бабушка клянет его, проклинает всеми святыми отцами и всеми соборами: «Забываешь-де ты, непутный, древлее благочестие, ересями прельщаешься, приемлешь противное Богу одеяние нечестивых…» Капиталец у Веденеева был кругленький: дела он вел на широкую
руку и ни разу не
давал оплошки; теперь у него на Гребновской караван в пять баржéй стоял…
Рукам воли не
давал, но подначальные говаривали: «Не в пример бы легче было, ежели бы хозяин за всяко просто в ус да в рыло…
Кол под
руку попался, и
дал он волю ярости и гневу.
— Что ж из того, что доверенность при мне, — сказал Зиновий Алексеич. — Дать-то он мне ее
дал, и по той доверенности мог бы я с тобой хоть сейчас по
рукам, да боюсь, после бы от Меркулова не было нареканья… Сам понимаешь, что дело мое в этом разе самое опасное. Ну ежели продешевлю, каково мне тогда будет на Меркулова-то глаза поднять?.. Пойми это, Марко Данилыч. Будь он мне свой человек, тогда бы еще туда-сюда; свои, мол, люди, сочтемся, а ведь он чужой человек.
— Цен еще не обнаружилось, — преспокойно ответил Марко Данилыч, уписывая за обе щеки поросенка под хреном и сметаной. — Надо полагать, маленько поднимутся. Теперь могу тебе рубль восемь гривен
дать… Пожалуй, еще гривенку накину. Денег половину сейчас на стол, останная к Рождеству. По
рукам, что ли?
— Спасибо, Митенька, — сказал он, крепко сжимая
руку приятеля. — Такое спасибо, что и сказать тебе не смогу. Мне ведь чуть не вовсе пропадать приходилось. Больше рубля с гривной не
давали, меньше рубля даже предлагали… Сидя в Царицыне, не имел никаких известий, как идут дела у Макарья, не знал… Чуть было не решился. Сказывал тебе Зиновей Алексеич?
— Смолокуров, — сказал Дмитрий Петрович. — Марко Данилыч Смолокуров… Я ж ему и сказал, что цены на тюлень должны повыситься… Это еще было в начале ярманки… Орошин вздумал было поддеть его, цен тогда еще никаких не было; а Орошину хотелось всего тюленя́, что ни есть его на Гребновской, в одни свои
руки прибрать. Два рубля тридцать
давал.
Та, закрыв лицо
руками, не
дала ответа.
— Встань, моя ластушка, встань, родная моя, — нежным голосом стала говорить ей Манефа. — Сядь-ка рядком, потолкуем хорошенько, — прибавила она, усаживая Фленушку и обняв
рукой ее шею… — Так что же? Говорю тебе:
дай ответ… Скажу и теперь, что прежде не раз говаривала: «На зазорную жизнь нет моего благословенья, а выйдешь замуж по закону, то хоть я тебя и не увижу, но любовь моя навсегда пребудет с тобой. Воли твоей я не связываю».
— А ты не кипятись… воли-то
рукам покамест не
давай, — вырываясь из объятий его, со смехом промолвила Фленушка. — Тихая речь не в пример лучше слушается.
Положил перед ним Нефедыч букварь,
дал в
руки указку, учить стал.
— Не такие вещи, чтоб залежаться, Бог
даст, у Макарья с
руками оторвут…
И в хороводах, и на боях везде бывал горазд Алеша Мокеев. Подскочил к одному Мотовилову, ткнул кулаком-резуном в грудь широкую, падал Сидор назад, и Алеша, не
дав ему совсем упасть, ухватил его поперек дебелыми
руками да изо всей мочи и грянул бойца о землю.
Низенький, сгорбленный, венцом седин украшенный старец, в белом как снег балахончике, в старенькой епитрахили, с коротенькой ветхой манатейкой на плечах, с холщовой лестовкой в
руках, день и ночь допускал он к себе приходящих, каждому
давал добрые советы, утешал, исповедовал, приобщал запасными дарами и поил водой из Святого ключа…
А есть
давали только по чуреку в день на человека, а как руки-то у нас были назад скручены, так басурманы из своих
рук нас кормили.
—
Дай Господи такую подвижницу, подай истинный свет и новую силу в слове ее, — сложив
руки, набожно сказал Николай Александрыч. — Ежели так, можно будет ее допустить на собрание, и если готова принять «благодать», то можно и «привод» сделать… Только ведь она у отца живет… Помнится мне, говорила ты, Машенька, что он раскольничает, и совсем плотской язычник, духовного в нем, говорила ты, нет ни капельки.
— Хоть бы водицы испил, — молвил игумен. — Слушать даже болезненно. Поди к келейнику — он
даст тебе напиться. Да как стакан-то в
руки возьмешь, приподними его, да, глядя на донышко, трижды по трижды прочти: «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его». Помогает. Пользительно.
— Доброе дело, спасенное дело, — сказал Николай Александрыч. — Благо твое хотенье, девица. Но без крепкой
руки невозможно мирскому войти во святый круг верных-праведных. Кого
дашь порукой?
Ругает мысленно Марко Данилыч Веденеева за его несговорчивость, злобится на Орошина, что того и гляди выхватит он у него из
рук выгодное дело, такое, какого на Гребновской никогда еще не бывало, а пуще всего свирепеет на Седова, на Сусалина и других рыбников, что не
дали ему столько денег, на сколько подписались.
— Не хады, Марка Данылыш, не хады, — схватив за
руку Смолокурова, торопливо заговорил Субханкулов. — Карашá дела — карашá сделам. Три тысячи
дай.
