Неточные совпадения
Шумит, бежит пароход, то и
дело меняются виды: высятся крутые горы, то покрытые темно-зеленым орешником, то обнаженные и прорезанные глубокими и далеко уходящими врáгами. Река извивается, и с каждым изгибом ее горы то подходят к воде и
стоят над ней красно-бурыми стенами, то удаляются от реки, и от их подошвы широко и привольно раскидываются ярко-зеленые сочные покосы поемных лугов. Там и сям на венце гор чернеют ряды высоких бревенчатых изб, белеют сельские церкви, виднеются помещичьи усадьбы.
Целый ряд баржéй
стоял на Гребновской с рыбой Марка Данилыча; запоздал маленько в пути караван его, оттого и
стоял он позадь других, чуть не у самого стрежня Оки. Хозяева обыкновенно каждый
день наезжают на Гребновскую пристань… У прорезей, что
стоят возле ярманочного моста, гребцы на косной со смолокуровского каравана ждали Марка Данилыча. В первый еще раз плыл он на свой караван.
Стоят на месте бурлаки, понурив думные головы.
Дело, куда ни верни, со всех сторон никуда не годится. Ни линьков, ни великих убытков никак не избыть. Кто-то сказал, что приказчик только ломается, а ежели поклониться ему полтиной с души, пожалуй, упросит хозяина.
— Не след бы мне про тюлений-то жир тебе рассказывать, — сказал Марко Данилыч, — у самого этого треклятого товару целая баржа на Гребновской
стоит. Да уж так и быть, ради милого дружка и сережка из ушка. Желаешь знать напрямик, по правде, то есть по чистой совести?.. Так вот что скажу: от тюленя, чтоб ему дохнуть, прибытки не прытки. Самое распоследнее
дело… Плюнуть на него не
стоит — вот оно что.
Не со вчерашнего
дня знают они, что,
стоит только купецкой молодежи раскуражиться, кучами полетят на ноты разноцветные бумажки…
Посмотреть на него — загляденье: пригож лицом, хорош умом, одевается в сюртуки по-немецкому, по праздникам даже на фраки дерзает, за что старуха бабушка клянет его, проклинает всеми святыми отцами и всеми соборами: «Забываешь-де ты, непутный, древлее благочестие, ересями прельщаешься, приемлешь противное Богу одеяние нечестивых…» Капиталец у Веденеева был кругленький:
дела он вел на широкую руку и ни разу не давал оплошки; теперь у него на Гребновской караван в пять баржéй
стоял…
Дня через два в пышных хоромах Меркулова гроб
стоял…
Небольшими кучками в
день госпожин собираются нищие по лугам и по выгонам и молча
стоят с головами непокрытыми.
Все терпел, все сносил и в надежде на милости всем, чем мог, угождал наемный люд неподступному хозяину; но не было ни одного человека, кто бы любил по душе Марка Данилыча, кто бы, как за свое,
стоял за добро его, кто бы рад был за него в огонь и в воду пойти. Между хозяином и наймитами не душевное было
дело, не любовное, а корыстное, денежное.
— А вот и икорка с балычком, вот и водочка целительная, — сказал Василий Петрович. — Милости просим, Никита Федорыч. Не обессудьте на угощенье — не домашнее
дело, что хозяин дал, то и Бог послал. А ты, любезный, постой-погоди, — прибавил он, обращаясь к любимовцу.
— Узнавать-то нечего, не
стоит того, — ответил Морковников. — Хоша ни попов, ни церкви Божьей они не чуждаются и, как служба в церкви начнется, приходят первыми, а отойдет — уйдут последними; хоша раза по три или по четыре в году к попу на дух ходят и причастье принимают, а все же ихняя вера не от Бога. От врага наваждение, потому что, ежели б ихняя вера была прямая, богоугодная, зачем бы таить ее? Опять же тут и волхвования, и пляска, и верченье, и скаканье. Божеско ли это
дело, сам посуди…
—
Дня через три все покончим. Потерпите немножко, —
стоял на своем Никита Федорыч.
