Неточные совпадения
Таковы сказанья на Горах.
Идут они от дедов, от прадедов. И у русских людей, и у мордвы с черемисой о русском заселенье по Волге преданье
одно.
В тридцати деревнях не
одну сотню ученых медведей мужики перелобанили, а сами по миру
пошли: все-таки — отхожий промысел.
Одного закала были, хоть по разным дорогам
шли.
Зараз двух невест братья приглядели — а были те девицы меж собой свойственницы, сироты круглые, той и другой по восьмнадцатому годочку только что ми́нуло. Дарья Сергевна
шла за Мокея, Олена Петровна за Марку Данилыча. Сосватались в Филипповки; мясоед в том году был короткий, Сретенье в Прощено воскресенье приходилось, а старшему брату надо было в Астрахань до во́дополи съездить. Решили венчаться на Красну горку, обе свадьбы справить зáраз в
один день.
Мастериц из поповщинского согласа во всем городе ни
одной не было, а Красноглазиха была в
славе, потому и рассчитывала на Дуню.
— Я, матушка,
слава тебе Господи, не
одну сотню ребят переобучила.
— С порядочным, — кивнув вбок головой, слегка наморщив верхнюю губу, сказал Смолокуров. — По тамошним местам он будет из первых. До Сапожниковых далеко, а деньги тоже водятся. Это как-то они, человек с десяток, складчи́ну было сделали да на складочны деньги стеариновый завод завели. Не
пошло.
Одни только пустые затеи. Другие-то, что с Зиновьем Алексеичем в до́лях были, хошь кошель через плечо вешай, а он ничего, ровно блоха его укусила.
Пуще прежнего зашумели рабочие, но крики и брань их
шли уже не к хозяину, между собой стали они браниться —
одни хотят
идти по местам, другие не желают с места тронуться.
Где
один другого за шиворот, где друг друга в зубы — и
пошла на барже драка, но добрая доля рабочих
пошла по местам, говоря приказчику...
— А ведь не даст он, собака, за простой ни копеечки, не то что нам, а и тем, кто его послушал, по местам с первого слова
пошел, — заметил
один рабочий.
— Ах, дуй их горой! — вскликнул Василий Фадеев. — Лодки-то, подлецы, на берегу покинут!.. Ну, так и есть… Осталась ли хоть
одна косная?..
Слава Богу, не все захватили… Мироныч, в косную!.. Приплавьте, ребята, лодки-то… Покинули их бестии, и весла по берегу разбросали… Ах, чтоб вам ро́зорвало!.. Ишь что вздумали!.. Поди вот тут — ищи их… Ах, разбойники, разбойники!.. Вот взодрать-то бы всех до единого. Гля-кась, что наделали!..
Сладились наконец. Сошлись на сотне. Дядя Архип
пошел к рабочим, все еще галдевшим на седьмой барже, и объявил им о сделке. Тотчас
один за другим стали Софронке руки давать, и паренек, склонив голову, робко
пошел за Архипом в приказчикову казенку. В полчаса дело покончили, и Василий Фадеев, кончивший меж тем свою лепортицу, вырядился в праздничную одежу, сел в косную и, сопровождаемый громкими напутствованиями рабочих, поплыл в город.
— То-то вот и есть… — молвил Смолокуров. — Вот оно что означает коммерция-то. Сундуки-то к киргизам
идут и дальше за ихние степи, к тем народам, что китайцу подвластны. Как
пошла у них там завороха, сундуков-то им и не надо. От войны, известно дело,
одно разоренье, в сундуки-то чего тогда станешь класть?.. Вот, поди, и распутывай дела: в Китае дерутся, а у Старого Макарья «караул» кричат. Вот оно что такое коммерция означает!
Писал он к знакомому царицынскому купцу Володерову, писал, что скоро мимо Царицына из Астрахани
пойдет его баржа с тюленем, — такой баржи вовсе у него и не бывало, — то и просил остановить ее: дальше вверх не пускать, потому-де, что от провоза до Макарья будут
одни лишь напрасные издержки.
А куда девались мо́лодцы, что устроили катанье на
славу? Показалось им еще рано, к Никите Егорычу завернули и там за бутылкой холодненького по душе меж собой разговаривали. Друг другу по мысли пришлись. А когда добрались до постелей, долго не спалось ни тому, ни другому.
Один про Дунюшку думал, другой про Наташу.
Плывут, бывало, нищие по Волге, плывут, громогласно распевая про Алексея Божия человека, про Страшный суд и про то, как «жили да были два братца родные, два братца, два Лазаря;
одна матушка их породила, да не
одно счастье Господь им
послал».
За матерями
один по другому
пошли и купцы; остался
один туляк-богатырь Яков Панкратьич Столетов.
