Неточные совпадения
На всякую другую жизнь у него
не было никакого взгляда, никаких понятий, кроме тех, какие дают свои и иностранные газеты. Петербургские страсти, петербургский взгляд, петербургский годовой обиход пороков и добродетелей, мыслей,
дел, политики и даже, пожалуй, поэзии — вот где вращалась жизнь его, и он
не порывался из этого круга, находя в нем полное до роскоши удовлетворение своей натуре.
— А все-таки каждый
день сидеть с женщиной и болтать!.. — упрямо твердил Аянов, покачивая головой. — Ну о чем, например, ты будешь говорить хоть сегодня? Чего ты хочешь от нее, если ее за тебя
не выдадут?
— А спроси его, — сказал Райский, — зачем он тут стоит и кого так пристально высматривает и выжидает? Генерала! А нас с тобой
не видит, так что любой прохожий может вытащить у нас платок из кармана. Ужели ты считал
делом твои бумаги?
Не будем распространяться об этом, а скажу тебе, что я, право, больше делаю, когда мажу свои картины, бренчу на рояле и даже когда поклоняюсь красоте…
— Женись, а
не хочешь или нельзя, так оставь, займись
делом…
Он был в их глазах пустой, никуда
не годный, ни на какое
дело, ни для совета — старик и плохой отец, но он был Пахотин, а род Пахотиных уходит в древность, портреты предков занимают всю залу, а родословная
не укладывается на большом столе, и в роде их было много лиц с громким значением.
В семействе тетки и близкие старики и старухи часто при ней гадали ей, в том или другом искателе, мужа: то посланник являлся чаще других в дом, то недавно отличившийся генерал, а однажды серьезно поговаривали об одном старике, иностранце, потомке королевского, угасшего рода. Она молчит и смотрит беззаботно, как будто
дело идет
не о ней.
— Послушайте, monsieur Чацкий, — остановила она, — скажите мне по крайней мере отчего я гибну? Оттого что
не понимаю новой жизни,
не…
не поддаюсь… как вы это называете… развитию? Это ваше любимое слово. Но вы достигли этого развития, да? а я всякий
день слышу, что вы скучаете… вы иногда наводите на всех скуку…
— Вы про тех говорите, — спросила она, указывая головой на улицу, — кто там бегает, суетится? Но вы сами сказали, что я
не понимаю их жизни. Да, я
не знаю этих людей и
не понимаю их жизни. Мне
дела нет…
—
Дела нет! Ведь это значит
дела нет до жизни! — почти закричал Райский, так что одна из теток очнулась на минуту от игры и сказала им громко: «Что вы все там спорите:
не подеритесь!.. И о чем это они?»
— Да, а ребятишек бросила дома — они ползают с курами, поросятами, и если нет какой-нибудь дряхлой бабушки дома, то жизнь их каждую минуту висит на волоске: от злой собаки, от проезжей телеги, от дождевой лужи… А муж ее бьется тут же, в бороздах на пашне, или тянется с обозом в трескучий мороз, чтоб добыть хлеба, буквально хлеба — утолить голод с семьей, и, между прочим, внести в контору пять или десять рублей, которые потом приносят вам на подносе… Вы этого
не знаете: «вам
дела нет», говорите вы…
— Я вспомнила в самом
деле одну глупость и когда-нибудь расскажу вам. Я была еще девочкой. Вы увидите, что и у меня были и слезы, и трепет, и краска… et tout се que vous aimez tant! [и все, что вы так любите! (фр.)] Но расскажу с тем, чтобы вы больше о любви, о страстях, о стонах и воплях
не говорили. А теперь пойдемте к тетушкам.
Она была покойна, свежа. А ему втеснилось в душу, напротив, беспокойство, желание узнать, что у ней теперь на уме, что в сердце, хотелось прочитать в глазах, затронул ли он хоть нервы ее; но она ни разу
не подняла на него глаз. И потом уже, когда после игры подняла, заговорила с ним — все то же в лице, как вчера, как третьего
дня, как полгода назад.
— Чем и как живет эта женщина! Если
не гложет ее мука, если
не волнуют надежды,
не терзают заботы, — если она в самом
деле «выше мира и страстей», отчего она
не скучает,
не томится жизнью… как скучаю и томлюсь я? Любопытно узнать!
— Да, это очень смешно. Она милая женщина и хитрая, и себе на уме в своих
делах, как все женщины, когда они, как рыбы,
не лезут из воды на берег, а остаются в воде, то есть в своей сфере…
— Как прощай: а портрет Софьи!.. На
днях начну. Я забросил академию и
не видался ни с кем. Завтра пойду к Кирилову: ты его знаешь?
А оставил он ее давно, как только вступил. Поглядевши вокруг себя, он вывел свое оригинальное заключение, что служба
не есть сама цель, а только средство куда-нибудь
девать кучу люда, которому без нее незачем бы родиться на свет. И если б
не было этих людей, то
не нужно было бы и той службы, которую они несут.
