— Что за начальство такое у нас проявилось? — заговорили было самые задорные из пильщиков. — Генерал, что ли, он какой, аль архиерей? Всяких видали… Ежели артель положит не уважать его, в
жизнь никто не уважит.
Неточные совпадения
— Тихо мы
жизнь провождали в трудах и молитвах, зла
никому не творили, а во дни озлоблений на Господа печаль возверзáли, молясь за обидящих и творящих напасти.
— А ты пока молчи… Громко не говори!.. Потерпи маленько, — прервала его Фленушка, открывая лицо. — Там
никто не услышит, там
никто ничего не увидит. Там досыта наговоримся, там в последний разок я на тебя налюбуюсь!.. Там… я… Ой, была не была!.. Исстрадалась совсем!.. Хоть на часок, хоть на одну минуточку счастья мне дай и радости!.. Было бы чем потом
жизнь помянуть!.. — Так страстно и нежно шептала Фленушка, спеша с Самоквасовым к верхотине Каменного Вражка.
— Зачем нам, ваше степенство, твой уговор забывать? Много тогда довольны остались вашей милостью. Потому и держим крепко заказ, — бойко ответил ямщик. — Ежели когда лишняя муха летает, и тогда насчет того дела молчок… Это я тебе только молвил, а другому кому ни-ни, ни гугу. Будь надежен, в
жизни от нас
никто не узнает.
Все дивились перемене в образе
жизни Луповицких, но
никто не мог разгадать ее причины. Через несколько лет объяснилась она. Был в Петербурге «духовный союз» Татариновой. Принадлежавшие к нему собирались в ее квартире и совершали странные обряды. С нею через одного из вельможных однополчан познакомился и Александр Федорыч. Вскоре и сам он и жена его, женщина набожная, кроткая и добрая, вошли в союз, а воротясь в Луповицы, завели у себя в доме тайные сборища.
Всю
жизнь Марко Данилыч
никому не доверял вполне, ни на кого не полагался и в торговых и в других делах.
— Не слыхали разве? — сказал отец Прохор. — Про это не любят они рассказывать. Отец ведь тоже был в этой самой ереси, а как человек был знатный и богатый, то
никто к нему и прикоснуться не смел. Сильная рука у него была в Петербурге, при самом царском дворе находились друзья его и благоприятели. А все-таки не избежал достойной участи — в монастырь сослали, там в безысходном заточенье и
жизнь скончал.
Умирать стану с голоду, а
никому не поклонюсь; во всю
жизнь одному только богачу поклонился я, Христом Богом просил помощи моей старости, помощи родной семье, и то ничего не выпросил.
Повела я
жизнь Христовой невесты и о брачном деле просила
никого со мной и не говорить.
Вот они, наши самарские, — прибавил он, указывая глазами на сидевших в общей зале, —
никто ее, можно сказать, не видывал, хоть и веду я в городе
жизнь открытую.
«Этот плен мысли ограничивает его дарование, заставляет повторяться, делает его стихи слишком разумными, логически скучными. Запишу эту мою оценку. И — надо сравнить “Бесов” Достоевского с “Мелким бесом”. Мне пора писать книгу. Я озаглавлю ее “Жизнь и мысль”. Книга о насилии мысли над
жизнью никем еще не написана, — книга о свободе жизни».
Такого понимания христианства, как религии свободы, такого радикального отрицания авторитета в религиозной
жизни никто еще, кажется, не выражал.
— Вы… вы забываетесь, молодой человек! — проговорил Карачунский, собирая все свое хладнокровие. — Моя личная
жизнь никого не касается, а вас меньше всего.
Неточные совпадения
Никто не задавался предположениями, что идиот может успокоиться или обратиться к лучшим чувствам и что при таком обороте
жизнь сделается возможною и даже, пожалуй, спокойною.
Она чувствовала себя столь преступною и виноватою, что ей оставалось только унижаться и просить прощения; а в
жизни теперь, кроме его, у ней
никого не было, так что она и к нему обращала свою мольбу о прощении.
Вернувшись домой и найдя всех вполне благополучными и особенно милыми, Дарья Александровна с большим оживлением рассказывала про свою поездку, про то, как ее хорошо принимали, про роскошь и хороший вкус
жизни Вронских, про их увеселения и не давала
никому слова сказать против них.
Он довольно остер: эпиграммы его часто забавны, но никогда не бывают метки и злы: он
никого не убьет одним словом; он не знает людей и их слабых струн, потому что занимался целую
жизнь одним собою.
Но при всем том трудна была его дорога; он попал под начальство уже престарелому повытчику, [Повытчик — начальник отдела («выть» — отдел).] который был образ какой-то каменной бесчувственности и непотрясаемости: вечно тот же, неприступный, никогда в
жизни не явивший на лице своем усмешки, не приветствовавший ни разу
никого даже запросом о здоровье.