— Не
дам, — решительно сказал Марко Данилыч, выдергивая
руку у Субханкулова. — А чтоб больше с тобой не толковать, так и быть,
даю тысячу, а больше хочешь, так калякать с тобой не хочу…
Пошел Василий Фадеев, хоть и не так спешно, как бы хотелось Дарье Сергевне. Идет, а сам с собой рассуждает: «Кто ж теперь делами станет заправлять? Дочь молода, умом еще не вышла; разве что Дарья Сергевна? Да не бабье это дело… Дай-ка Господи, чтоб не очнулся!.. Пятьсот рублев у меня в
руках, а опричь его, никто про это не знает».
— Изволь, государь-батюшка, скушать все до капельки, не моги, свет-родитель, оставлять в горшке ни малого зернышка. Кушай, докушивай, а ежель не докушаешь, так бабка-повитуха с
руками да с ногтями. Не доешь — глаза выдеру. Не захочешь докушать, моего приказа послушать —
рукам волю
дам. Старый отецкий устав не смей нарушать — исстари так дедами-прадедами уложено и нáвеки ими установлено. Кушай же, свет-родитель, докушивай, чтоб дно было наголо, а в горшке не осталось крошек и мышонку поскресть.
Съели кашу и, не выходя из-за стола, за попойку принялись. Женщины пошли в задние горницы, а мужчины расселись вокруг самовара пунши распивать. Пили за все и про все, чтобы умником рос Захарушка, чтобы
дал ему здоровья Господь, продлил бы ему веку на сто годов, чтоб во всю жизнь было у него столько добра в дому́, сколько в Москве на торгу́, был бы на ногу лего́к да ходо́к, чтобы всякая работа спорилась у него в
руках.
— Для́ того что набитые дураки все они, — отвечал Патап Максимыч. — Ежели правду сказать, умного меж ними и не бывало. Да к тому — каждый из вора кроен, из плута шит, мошенником подбит; в
руки им не попадайся, оплетут, как пить
дадут, обмишулят, ошукают. Теплые ребята, надо правду говорить.
— Ушки-то покушайте, — потчевала Дарья Сергевна. — Стерлядки свеженькие, сейчас из прорези браты, рыбки мерные. Печенок-то налимьих извольте взять на тарелочку… Грунюшка, а ты что же сложа
руки сидишь? Покушай ушки-то, матушка, — дай-ка я тебе сама положу… Седни ведь середа — рыбным потчую дорогих гостей, а завтра доспеем и гусятинки, и поросятинки, уточек домашних, ежель в угоду, и барашка можно зарезать аль курочку. Не то буженинки из свинины скушать не пожелаете ль?
С того часу как приехал Чапурин, в безначальном до того доме Марка Данилыча все само собой в порядок пришло. По прядильням и на пристани пошел слух, что заправлять делами приехал не то сродник, не то приятель хозяина, что денег у него куры не клюют, а своевольничать не
даст никому и подумать. И все присмирело, каждый за своим делом, а дело в
руках так и горит. Еще никто в глаза не видал Патапа Максимыча, а властная его
рука уже чуялась.
— Что это вы, что это, Авдотья Марковна? — не
давая руки, вскликнул Патап Максимыч. — Ведь я не поп, чтоб вам
руки у меня целовать. Лучше вот так, попросту, по старине. При моих годах вам незазорно.
Патап Максимыч пристально посмотрел на нее. А у ней взгляд ни
дать ни взять такой же, каков бывал у Марка Данилыча. И ноздри так же раздуваются, как у него, бывало, когда делался недоволен, и глаза горят, и хмурое лицо багровеет — вся в отца. «Нет, эту девку прибрать к
рукам мудрено, — подумал Чапурин. — Бедовая!.. Мужа будет на уздечке водить. На мою покойницу, на голубушку Настю смахивает, только будет покруче ее. А то по всему Настя, как есть Настя».
А Алексей в те поры Бога еще не забывал, родителям был покорен и деньги, что
давал ему своею щедрою
рукой Патап Максимыч, в дом приносил.
Неточные совпадения
Хлестаков (защищая
рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица!
Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Дай только, боже, чтобы сошло с
рук поскорее, а там-то я поставлю уж такую свечу, какой еще никто не ставил: на каждую бестию купца наложу доставить по три пуда воску.
Бобчинский (перебивая).Марья Антоновна, имею честь поздравить!
Дай бог вам всякого богатства, червонцев и сынка-с этакого маленького, вон энтакого-с (показывает
рукою), чтоб можно было на ладонку посадить, да-с! Все будет мальчишка кричать: уа! уа! уа!
«Давно мы не работали, //
Давайте — покосим!» // Семь баб им косы отдали. // Проснулась, разгорелася // Привычка позабытая // К труду! Как зубы с голоду, // Работает у каждого // Проворная
рука. // Валят траву высокую, // Под песню, незнакомую // Вахлацкой стороне; // Под песню, что навеяна // Метелями и вьюгами // Родимых деревень: // Заплатова, Дырявина, // Разутова, Знобишина, // Горелова, Неелова — // Неурожайка тож…
Так вот что с парнем сталося. // Пришел в село да, глупенький, // Все сам и рассказал, // За то и сечь надумали. // Да благо подоспела я… // Силантий осерчал, // Кричит: «Чего толкаешься? // Самой под розги хочется?» // А Марья, та свое: // «
Дай, пусть проучат глупого!» // И рвет из
рук Федотушку. // Федот как лист дрожит.