Неточные совпадения
И
не было на Андрея Родивоныча ни суда, ни расправы;
не только в Питере, в соседней Москве
не знали про
дела его…
А муж жену
не тревожил, печалью во
дни радости ее
не попрекал, сам горевал вместе с Оленушкой о безмолвной, на все слова безответной Дарье Сергевне…
Убедила Оленушка бездомную «сиротку-сестрицу» жить у нее, всяким довольством ее окружила, жениха обещалась сыскать. Безродная Дарья Сергевна перешла жить к «сестрице», но с уговором —
не поминали б ей никогда про брачное
дело. «Остаток
дней положу на молитвы», — сказала она, надела черный сарафан, покрылась черным платом и в тесной, уютной горенке повела жизнь «христовой невесты».
Только четыре годика прожил Марко Данилыч с женой. И те четыре года ровно четыре
дня перед ним пролетели. Жили Смолокуровы душа в душу, жесткого слова друг от дружки
не слыхивали, косого взгляда
не видывали. На третий год замужества родила Олена Петровна дочку Дунюшку, через полтора года сыночка принесла, на пятый
день помер сыночек; неделю спустя за ним пошла и Олена Петровна.
Не восхотела того Дарья Сергевна. Наотрез отказала кончáвшей
дни сестрице-подруге.
— Матерью Дуне буду я, — сказала она. — Бога создателя ставлю тебе во свидетели, что, сколько смогу, заменю ей тебя… Но замуж никогда
не посягну — земной жених до
дня воскресенья в пучине морской почивает, небесный царит над вселенной… Третьего нет и
не будет.
Выхваляли свахи своих невест пуще Божьего милосердия, хвастали про них без совести и всеми мерами уговаривали Марка Данилыча,
делом не волоча, перстнями меняться, златой чарой переливаться.
Ради милой девочки покинула она жизнь христовой невесты, горячей любовью, материнскими ласками, деннонощными заботами о сиротке наполнились ее
дни, но
не нарушила Дарья Сергевна строгого поста,
не умалила теплых молитв перед Господом об упокоении души погибшего в море раба Божия Мокея.
Не было у ней постоянного жилища — где
день, где ночь привитала.
Много бранили ее, бывало
дело — и колачивали, но, возверзая печаль на Господа, мирилась она с оскорбителями, а работать языком все-таки
не переставала.
«Рыскает он, — поучала учеников Анисья Терентьевна, — рыскает окаянный враг Божий по земле, и кто, Богу
не помолясь, спать ляжет, кто в никонианскую церковь войдет, кто в постный
день молока хлебнет аль мастерицу в чем
не послушает, того железными крюками тотчас на мученье во ад преисподний стащит».
Улыбнулась Дуня, припала личиком к груди тут же сидевшей Дарьи Сергевны. Ровно мукá, побелела Анисья Терентьевна, задрожали у ней губы, засверкали глаза и запрыгали… Прости-прощай, новенький домик с полным хозяйством!.. Прости-прощай, капитал на разживу! Дымом разлетаются заветные думы, но опытная в житейских
делах мастерица виду
не подала, что у ней нá сердце. Скрепя досаду, зачала было выхвалять перед Марком Данилычем Дунюшку: и разуму-то она острого, и такая девочка понятливая, да такая умная.
А отец-от ровно и
не слышит, а тебе ровно и
дела нет…
Отроковице, по Василию Великому, «
не дерзкой быти на смех», а она у вас только и
дела, что гогочет, «стыдением украшатися» надобно, а она язык мне высунула, «долу зрение имети» подобает, а она, ровно коза, лупит глаза во все стороны…
Перво-наперво — неверная, у попов у церковных, да у дьяконов хлеб ест, всяко скоблено рыло, всякого табашника и щепотника за добрых людей почитает, второ
дело смотница, такая смотница, что
не приведи Господи.
Долго думала Дарья Сергевна, как бы
делу помочь, как бы,
не расставаясь с Дуней, год, два, несколько лет
не жить в одном доме с молодым вдовцом и тем бы заглушить базарные пересуды и пущенную досужими языками городскую молву. Придумала наконец.
—
Не раньше, — согласился Смолокуров. — И в самом
деле к Лещовым на Ветлугу разве писать. Никите Петровичу точно все Керженски обители знакомы, для меня он сладит
дело, сегодня же погоню к нему нарочного.