Мать Таисея, обойдя приглашавших ее накануне купцов, у последнего была у Столетова. Выходя от него, повстречалась с Таифой — казначеей Манефиной обители. Обрадовались друг дружке, стали в сторонке от шумной езды и зачали
одна другую расспрашивать, как
идут дела. Таисея спросила Таифу, куда она пробирается. Та отвечала, что
идет на Гребновскую пристань к Марку Данилычу Смолокурову.
— К ним вот и
пошли мои, — молвил Марко Данилыч. — Девицы-то подруги Дунюшке,
одна ровесница, другая годком постарше. Вместе-то им, знаете, охотнее. Каждый день либо моя у них, либо они у нас. Молодое дело, нельзя.
Все терпел, все сносил и в надежде на милости всем, чем мог, угождал наемный люд неподступному хозяину; но не было ни
одного человека, кто бы любил по душе Марка Данилыча, кто бы, как за свое, стоял за добро его, кто бы рад был за него в огонь и в воду
пойти. Между хозяином и наймитами не душевное было дело, не любовное, а корыстное, денежное.
Послал Меркулов за паузками, наняли два в Саратове, но их не хватило и
одну баржу распаузить.
Долго, до самой полночи ходил он по комнате, думал и сто раз передумывал насчет тюленя. «Ну что ж, — решил он наконец, — ну по рублю продам, десять тысяч убытку, опричь доставки и других расходов; по восьми гривен продам — двадцать тысяч убытку. Убиваться не из чего — не по миру же, в самом деле,
пойду!.. Барышу наклад родной брат, то
один, то другой на тебя поглядит… Бог даст, поправимся, а все-таки надо скорей с тюленем развязаться!..»
— Мы ведь по
одному с ним делу, — заметил Прожженный. — К Доронину, надо полагать, он
послал?
— И место
одно, и дело
одно, и во всех трех письмах писано
одно, — подтвердил Корней. — А скоро ль штафета
пойдет?
Распечатавши письмо, Корней приписал, что с той же эстафетой
идут письма от Меркулова:
одно к Доронину, другое к Веденееву.
Только что уехал Веденеев, Лиза с Наташей позвали Дуню в свою комнату. Перекинувшись двумя-тремя словами с женой, Зиновий Алексеич сказал ей, чтобы и она
шла к дочерям, Смолокуров-де скоро придет, а с ним надо ему
один на
один побеседовать.
— До последней капельки.
Одна ведь только она была. При ней
пошло не то житье. Известно, ежели некому добрым хозяйством путем распорядиться, не то что вотчина, царство пропадет. А ее дело девичье. Куда же ей? Опять же и чудит без меры. Ну и
пошло все врознь,
пошло да и поехало. А вы, смею спросить, тоже из господ будете?
Отдав записку с приложеньем рублевки, Меркулов
пошел назад. Проходя коридором, в полурастворенной двери
одного номера увидал он высокую женщину в черном платье. Она звала прислугу.
— А ты слушай, что дальше-то со мной было, — продолжал Дмитрий Петрович. — Поехал я домой — хвать, на мосту рогатки, разводят, значит… Пешком было хотел
идти — не пускают. «
Один, говорят, плашкот уж совсем выведен». Нечего делать, я на перевоз… Насилу докликался князей,
пошел к лодке, поскользнулся да по глине, что по масленичной горе, до самой воды прокатился… Оттого и хорош стал, оттого тебя и перепачкал. А знаешь ли что, Никита Сокровенный?..
Несмотря на плотный ужин и на две бутылки мадеры, целиком почти оставшиеся за
одним Васильем Петровичем, он встал еще задолго до ранней обедни и тотчас
пошел пешком на Гребновскую.
Нашел, наконец, Морковников такое мыло, что задумал варить. Но русский мыловар из
одного маленького городка не был разговорчив. Сколько ни расспрашивал его Морковников, как
идет у него на заводе варка, ничего не узнал от него. Еще походил Василий Петрович по мыльным рядам, но, нигде не добившись толка, стал на месте и начал раздумывать, куда бы теперь
идти, что бы теперь делать, пока не проснется Никита Федорыч.
Шел я вот на какую мировую — бери себе половину, а другую дели пополам,
одну часть мне, другую его детям.
К Манефиной келье
идут. «Что ж это такое? Что они делают?» — в недоуменье рассуждает Петр Степаныч и с напряженным вниманием ловит каждое слово, каждый звук долетающего пения… Все прошли, все до
одной скрылись в Манефиной келье.
Хотел было
идти Петр Степаныч, но, вглядевшись, увидал, что у окна стоит не Фленушка… Кто такова, не может распознать, только никак не она… Эта приземиста, толста, несуразна, не то что высокая, стройная, гибкая Фленушка. «Нельзя теперь
идти к ней, — подумал Самоквасов, — маленько обожду, покамест она
одна не останется в горницах…»
И
пойдет пытливый ум блуждать из стороны в сторону, кидаться из
одной крайности в другую, а все-таки не найдет того, чего ищет, все-таки не услышит ни от кого растворенного любовью живого, разумного слова…
Таков уж сроду был: на
одном месте не сиделось, переходить бы все с места на место, жить бы в незнакомых дотоль городах и селеньях, встречаться с новыми людьми, заводить новые знакомства и, как только где прискучит, на новые места к новым людям
идти.