Какие это периоды, какие
дни — ни другие, ни сам он
не знал.
Райский покраснел, даже вспотел немного от страха, что
не знает, в чем
дело, и молчал.
Кое-как он достиг дробей, достиг и до четырех правил из алгебры, когда же
дело дошло до уравнений, Райский утомился напряжением ума и дальше
не пошел, оставшись совершенно равнодушным к тому, зачем и откуда извлекают квадратный корень.
Потом, как его будут
раздевать и у него похолодеет сначала у сердца, потом руки и ноги, как он
не сможет сам лечь, а положит его тихонько сторож Сидорыч…
Райский расплакался, его прозвали «нюней». Он приуныл, три
дня ходил мрачный, так что узнать нельзя было: он ли это? ничего
не рассказывал товарищам, как они ни приставали к нему.
А если нет ничего, так лежит, неподвижно по целым
дням, но лежит, как будто трудную работу делает: фантазия мчит его дальше Оссиана, Тасса и даже Кука — или бьет лихорадкой какого-нибудь встречного ощущения, мгновенного впечатления, и он встанет усталый, бледный, и долго
не придет в нормальное положение.
— Учи, батюшка, — сказал он, — пока они спят. Никто
не увидит, а завтра будешь знать лучше их: что они в самом
деле обижают тебя, сироту!
В службе название пустого человека привинтилось к нему еще крепче. От него
не добились ни одной докладной записки, никогда
не прочел он ни одного
дела, между тем вносил веселье, смех и анекдоты в ту комнату, где сидел. Около него всегда куча народу.
Но мысль о
деле, если только она
не проходила через доклад, как, бывало, русский язык через грамматику, а сказанная среди шуток и безделья, для него как-то ясна, лишь бы
не доходило
дело до бумаг.
Он гордо ходил один по двору, в сознании, что он лучше всех, до тех пор, пока на другой
день публично
не осрамился в «серьезных предметах».
Дня через три картина бледнела, и в воображении теснится уже другая. Хотелось бы нарисовать хоровод, тут же пьяного старика и проезжую тройку. Опять
дня два носится он с картиной: она как живая у него. Он бы нарисовал мужика и баб, да тройку
не сумеет: лошадей «
не проходили в классе».
Все, бывало, дергают за уши Васюкова: «Пошел прочь, дурак, дубина!» — только и слышит он. Лишь Райский глядит на него с умилением, потому только, что Васюков, ни к чему
не внимательный, сонный, вялый, даже у всеми любимого русского учителя
не выучивший никогда ни одного урока, — каждый
день после обеда брал свою скрипку и, положив на нее подбородок, водил смычком, забывая школу, учителей, щелчки.
— Тебе шестнадцатый год, — продолжал опекун, — пора о
деле подумать, а ты до сих пор, как я вижу, еще
не подумал, по какой части пойдешь в университете и в службе. По военной трудно: у тебя небольшое состояние, а служить ты по своей фамилии должен в гвардии.
Опекуну она
не давала сунуть носа в ее
дела и,
не признавая никаких документов, бумаг, записей и актов, поддерживала порядок, бывший при последних владельцах, и отзывалась в ответ на письма опекуна, что все акты, записи и документы записаны у ней на совести, и она отдаст отчет внуку, когда он вырастет, а до тех пор, по словесному завещанию отца и матери его, она полная хозяйка.
Заболеет ли кто-нибудь из людей — Татьяна Марковна вставала даже ночью, посылала ему спирту, мази, но отсылала на другой
день в больницу, а больше к Меланхолихе, доктора же
не звала. Между тем чуть у которой-нибудь внучки язычок зачешется или брюшко немного вспучит, Кирюшка или Влас скакали, болтая локтями и ногами на неоседланной лошади, в город, за доктором.
Еще в девичьей сидели три-четыре молодые горничные, которые целый
день,
не разгибаясь, что-нибудь шили или плели кружева, потому что бабушка
не могла видеть человека без
дела — да в передней праздно сидел, вместе с мальчишкой лет шестнадцати, Егоркой-зубоскалом, задумчивый Яков и еще два-три лакея, на помощь ему, ничего
не делавшие и часто менявшиеся.
Хотя она была
не скупа, но обращалась с деньгами с бережливостью; перед издержкой задумывалась, была беспокойна, даже сердита немного; но, выдав раз деньги, тотчас же забывала о них, и даже
не любила записывать; а если записывала, так только для того, по ее словам, чтоб потом
не забыть, куда деньги
дела, и
не испугаться. Пуще всего она
не любила платить вдруг много, большие куши.
Не проходило почти
дня, чтоб Тит Никоныч
не принес какого-нибудь подарка бабушке или внучкам. В марте, когда еще о зелени
не слыхать нигде, он принесет свежий огурец или корзиночку земляники, в апреле горсточку свежих грибов — «первую новинку». Привезут в город апельсины, появятся персики — они первые подаются у Татьяны Марковны.