— Экой провор! — ласково ударив по плечу нареченного зятя, молвил Зиновий Алексеич. — Молодцом, Никитушка! Не успел приехать, и товар к нему еще не пришел, а он уж и сбыл его…
Дело! Да что ж мы
стоим да пустые лясы-балясы ведем? — вдруг спохватился Доронин. — Лизавета Зиновьевна, твое, сударыня,
дело!.. Что не потчуешь жениха?.. Прикажь самоварчик собрать да насчет закусочки похлопочи…
Смолоду крестьянским
делом брезговал, все бы ему на молитве
стоять да над книжками сидеть.
Облокотясь на стол и припав рукою к щеке, тихими слезами плакала Пелагея Филиппьевна, когда, исправивши свои
дела, воротился в избу Герасим. Трое большеньких мальчиков молча
стояли у печки, в грустном молчанье глядя на грустную мать. Четвертый забился в углу коника за наваленный там всякого рода подранный и поломанный хлам. Младший сынок с двумя крошечными сестренками возился под лавкой. Приукутанный в грязные отрепья, грудной ребенок спал в лубочной вонючей зыбке, подвешенной к оцепу.
На другой
день стал он хлопотать, чтобы все братнино семейство освободить от рекрутства. Для этого
стоило им из казенной волости выписаться и выйти в купцы.
И
дело с концом…» Такова правда в пресловутой русской общине, такова справедливость у этого мир-народа, что исстари крепкими стопами на ведерках водки
стоит…
— Ну ладно, ладно… За деньгами не
постою, ежель полюбятся, — самодовольно улыбаясь, молвил Марко Данилыч. — Так ты уж кстати и «минею»-то мне подбери. Как ворочусь домой, в тот же
день записочку пришлю тебе, каких месяцо́в у меня не хватает.
Тут во
дни оны
стоял монастырский двор, и живали в нем посельские старцы, и туда же наезжали чернцы и служебники троицкие.
На другой
день начались Дунины сборы. Не осушая глаз, больше всех хлопотала угрюмая Дарья Сергевна, а ночью по целым часам
стояла перед иконами и клала поклоны за поклонами, горячо молясь, сохранил бы Господь рабу свою, девицу Евдокию, ото всяких козней и наветов вражиих.
— В самом
деле, — отвечала Марья Ивановна. — И по преданиям так выходит и по всем приметам. Тут и Святой ключ, и надгробный камень преподобного Фотина, заметны ямы, где
стоял дом, заметны и огородные гряды.
— Эх, Оленушка, Оленушка! Да с чего ты, болезная, таково горько кручинишься?.. Такая уж судьба наша женская. На том свет
стоит, милая, чтоб мужу жену колотить. Не при нас заведено, не нами и кончится. Мужнины побои
дело обиходное, сыщи-ка на свете хоть одну жену небитую. Опять же и то сказать: не бьет муж, значит, не любит жену.
— Они Богу молятся за мир христианский, — заметила жена удельного головы. — Нам-то самим как молиться?..
Дело непривычное, неумелое. У нас и
делá, и заботы, и все, а пуще всего не суметь нам Бога за грехи умолить, а матушки, Христос их спаси, на том уж
стоят — молятся как следует и тем творят
дело нашего спасения.
— Ничего, поп хороший, — отвечал ямщик на вопрос ее. — Обстоятельный, хвалят его. До денег охоч, да уж это поповское
дело, на том уж они все
стоят. У них ведь толстый карман святее угодников. Обойди весь вольный свет — бессребреника меж попами не сыщешь. А здешнего похваляют — добрый, слышь.
Когда-то
стояли тут изваянья, быть может,
дело замечательных мастеров…
А праведные все
стоят перед святой горой,
стоят нерасходно, со слезами Богу молятся, покончил бы скорее мрачные, греховные
дни века сего.
Я ведь, сударыня, у хозяина-то
днем конюхом, а ночью на карауле
стой.
Перед домом во всю улицу лежали снопы соломы,
дня через три либо через четыре накладываемые по приказанию городничего, все окна в доме были закрыты наглухо, а вокруг него и на дворе тишина
стояла невозмутимая, не то что прежде, когда день-деньской, бывало, стоном
стоят голоса, то веселые, то пьяные и разгульные.
— Именно оттого, — ответил Самоквасов, — только Фленушку я и не видал почти тогда. При мне она постриглась. Теперь она уж не Фленушка, а мать Филагрия… Ну да Господь с ней. Прошу я вас, не помышляйте никогда о ней — было у нас с ней одно баловство, самое пустое
дело, не
стоит о нем и вспоминать. По правде говорю, по совести.