Неточные совпадения
От устья Оки до Саратова
и дальше вниз правая сторона Волги «Горами» зовется. Начинаются горы еще над Окой, выше Мурома, тянутся до Нижнего,
а потом вниз по Волге.
И чем дальше,
тем выше они. Редко горы перемежаются — там только, где с правого бока река в Волгу пала.
А таких рек немного.
Свияга —
та еще лучше куролесит: подошла к Симбирску, версты полторы до Волги остается, — нет, повернула-таки в сторону
и пошла с Волгой рядом: Волга на полдень, она на полночь,
и верст триста реки друг дружке навстречу текут,
а слиться не могут.
Издревле
та сторона была крыта лесами дремучими, сидели в них мордва, черемиса, булгары, буртасы
и другие язы́ки чужеродные; лет за пятьсот
и поболе
того русские люди стали селиться в
той стороне. Константин Васильевич, великий князь Суздальский, в половине XIV века перенес свой стол из Суздаля в Нижний Новгород, назвал из чужих княжений русских людей
и расселил их по Волге, по Оке
и по Кудьме. Так летопись говорит,
а народные преданья вот что сказывают...
И поплыл тут белый царь по Волге реке, поплыл государь по Воложке на камешке, в левой руке держит ведро русской земли,
а правой кидает
ту землю по берегу…
Целого подданного лишился саксонский король,
а их у него
и без
того не ахти много.
Нет корысти в переделах, толкует каждый мужик,
а община-мир
то и дело за передел…
С краю исстари славных лесов Муромских, в лесу Салавирском, что раскинулся по раздолью меж Сережей
и Тешей, в деревушке Родяковой, что стоит под самым почти Муромом,
тому назад лет семьдесят,
а может
и больше, жил-поживал бедный смолокур
и потом «темный богач» Данило Клементьев.
Кто говорил, что клад Кузьмы Рощина достался ему, кто заверял, что знается Данило с разбойниками,
а в Муромских лесах в
те поры они еще «пошаливали», оттого
и пошла молва по народу, будто богатство Даниле на дуване досталось.
Зараз двух невест братья приглядели —
а были
те девицы меж собой свойственницы, сироты круглые,
той и другой по восьмнадцатому годочку только что ми́нуло. Дарья Сергевна шла за Мокея, Олена Петровна за Марку Данилыча. Сосватались в Филипповки; мясоед в
том году был короткий, Сретенье в Прощено воскресенье приходилось,
а старшему брату надо было в Астрахань до во́дополи съездить. Решили венчаться на Красну горку, обе свадьбы справить зáраз в один день.
Не оставь, Сергевнушка, яви милость,
а Аниську Красноглазиху
и на глаза не пущай к себе, не
то, пожалуй,
и еще Бог знает чего наплетет.
—
А в позапрошлом году, помните, как на Троицу по «Общей минеи» стала было службу справлять да из Пятидесятницы простое воскресенье сделала?.. Грехи только с ней! — улыбаясь, сказала Дарья Сергевна. — К
тому ж
и то надо взять, Марко Данилыч, не нашего ведь она согласу…
Называла по именам дома богатых раскольников, где от
того либо другого рода воспитания вышли дочери такие, что не приведи Господи: одни Бога забыли, стали пристрастны к нововводным обычаям, грубы
и непочтительны к родителям, покинули стыд
и совесть, ударились в такие дела, что нелеть
и глаголати… другие, что у мастериц обучались, все, сколько ни знала их Макрина, одна другой глупее вышли, все как есть дуры дурами — ни встать, ни сесть не умеют,
а чтоб с хорошими людьми беседу вести, про
то и думать нечего.
«
И то еще я замечал, — говорил он, — что пенсионная, выйдя замуж, рано ли поздно, хахаля заведет себе,
а не
то и двух,
а котора у мастерицы была в обученье, дура-то дурой окажется, да к
тому же
и злобы много накопит в себе…»
А Макрина тотчáс ему на
те речи: «С мужьями у таких жен, сколько я их ни видывала, ладов не бывает: взбалмошны, непокорливы, что ни день,
то в дому содом да драна грамота,
и таким женам много от супружеских кулаков достается…» Наговорившись с Марком Данилычем о таких женах
и девицах, Макрина ровно обрывала свои россказни, заводила речь о стороннем,
а дня через два опять, бывало, поведет прежние речи…
Разговаривая так с Макриной, Марко Данилыч стал подумывать, не отдать ли ему Дуню в скиты обучаться. Тяжело только расстаться с ней на несколько лет… «
А впрочем, — подумал он, —
и без
того ведь я мало ее, голубушку, видаю… Лето в отъезде, по зимам тоже на долгие сроки из дому отлучаюсь… Станет в обители жить, скиты не за тридевять земель, в свободное время завсегда могу съездить туда, поживу там недельку-другую, полюбуюсь на мою голубушку да опять в отлучки — опять к ней».
