Неточные совпадения
Плескались шаловливые струи на стрежне, звенела зыбь, ударяя в борта старой лодки,
а шорох стоял по всей реке от лопавшихся
то и дело пушистых клочьев пены, или, как ее называют на Ветлуге, речного «цвету».
Это перевозчик Тюлин. Он сидит у своего шалаша, понурив голову
и как-то весь опустившись. Одет он в ситцевой грязной рубахе
и синих пестрядинных портах. На босу ногу надеты старые отопки. Лицо моложавое, почти без бороды
и усов, с выразительными чертами, на которых очень ясно выделяется особая ветлужская складка,
а теперь, кроме
того, видна сосредоточенная угрюмость добродушного, но душевно угнетенного человека…
— Зовут, — отвечает он невозмутимо,
тем же философски-объективным тоном, каким говорил о лодке
и проказах реки. — Иванко,
а Иванко! Иванко-о-ó!
— Чё-инó, спрашивает еще… Лодку давай! Чай, через реку ходу-то нету мне,
а то бы не стала с тобой, с путаником,
и баить…
Между
тем тщетно вопивший мужик смолкает
и, оставив лошадь с телегой на
том берегу, переправляется к нам вместе с Иванком, для личных переговоров. К удивлению моему, он самым благодушным образом здоровается с Тюлиным
и садится рядом на скамейку. Он значительно старше Тюлина, у него седая борода, голубые, выцветшие, как
и у Тюлина, глаза, на голове грешневик,
а на лице, где-то около губ, ютится
та же ветлужская складка.
— Эй, проходящий! — обращается он ко мне как-то одобрительно. — Ну-ко, послушай,
и ты с нами на паром!
А то, видишь вот, больно уж река-те наша резва.
— Чё-ино! Самая такá круча, что ей бы сломаться надо… Э-эх,
а чалки-те опять никто не отвязал! — кончает Тюлин с
тою же унылой укоризной
и лениво ступает на берег, чтоб отвязать чалки. — Ну, загребывай, проходящий, загребывай, не спи!
Оба смолкли. С
того берега, с вырубки, от нового домика неслись нестройные песни. Это артель васюхинцев куражилась над мелким лесоторговцем-хозяином. Вчера у них был расчет, причем Ивахин обсчитал их рублей на двадцать. Сегодня Ветлуга заступилась за своих деток
и взыграла на руку артели. Теперь хозяин униженно кланялся,
а артель не ломила шапок
и куражилась.
— Так. Много теперича народу идет. Завтра, что есть,
и то еще пойдут… Эх, как река-то пылит, беды́! Ежели теперь нам с вами на паром… Да нет, не управиться… Ночевать, видно.
А вы не к пароходу ли?
— Три
и есть. Обедать время пришло. Ну, посадили меня, доброго молодця, честь честью. Опять старики с дочкой вместе, нам с молодым хозяином на особицю, да еще, слышь, обоим чашки-те разные. Тут уж мне за беду стало. «Ах вы, говорю, такие не эдакие. Вы не
то што меня бракуете, вы
и своего-то мужика бракуете». — «
А потому, — старуха баит, —
и бракуем, што он по Русе ходит, с вашим братом, со всяким поганым народом, нахлебается…» Вот
и поди ты, как они об нас понимают!
— Особа статья, говорит… Чего не особа статья! Сам с ними водитця, богам нашим молитьця не стал, молоко по пятницам жрет. Сам видывал,
а то бы
и баить не надо…
Теперь они стояли вокруг нашего, лежавшего вповалку, табора, глядя на нас с бесцеремонным любопытством
и явным пренебрежением. Мои спутники как-то сконфуженно пожимались
и, в свою очередь, глядели на новоприбывших не без робости. Мне почему-то вдруг вспомнились английские пуритане
и индепенденты времен Кромвеля. Вероятно, эти святые так же надменно смотрели на простодушных грешников своей страны,
а те отвечали им такими же сконфуженными
и безответными взглядами.
Отчего на меня, тоже книжного человека, от
тех веет таким холодом
и отчужденностью,
а этот кажется таким близким
и так хорошо знакомым, как будто в самом деле
— Н-ничего! Н-н-ничего! Как есть ничего! — спохватился и заторопился поскорее чиновник, — н-никакими то есть деньгами Лихачев доехать не мог! Нет, это не то, что Арманс. Тут один Тоцкий. Да вечером в Большом али во Французском театре в своей собственной ложе сидит. Офицеры там мало ли что промеж себя говорят,
а и те ничего не могут доказать: «вот, дескать, это есть та самая Настасья Филипповна», да и только, а насчет дальнейшего — ничего! Потому что и нет ничего.
Всякий день ей готовы наряды новые богатые и убранства такие, что цены им нет, ни в сказке сказать, ни пером написать; всякой день угощенья и веселья новые, отменные; катанье, гулянье с музыкою на колесницах без коней и упряжи, по темным лесам; а те леса перед ней расступалися и дорогу давали ей широкую, широкую и гладкую, и стала она рукодельями заниматися, рукодельями девичьими, вышивать ширинки серебром и золотом и низать бахромы частым жемчугом, стала посылать подарки батюшке родимому, а и самую богатую ширинку подарила своему хозяину ласковому,
а и тому лесному зверю, чуду морскому; а и стала она день ото дня чаще ходить в залу беломраморную, говорить речи ласковые своему хозяину милостивому и читать на стене его ответы и приветы словесами огненными.
Неточные совпадения
Хлестаков. Да вот тогда вы дали двести,
то есть не двести,
а четыреста, — я не хочу воспользоваться вашею ошибкою; — так, пожалуй,
и теперь столько же, чтобы уже ровно было восемьсот.
Аммос Федорович.
А черт его знает, что оно значит! Еще хорошо, если только мошенник,
а может быть,
и того еще хуже.
Аммос Федорович. Да, нехорошее дело заварилось!
А я, признаюсь, шел было к вам, Антон Антонович, с
тем чтобы попотчевать вас собачонкою. Родная сестра
тому кобелю, которого вы знаете. Ведь вы слышали, что Чептович с Варховинским затеяли тяжбу,
и теперь мне роскошь: травлю зайцев на землях
и у
того и у другого.
Анна Андреевна. После? Вот новости — после! Я не хочу после… Мне только одно слово: что он, полковник?
А? (С пренебрежением.)Уехал! Я тебе вспомню это!
А все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку; я сейчас». Вот тебе
и сейчас! Вот тебе ничего
и не узнали!
А все проклятое кокетство; услышала, что почтмейстер здесь,
и давай пред зеркалом жеманиться:
и с
той стороны,
и с этой стороны подойдет. Воображает, что он за ней волочится,
а он просто тебе делает гримасу, когда ты отвернешься.
Да объяви всем, чтоб знали: что вот, дискать, какую честь бог послал городничему, — что выдает дочь свою не
то чтобы за какого-нибудь простого человека,
а за такого, что
и на свете еще не было, что может все сделать, все, все, все!