— Знаю, родная, все знаю, — со вздохом ответил Герасим. — Только ты смотри у меня, невестушка, не моги унывать… В отчаянье не вдавайся, духом бодрись, на света Христа уповай… Христос от нас, грешных,
одной ведь только милости требует и только на нее милости свои
посылает… Все
пошлет он, милосердный, тебе, невестушка, и пашню, и дом справный, и скотинушку, и полные закрома…
Уши развесив бабы ее слушают, набираются от закусочницы сказов и пересудов, и
пошла про Герасима худая молва, да не
одна: и в разбои-то он хаживал, и фальшивые-то деньги работывал, и, живучи у купца в приказчиках, обокрал его, и, будучи у купчихи в любовниках, все добро у нее забрал…
Годы
шли один за другим; Иванушке двадцать минуло. В семье семеро ревизских душ — рекрут скоро потребуется, а по времени еще не
один, первая ставка Иванушке. Задолго еще до срока Герасим положил не довести своего любимца до солдатской лямки, выправить за него рекрутскую квитанцию, либо охотника приискать, чтоб
шел за него на службу.
— Да как же? Ведь по сороку рублей десятина-то
пошла, — сказал Герасим, — выходит, всего две тысячи.
Одну тысячу из залежных барину-то я выдал, а другую из барышей.
Писавший письмо приказчик упомянул, что в
одном только недостача — Божьего милосердия нет, потому и спрашивал, не
послать ли в Холуй к тамошним богомазам за святыми иконами, али, может статься, сам Марко Данилыч вздумает на ярманке икон наменять, сколько требуется.
Когда Марко Данилыч вошел в лавку к Чубалову, она была полнехонька. Кто книги читал, кто иконы разглядывал, в трех местах
шел живой торг; в
одном углу торговал Ермолаич, в другом Иванушка, за прилавком сам Герасим Силыч. В сторонке, в тесную кучку столпясь, стояло человек восемь, по-видимому, из мещан или небогатых купцов. Двое,
один седой, другой борода еще не опушилась, горячо спорили от Писания, а другие внимательно прислушивались к их словам и лишь изредка выступали со своими замечаньями.
К тому же земли от села
пошли клином в
одну сторону, и на работу в дальние полосы приходится ездить верст за десяток и дальше, оттого заполья и не знали сроду навоза, оттого и хлеб на них плохо родился.
Правеж чернобылью порос, от бани следов не осталось, после Нифонтова пожара Миршень давно обстроилась и потом еще не
один раз после пожаров перестраивалась, но до сих пор кто из церкви ни
пойдет, кто с базару ни посмотрит, кто ни глянет из ворот, у всякого что бельмы на глазах за речкой Орехово поле, под селом Рязановы пожни, а по краю небосклона Тимохин бор.
Становился Алеша Мокеев перед Аннушкой Мутовкиной. Была та Аннушка девица смиренная, разумная, из себя красавица писаная,
одна беда — бедна была, в сиротстве жила. Не живать сизу́ орлу во долинушке, не видать Алеше Мокееву хозяйкой бедную Аннушку. Не
пошлет сватовьев спесивый Мокей к убогой вдове Аграфене Мутовкиной, не посватает он за сына ее дочери бесприданницы, в Аграфенином дворе ворота тесны, а мужик богатый, что бык рогатый, в тес́ны ворота не влезет.
Увидев, что хозяин
один в саду остался, Корней бегом подбежал к нему. Василий Фадеев
пошел было за ним вслед, но тот, грубо оттолкнув его, запер калитку на задвижку.
Идет, едва ноги волочит, в
одних кожаных штанах, без рубахи, и на избитых голых плечах полубатманный мешок с пшеницей тащит.
— Вспомни, что говорит он: «Душа, которую дух, уготовляющий себе в престол и жилище, удостоит приобщиться его света, осияет неизреченною красотой его
славы. Она сама вся становится светом, в ней не остается ни
одной части, которая бы не была исполнена духовных очей». А со многими очами, многоочитые кто?
Рано в субботу в легоньком тарантасике,
один, без кучера, приехал Дмитрий Осипыч Строинский, а вслед за ним, распевая во все горло «Всемирную
славу», пришел и дьякон Мемнон, с сапогами за плечьми, в нанковом подряснике и с зимней шапкой на голове. Он тоже у Пахома пристал и, только что вошел в контору, полез в подполье и завалился там соснуть на прохладе вплоть до вечера. Кислов с дочерью приехал поздно, перед самым собраньем.
Дворецкий
пошел наверх, и не прошло пяти минут, как
один за другим пришли: Николай Александрыч с братом, с невесткой и племянницей, Кислов с Катенькой, Строинский Дмитрий Осипыч.