А горниц-то всего три
и то не великие…
А насчет вашего хозяйства покойница мне ничего не говорила,
и я слова ей в
том не давала…
—
А не просила разве она вас, умираючи, чтоб
и меня не оставили вы своим советом да заботами?.. Попомните-ка? Не говорила разве
того вам покойница?
А если примет меня матушка Манефа, к ней в обитель уйду, иночество надену, ангельский образ приму
и тем буду утешаться, что хоть издали иной раз погляжу на мою голубоньку, на сокровище мое бесценное.
Ден пять прошло после
тех разговоров. Про отправленье Дунюшки на выучку
и помина нет. Мать Макрина каждый раз заминает разговор о
том, если зачнет его Марко Данилыч,
то же делала
и Дарья Сергевна. Иначе нельзя было укрепить его в намеренье,
а то, пожалуй, как раз найдет на него какое-нибудь подозренье. Тогда уж ничем не возьмешь.
— Так за чем дело стало? — молвил Марко Данилыч. — Отпишите матушке, отвела бы местечко поближе к себе,
а я на
том месте домик выстрою Дунюшке… До осени поспеем
и построить,
и всем приукрасить его.
— Стряпущую-то, пожалуй,
и не надо, — молвила Макрина, — кушанье будет им от обители, из матушкиной кельи станут приносить,
а не
то, если в угоду, с чапуринскими девицами станет обедать
и ужинать. Поваднее так-то будет, они ж ей погодки, ровесницы — подругами будут.
Для выучки, коли я в угоду вам буду, так я,
а не
то и, опричь меня, другие старицы найдутся…
Душевную бы чистоту хранила
и бесстрастие телесное, от злых бы
и плотских отлучалась, стыденьем бы себя украшала, в нечистых беседах не беседовала,
а пошлет Господь судьбу — делала бы супругу все ко благожитию, чад воспитала бы во благочестии, о доме пеклась бы всячески, простирала бы руце своя на вся полезная, милость бы простирала к бедному
и убогому
и тем возвеселила бы дни своего сожителя
и лета бы его миром исполнила…
Навезет, бывало, он Дуне всяких гостинцев,
а как побольше выросла, целыми кусками ситцев, холстинок, платков, синих кумачей на сарафаны,
и все это Дуня, бывало, ото всех потихоньку, раздаст по обителям
и «сиротам», да кроме
того, самым бедным из них выпросит денег у отца на раздачу…
За год до
того, как Дуне домой под отеческий кров надо было возвратиться, еще новый домик в Манефиной обители построился,
а убран был
и разукрашен, пожалуй, лучше Дунина домика — Марья Гавриловна жить в Комаров из Москвы переехала.
Шестнадцати лет еще не было Дуне, когда воротилась она из обители,
а досужие свахи
то́тчас одна за другой стали подъезжать к Марку Данилычу — дом богатый, невеста одна дочь у отца, — кому не охота Дунюшку в жены себе взять. Сунулись было свахи с купеческими сыновьями из
того городка, где жили Смолокуровы, но всем отказ, как шест, был готов. Сына городского головы сватали —
и тому тот же ответ.
Думал он, что Смолокуров вспрыгнет до потолка от радости, вышло не
то: Марко Данилыч наотрез отказал ему, говоря, что дочь у него еще молода, про женихов ей рано
и думать, да если бы была
и постарше, так он бы ее за дворянина не выдал,
а только за своего брата купца, с хорошим капиталом.
Оставшись с Дуней, Дарья Сергевна раздела ее
и уложила в постель. В соседней горнице с молитвой налила она в полоскательную чашку чистой воды на уголь, на соль, на печинку — нарочно на всякий случай ее с собой захватила, — взяла в рот
той воды
и, войдя к Дуне, невзначай спрыснула ее,
а потом оставленною водой принялась умывать ей лицо, шепотом приговаривая...
От Царицына по воложкам да по ильменя́м страсть ее что,
а ниже Астрахани
и того больше.
— Самый он
и есть, — молвил Марко Данилыч. — Зиновий Алексеич допрежь
и сам-от на
той мельнице жил, да вот годов уж с пяток в городу́ дом себе поставил. Важный дом, настоящий дворец.
А уж в доме — так чего-чего нет…
Косная меж
тем подгребла под восьмую баржу, но рабочий, что притащил трап, не мог продраться сквозь толпу, загородившую борт. Узнав, в чем дело, бросил он трап на палубу,
а сам, надев шапку, выпучил глаза на хозяина
и во всю мочь крикнул...
А кто не пойдет, не уймется от буйства, не от меня
тот деньги получит,
а от водяного — ему предоставлю с
теми рассчитываться,
и за четыре простойных дня
тот грошá не получит…
— Мудрено, брат, придумал, — засмеялся приказчик. — Ну, выдам я тебе пачпорт, отпущу, как же деньги-то твои добуду?.. Хозяин-то ведь, чать, расписку тоже спросит с меня. У него, брат, не как у других — без расписок ни единому человеку медной полушки не велит давать,
а за всякий прочет, ежели случится, с меня вычитает… Нет, Сидорка, про
то не моги
и думать.
