Неточные совпадения
Марку Данилычу старица Божия понравилась; целые
вечера проводил он с ней в беседах не только от Божественного писания, но и о мирских делах; ловкая уставщица
была и в них сведуща…
И
были, и небылицы по целым
вечерам стала она рассказывать Марку Данилычу про девиц, обучавшихся в московских пансионах, и про тех, что дома у мастериц обучались.
— Не сглазил ли ее кто? Мудреного тут нет. Народу много, а на нее, голубоньку,
есть на что посмотреть, — молвила Дарья Сергевна. — Спрысну ее через уголек — Бог даст, полегчает… Ложитесь со Христом, Марко Данилыч; утро
вечера мудренее… А я, что надо, сделаю над ней.
— В трактир пошел!.. В тот, куда рыбны торговцы по
вечерам чай ходят
пить, — сказал ему Марко Данилыч.
По
вечерам и ярманочные, и городские трактиры битком набиты. Чаю
выпивают количество непомерное. После, как водится, пойдут в ход закусочки, конечно, с прибавленьицем. В Москве — в Новотроицком, у Лопашева и в других излюбленных купечеством трактирах — можно только чай
пить, но закусывать, а пуще того винца рюмочку
выпить — сохрани Господи и помилуй!.. Зазорное дело!.. У Макарья не то: там и московским, и городовым купцам, яко в пути находящимся, по все дни и по вся ночи — разрешения на вся.
Поездки в гости, в театр, на
вечера отуманили Лизу с Наташей; ничего подобного до тех пор они не видали,
было им боязно и тягостно среди нового общества.
Оно, чистое, непорочное,
было еще безмятежно, как зеркальная поверхность широко раскинувшегося озера в тихий, ясный июньский
вечер.
Под
вечер больной забылся, и все, кто при нем
были, один по другому из душной горницы вышли.
А Наташа про Веденеева ни с кем речей не заводит и с каждым днем становится молчаливей и задумчивей. Зайдет когда при ней разговор о Дмитрии Петровиче, вспыхнет слегка, а сама ни словечка. Пыталась с ней Лиза заговаривать, и на сестрины речи молчала Наташа, к Дуне ее звали — не пошла. И больше не слышно
было веселого, ясного, громкого смеха ее, что с утра до
вечера, бывало, раздавался по горницам Зиновья Алексеича.
А старая ханша свое продолжает: «Верно я знаю, сын мой любезный, что на другой день джу́мы,
вечером поздно,
будет у ней в гостях собака-гяур, ее полюбовник.
Бились, бились с раннего утра до позднего
вечера, не
пивши, не
евши, никакого нет толку.
Зипун под голову, постель — дощатый, ру́бчатый помост, одеяло — синее небо, хоть в тот
вечер было оно вовсе не синее, а ровно смоль черное.
А по
вечерам, особливо под праздники, сходятся они в келью, котора попросторней, и там сначала божественные книги читают, а потом зачнут
петь свои фармазонские песни.
— Да… сегодня… то бишь вчера… Перед
вечером — часов этак в семь, должно
быть, — рассеянно и как-то невпопад говорил Меркулов, то взглядывая на Лизу, то, видимо, избегая ее огорченных взоров.
Не тут-то
было — Феклист, а пуще его дородная и сильно к
вечеру под влиянием настоечки разговорившаяся Федоровна, перебивая друг друга, стали ему предлагать разные снадобья, клятвенно заверяя, что от них всякую болезнь с него как рукой снимет.
Еще до возврата Меркулова как-то
вечером Дмитрий Петрович чай
пил у Дорониных,
были тут еще двое-трое знакомых Зиновью Алексеичу. Беседу вели, что на ярманке стали пошаливать. Татьяна Андревна, к тем речам прислушавшись, на Петра Степаныча речь навела.
— Ехать пора, засветло, покамест у Кисловых спать не легли, надо в город
поспеть, — сказал он. — Отдохну маленько у них, да пораньше и в монастырь. К
вечеру завтра надо домой
поспеть…
— Нет уж, увольте меня, ваше высокопреподобие, — сказал Пахом. — Надо к
вечеру домой
поспеть.
Ровно через неделю после собора Божьих людей, также в субботу, под
вечер, приехали в Луповицы Кислов и Строинский, пришли матрос Фуркасов и дьякон Мемнон.
Был на тот день назначен «привод» Дуни и Василисушки.