Правда ли это, нет ли — знали только они сами. Но правда то, что он ежедневно являлся к ней, или к обеду, или вечером, и там кончал свой
день. К этому все привыкли и дальнейших догадок на этот счет никаких
не делали.
«Нет, молод, еще дитя:
не разумеет
дела, — думала бабушка, провожая его глазами. — Вон как подрал! что-то выйдет из него?»
Заехали они еще к одной молодой барыне, местной львице, Полине Карповне Крицкой, которая смотрела на жизнь, как на ряд побед, считая потерянным
день, когда на нее никто
не взглянет нежно или
не шепнет ей хоть намека на нежность.
Экономка весь
день гремит ключами; буфет
не затворяется. По двору поминутно носят полные блюда из кухни в дом, а обратно человек тихим шагом несет пустое блюдо, пальцем или языком очищая остатки. То барыне бульон, то тетеньке постное, то барчонку кашки, барину чего-нибудь посолиднее.
Они одинаково прилежно занимались по всем предметам,
не пристращаясь ни к одному исключительно. И после, в службе, в жизни, куда их ни сунут, в какое положение ни поставят — везде и всякое
дело они делают «удовлетворительно», идут ровно,
не увлекаясь ни в какую сторону.
В самом
деле, у него чуть
не погасла вера в честь, честность, вообще в человека. Он,
не желая,
не стараясь, часто бегая прочь, изведал этот «чудесный мир» — силою своей впечатлительной натуры, вбиравшей в себя, как губка, все задевавшие его явления.
Пустой,
не наполненный
день, вечер — без суеты, выездов, театра, свиданий — страшен. Тогда проснулась бы мысль, с какими-нибудь докучливыми вопросами, пожалуй, чувство, совесть, встал бы призрак будущего…
Три полотна переменил он и на четвертом нарисовал ту голову, которая снилась ему, голову Гектора и лицо Андромахи и ребенка. Но рук
не доделал: «Это последнее
дело, руки!» — думал он. Костюмы набросал наобум, кое-как, что наскоро прочел у Гомера: других источников под рукой
не было, а где их искать и скоро ли найдешь?
Однажды мальчик бросил мячик, он покатился мне в ноги, я поймала его и побежала отдать ему, мисс сказала maman, и меня три
дня не пускали гулять.
— Да, читал и аккомпанировал мне на скрипке: он был странен, иногда задумается и молчит полчаса, так что вздрогнет, когда я назову его по имени, смотрит на меня очень странно… как иногда вы смотрите, или сядет так близко, что испугает меня. Но мне
не было… досадно на него… Я привыкла к этим странностям; он раз положил свою руку на мою: мне было очень неловко. Но он
не замечал сам, что делает, — и я
не отняла руки. Даже однажды… когда он
не пришел на музыку, на другой
день я встретила его очень холодно…
— Да, упасть в обморок
не от того, от чего вы упали, а от того, что осмелились распоряжаться вашим сердцем, потом уйти из дома и сделаться его женой. «Сочиняет, пишет письма, дает уроки, получает деньги, и этим живет!» В самом
деле, какой позор! А они, — он опять указал на предков, — получали, ничего
не сочиняя, и проедали весь свой век чужое — какая слава!.. Что же сталось с Ельниным?
— Да, кузина, вы будете считать потерянною всякую минуту, прожитую, как вы жили и как живете теперь… Пропадет этот величавый, стройный вид, будете задумываться, забудете одеться в это несгибающееся платье… с досадой бросите массивный браслет, и крестик на груди
не будет лежать так правильно и покойно. Потом, когда преодолеете предков, тетушек, перейдете Рубикон — тогда начнется жизнь… мимо вас будут мелькать
дни, часы, ночи…
Никогда — ни упрека, ни слезы, ни взгляда удивления или оскорбления за то, что он прежде был
не тот, что завтра будет опять иной, чем сегодня, что она проводит
дни оставленная, забытая, в страшном одиночестве.
Он прописал до света, возвращался к тетрадям
не один раз во
дню, приходя домой вечером, опять садился к столу и записывал, что снилось ему в перспективе.
Он видел, что заронил в нее сомнения, что эти сомнения — гамлетовские. Он читал их у ней в сердце: «В самом ли
деле я живу так, как нужно?
Не жертвую ли я чем-нибудь живым, человеческим, этой мертвой гордости моего рода и круга, этим приличиям? Ведь надо сознаться, что мне иногда бывает скучно с тетками, с папа и с Catherine… Один только cousin Райский…»
—
Не в мазанье
дело, Семен Семеныч! — возразил Райский. — Сами же вы сказали, что в глазах, в лице есть правда; и я чувствую, что поймал тайну. Что ж за
дело до волос, до рук!..