Марку Данилычу старица Божия понравилась; целые вечера проводил он с ней в беседах
не только от Божественного писания, но и о мирских
делах; ловкая уставщица была и в них сведуща…
А тут
дня через четыре Троица —
не ехать же от такого праздника; через неделю после Троицы память по Олене Петровне.
Называла по именам дома богатых раскольников, где от того либо другого рода воспитания вышли дочери такие, что
не приведи Господи: одни Бога забыли, стали пристрастны к нововводным обычаям, грубы и непочтительны к родителям, покинули стыд и совесть, ударились в такие
дела, что нелеть и глаголати… другие, что у мастериц обучались, все, сколько ни знала их Макрина, одна другой глупее вышли, все как есть дуры дурами — ни встать, ни сесть
не умеют, а чтоб с хорошими людьми беседу вести, про то и думать нечего.
«И то еще я замечал, — говорил он, — что пенсионная, выйдя замуж, рано ли поздно, хахаля заведет себе, а
не то и двух, а котора у мастерицы была в обученье, дура-то дурой окажется, да к тому же и злобы много накопит в себе…» А Макрина тотчáс ему на те речи: «С мужьями у таких жен, сколько я их ни видывала, ладов
не бывает: взбалмошны, непокорливы, что ни
день, то в дому содом да драна грамота, и таким женам много от супружеских кулаков достается…» Наговорившись с Марком Данилычем о таких женах и девицах, Макрина ровно обрывала свои россказни, заводила речь о стороннем, а
дня через два опять, бывало, поведет прежние речи…
— Все это хорошо и добро, — молвил как-то раз Марко Данилыч, — одно только
не ладно, к иночеству, слышь, у вас молоденьких-то
дев склоняют, особливо тех, кто побогаче… Расчетец — останется девка в обители, все родительское наследие туда внесет… Таковы, матушка Макрина, про скиты обносятся повсюдные слухи.
—
Не знаю, что сказать вам на это, Марко Данилыч,
не знаю, как вам посоветовать.
Дело такое, что надо об нем подумать, да и подумать.
При Дунюшке до ее возраста останусь, где б она ни жила, — конечно, ежели это вашей родительской воле будет угодно, — а отвезете ее, в дому у вас я на один
день не останусь.
Последнее мое вам слово: будет Дунюшка жить в обители, и я с ней буду, исполню завет Оленушкин,
не захотите, чтоб я была при ней,
дня в дому у вас
не останусь…
— Мое
дело сторона, — вмешалась при этом Макрина. — А по моему рассужденью, было бы очень хорошо, если б и при Дунюшке в обители Дарья Сергевна жила. Расскажу вам, что у нас в Комарове однажды случилось,
не у нас в обители — у нас на этот счет оборони Господи, — а в соседней в одной.
И пошла рассказывать ни так ни сяк
не подходящее к
делу. Ей только надо было отвести в сторону мысли Смолокурова; только для того и речь повела… И отвела… мастерица была на такие отвороты.
— Этого, матушка, нельзя, — возразил Смолокуров. — Ведь у вас ни говядинки, ни курочки
не полагается, а на рыбе на одной Дунюшку держать я
не стану. Она ведь мирская, иночества ей на себя
не вздевать — зачем же отвыкать ей от мясного? В положенные
дни пущай ее мясное кушает на здоровье… Как это у вас? Дозволяется?
— И чапуринские девицы без курочки аль без гуська за обед в скоромные
дни не садятся.
И немощнá бывает и забот да хлопот много — обителью-то править ведь
не легкое
дело, Марко Данилыч.
Душевную бы чистоту хранила и бесстрастие телесное, от злых бы и плотских отлучалась, стыденьем бы себя украшала, в нечистых беседах
не беседовала, а пошлет Господь судьбу — делала бы супругу все ко благожитию, чад воспитала бы во благочестии, о доме пеклась бы всячески, простирала бы руце своя на вся полезная, милость бы простирала к бедному и убогому и тем возвеселила бы
дни своего сожителя и лета бы его миром исполнила…
Ото всей души Марья Гавриловна полюбила девочку, чуть
не каждый
день проводила с нею по нескольку часов; от Марьи Гавриловны научилась Дуня тому обращенью, какое по хорошим купеческим домам водится.
Не мудрое
дело, — у его отца именье на волоске висело, а Дуня — наследница первого богача по окрестности, миллионщика.
У Лещовых гостей было много, но Дуня никого даже
не заметила, но, бывши с отцом в Петров
день на старом своем пепелище, в обители матушки Манефы, казанского купчика Петра Степаныча Самоквасова маленько заприметила.