— Так вот что: парень ты речистый, разговоры водить мастер. Такого мне теперь и надо, — сказал Марко Данилыч. — Сегодня
вечером приходи в Рыбный трактир, там
будут все наши. А дело
будет тебе вот какое…
— Тогда
будет нарушено условие. За вычетом неустойки, тогда вы сто пятьдесят пять тысяч и вексели обратно получите, а мы весь караван продадим Онисиму Самойлычу. Он вчера
вечером и сегодня чем свет присылал разведать, совсем ли мы покончили с вами, — сказал Дмитрий Петрович.
Вечером долго сидели за чайным столом. Шли разговоры веселые, велась беседа шутливая, задушевная. Зашла речь про скиты, и Патап Максимыч на свой конек попал — ни конца, ни краю не
было его затейным рассказам про матерей, про белиц, про «леших пустынников», про бродячих и сидячих старцев и про их похожденья с бабами да с девками. До упаду хохотал Сергей Андреич, слушая россказни крестного; молчала Аграфена Петровна, а Марфа Михайловна сказала детям...
Иные приехали еще накануне праздника с
вечера, другие рано поутру, и все
были в церкви.
Поздно
вечером Аграфена Петровна добралась до «губернии». Сыскать дом Сивкова
было нетрудно, каждый его знал. Супротив того дома
был широкий одноэтажный деревянный постоялый двор; в нем на пути в Луповицы останавливалась на несколько часов вихоревская тысячница, не подозревая, что напротив постоялого двора
была тогда Дуня.
— А завтра под
вечер либо послезавтра утром поедет она, куда ей надобно, с нашей Акулиной Егоровной, сродница хозяину-то
будет.
Вечером Дуня легла в своей комнате, там же приготовили постель и Аграфене Петровне. Хоть обе
были утомлены от дороги, но сон ни к той ни к другой что-то не приходил.
Иные стали обращаться к ней с просьбами о помощи, другие просто денег просили взаймы, третьи уж не просили, а просто-напросто требовали крупных сумм на общественные надобности — на дамские
вечера в клубе, на музыку, даже на благородные театральные представления, до которых богатой наследнице никакого дела не
было.
— Исправник и становой не один раз наказывали, чтобы в каждой деревне караулам
быть, только их николи не бывает, — отвечал Асаф. — Дойдет до тебя черед, с
вечера пройдешь взад да вперед по улице, постучишь палкой по клетям да по амбарам, да и в избу на боковую. Нет, на этот счет у нас слабовато.
— Да, попробуй-ка пальцем тронуть Прасковью Патаповну, — охая, промолвил Василий Борисыч. — Жизни не рад
будешь. Хоть бы уехать куда, пущай ее поживет без мужа-то, пущай попробует, небойсь и теперь каждый
вечер почти шлет за мной: шел бы к ней в горницу. А я без рук, без ног куда пойду, с печки даже слезть не могу. Нет уж, уехать бы куда-нибудь хоть бы на самое короткое время, отдохнуть бы хоть сколько-нибудь.
Неточные совпадения
Хлестаков. Да, и в журналы помещаю. Моих, впрочем, много
есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже не помню. И всё случаем: я не хотел писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в один
вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что
было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал.
«Скучаешь, видно, дяденька?» // — Нет, тут статья особая, // Не скука тут — война! // И сам, и люди
вечером // Уйдут, а к Федосеичу // В каморку враг: поборемся! // Борюсь я десять лет. // Как
выпьешь рюмку лишнюю, // Махорки как накуришься, // Как эта печь накалится // Да свечка нагорит — // Так тут устой… — // Я вспомнила // Про богатырство дедово: // «Ты, дядюшка, — сказала я, — // Должно
быть, богатырь».
Не ветры веют буйные, // Не мать-земля колышется — // Шумит,
поет, ругается, // Качается, валяется, // Дерется и целуется // У праздника народ! // Крестьянам показалося, // Как вышли на пригорочек, // Что все село шатается, // Что даже церковь старую // С высокой колокольнею // Шатнуло раз-другой! — // Тут трезвому, что голому, // Неловко… Наши странники // Прошлись еще по площади // И к
вечеру покинули // Бурливое село…
С Агапом
пил до
вечера, // Обнявшись, до полуночи // Деревней с ним гулял, // Потом опять с полуночи //
Поил его — и пьяного // Привел на барский двор.
Поедешь ранним
вечером, // Так утром вместе с солнышком //
Поспеешь на базар.