Сиял от радости Сидор, сбежал в мурью
и минут через десять вылез оттуда в истоптанных лаптях, с котомкой за плечами
и с сапогами в руках. Войдя в казенку, поставил он сапоги на пол,
а шапку
и платок на стол положил. Молча подал приказчик Сидору паспорт, внимательно осмотрев перед
тем каждую вещь.
А то пошла бы переборка рабочих да дознались бы, что на баржах больше шестидесяти человек беспаспортных, может, из Сибири беглых да из полков, — тогда бы дешево-то, пожалуй,
и не разделались.
— Полноте-ка, ребята, чепуху-то нести, — молвил, отходя от них, приказчик. — Да
и некогда мне с вами растабарывать, лепортицу велел сготовить, кто сколько денег из вас перебрал,
а я грехом проспал маленько… Пойти сготовить поскорее, не
то приедет с водяным — разлютуется.
И грустно,
и досадно стало Петру Степанычу,
а на что досадно, сам
того не знает.
Украдкой мечет Самоквасов на Дуню страстные взоры,
а сам
то и дело оглядывается, не заметил бы отец.
— Уж как мне противен был этот тюлень, — продолжал свое Смолокуров. — Говорить даже про него не люблю,
а вот поди ж ты тут — пустился на него… Орошин, дуй его горой, соблазнил… Смутил, пес…
И вот теперь по его милости совсем я завязался. Не поверишь, Зиновий Алексеич, как не рад я тюленьему промыслу, пропадай он совсем!.. Убытки одни… Рыба — дело иное: к Успеньеву дню расторгуемся, надо думать,
а с тюленем до самой последней поры придется руки сложивши сидеть.
И то половины с рук не сойдет.
— На ситцевы фабрики жир-от идет, в краску,
а с этим тарифом, — чтоб
тем, кто писал его, ни дна ни покрышки, —
того и гляди, что наполовину фабрик закроется.
К
тому ж ноне
и хлопку что-то мало в Петербург привезли,
а это тюленьему жиру тоже большая вреда…
— То-то вот
и есть… — молвил Смолокуров. — Вот оно что означает коммерция-то. Сундуки-то к киргизам идут
и дальше за ихние степи, к
тем народам, что китайцу подвластны. Как пошла у них там завороха, сундуков-то им
и не надо. От войны, известно дело, одно разоренье, в сундуки-то чего тогда станешь класть?.. Вот, поди,
и распутывай дела: в Китае дерутся,
а у Старого Макарья «караул» кричат. Вот оно что такое коммерция означает!
То-то
и есть: молодые-то люди что новы горшки —
то и дело бьются,
а наш-от старый горшок хоть берестой повит, да три века живет.
— Вот
и согрешим, — с довольством потирая руки
и ходя по комнате, говорил Марко Данилыч. — Наше от нас не уйдет;
а воротимся домой, как-нибудь от этих грехов отмолимся. Не
то керженским старицам закажем молиться. Здесь же недалече… Там, брат, на этот счет ух какие мастерицы!.. Первый сорт!..
Вот хоша бы сегодняшна ваторга — будь они с пачпортами-то, всей бы оравой сейчас к водяному,
а не
то и к самому губернатору.
— Опять же
и то взять, — опять помолчав, продолжал свое нести Фадеев. — Только что приказали вы идти каждому к своему месту, слепые с места не шелохнулись
и пуще прежнего зачали буянить,
а которы с видами,
те, надеясь от вашего здоровья милости, по первому слову пошли по местам… Самым главнеющим озорникам, Сидорке во-первых, Лукьяну Носачеву, Пахомке Заплавному, они же после в шею наклали. «Из-за вас, говорят, из-за разбойников, нам всем отвечать…» Народ смирный-с.
Вскочил
и с радостным взором не
то что прошелся,
а чуть не пробежал раз
и другой взад
и вперед по комнате.
— Нисколько мы не умничаем, господин купец, — продолжал нести свое извозчик. —
А ежели нашему брату до всех до этих ваших делов доходить вплотную, где
то́ есть каждый из вас чаи распивает аль обедает, так этого нам уж никак невозможно. Наше дело — сказал седок ехать куда, вези
и деньги по такцыи получай.
А ежели хозяин добрый, он тебе беспременно
и посверх такцыи на чаек прибавит. Наше дело все в
том только
и заключается.
По вечерам
и ярманочные,
и городские трактиры битком набиты. Чаю выпивают количество непомерное. После, как водится, пойдут в ход закусочки, конечно, с прибавленьицем. В Москве — в Новотроицком, у Лопашева
и в других излюбленных купечеством трактирах — можно только чай пить, но закусывать,
а пуще
того винца рюмочку выпить — сохрани Господи
и помилуй!.. Зазорное дело!.. У Макарья не
то: там
и московским,
и городовым купцам, яко в пути находящимся, по все дни
и по вся ночи — разрешения на вся.
На сто восемьдесят миллионов,
а годами
и больше
того товару на Макарьевскую свозится, на сто шестьдесят
и больше продается,
и все обороты делаются по трактирам.