Нежно поглядывая на Дунюшку, рассказывал он Марку Данилычу, что приехал уж с неделю и пробудет на ярманке до флагов, что он, после того как виделись на празднике у Манефы, дома в Казани еще
не бывал, что поехал тогда по
делам в Ярославль да в Москву, там вздумалось ему прокатиться по новой еще тогда железной дороге, сел, поехал, попал в Петербург, да там и застрял на целый месяц.
На соборной колокольне полно́чь пробило, пробило час, два… Дуня
не спит… Сжавшись под одеялом, лежит она недвижи́мо, боясь потревожить чуткий сон заботливой Дарьи Сергевны… Вспоминает, что видела в тот
день. В первый раз еще на пароходе она ехала, в первый раз и ярманку увидала. Виденное и слышанное одно за другим оживает в ее памяти.
— От чаю, сударь,
не отказываются, — молвил Марко Данилыч, — особенно здесь, у Макарья. Здесь ведь самый главный чайный торг. Ну как
дела? Расторговались ли?
— Да ведь я без
дела здесь, Марко Данилыч, так попу́сту проживаю. Покамест
не отделен, делов своих у меня нет, и за чужими напоследях что-то неохота и время-то терять.
—
Не чужие, кажись бы, дела-то? — молвил Марко Данилыч.
—
Не знаю еще, как вам сказать… Больно уж вы меня тогда напугали, в Комарове-то, — ответил Петр Степаныч. —
Не совладать, кажись, с таким
делом… Непривычно…
Не было бы частику́, все бы рыбное
дело хоть брось.
— Нет уж увольте, Марко Данилыч, — с улыбкой ответил Петр Степаныч. — По моим обстоятельствам, это
дело совсем
не подходящее. Ни привычки нет, ни сноровки. Как всего, что по Волге плывет,
не переймешь, так и торгов всех в одни руки
не заберешь. Чего доброго, зачавши нового искать, старое, пожалуй, потеряешь. Что тогда будет хорошего?
Когда рыбный караван приходит к Макарью, ставят его вверх по реке, на Гребновской пристани, подальше ото всего, чтоб
не веяло на ярманку и на другие караваны душком «коренной». Баржи расставляются в три либо в четыре ряда, глядя по тому, сколь велик привоз. На караван ездят только те, кому
дело до рыбы есть. Поглядеть на вонючие рыбные склады в несколько миллионов пудов из одного любопытства никто
не поедет — это
не чай, что горами навален вдоль Сибирской пристани.
Целый ряд баржéй стоял на Гребновской с рыбой Марка Данилыча; запоздал маленько в пути караван его, оттого и стоял он позадь других, чуть
не у самого стрежня Оки. Хозяева обыкновенно каждый
день наезжают на Гребновскую пристань… У прорезей, что стоят возле ярманочного моста, гребцы на косной со смолокуровского каравана ждали Марка Данилыча. В первый еще раз плыл он на свой караван.
Четвертый
день, как они поставили баржи в пристани как следует, но, несмотря на мольбы, просьбы, крики, брань и ругань,
не могут получить заслуженных денег от Василья Фадеева.
— Виноват, батюшка Марко Данилыч, — боязливо промолвил он, чуть
не в землю кланяясь Смолокурову. — Всего-то вчерашний
день завел, тонул, сердечный, жалко стало песика — вынул его из воды… Простите великодушно!.. Виноват, Марко Данилыч.
— Говорю им, обождите немножко, вот, мол, хозяин подъедет, без хозяина, говорю, я
не могу вам расчетов дать, да и денег при мне столько
не имеется, чтобы всех ублаготворить… И слушать
не хотят-с… Вечор даже бунта чуть
не подняли, насилу улестил их, чтобы хоть до сегодняшнего-то
дня обождали.
— Ведь ты, батюшка, за эти за лишни-то
дни платы нам
не положишь, — добродушно молвил Карп Егоров.
— Нечего нам у тебя проживаться. Расчет подавай! Просили, просили приказчика, четвертый
день прошел, а рассчитывать нас
не рассчитывает… Так сам рассчитай — ты хозяин,
дело твое…
Косная меж тем подгребла под восьмую баржу, но рабочий, что притащил трап,
не мог продраться сквозь толпу, загородившую борт. Узнав, в чем
дело, бросил он трап на палубу, а сам, надев шапку, выпучил глаза на хозяина и во всю мочь крикнул...