Неточные совпадения
— Не учил отец смолоду, зятю не научить, как в коломенску версту он вытянулся, — сказал на
то Патап Максимыч. — Мало я возился с ним? Ну, да что
поминать про старое? Приглядывать только надо, опять бы чего в кабак со двора не стащил.
— Это ты хорошо говоришь, дружок, по-Божьему, — ласково взяв Алексея за плечо, сказал Патап Максимыч. — Господь пошлет;
поминай чаще Иева на гноищи. Да… все имел, всего лишился, а на Бога не возроптал; за
то и подал ему Бог больше прежнего. Так и ваше дело — на Бога не ропщите, рук не жалейте да с Богом работайте, Господь не оставит вас — пошлет больше прежнего.
Пяти годов ей не минуло, как родитель ее, не
тем будь
помянут, в каких-то воровских делах приличился и по мирскому приговору в солдаты был сдан, а мать, вскоре после
того как забрали ее сожителя, мудрено как-то померла в овраге за овинами, возвращаясь в нетопленую избу к голодному ребенку
—
Помнишь, что у Златоуста про такие слезы сказано? — внушительно продолжал Патап Максимыч. — Слезы
те паче поста и молитвы, и сам Спас пречистыми устами своими рек: «Никто же больше
тоя любви имать, аще кто душу свою положит за други своя…» Добрая ты у меня, Груня!.. Господь тебя не оставит.
Вскоре пришел Алексей. В праздничном наряде таким молодцом он смотрел, что хоть сейчас картину писать с него. Усевшись на стуле у окна, близ хозяина, глаз не сводил он с него и с Ивана Григорьича.
Помня приказ Фленушки, только разок взглянул он на Настю, а после
того не смотрел и в
ту сторону, где сидела она. Следом за Алексеем в горницу Волк вошел, в платье Патапа Максимыча. Помолясь по уставу перед иконами, поклонившись всем на обе стороны, пошел он к Аксинье Захаровне.
— Молодость! — молвил старый Снежков, улыбаясь и положив руку на плечо сыну. — Молодость, Патап Максимыч, веселье на уме… Что ж?.. Молодой квас — и
тот играет, а коли млад человек не добесится, так на старости с ума сойдет… Веселись, пока молоды. Состарятся, по крайности будет чем молодые годы свои
помянуть. Так ли, Патап Максимыч?
И зачнет он вести умильную беседу о пустынном житии, но Спасова имени не
поминает —
тем только и можно опознать окаянного…
И начнут
поминать христолюбца наследники: сгромоздят колокольню в семь ярусов, выльют в тысячу пудов колокол, чтобы до третиего небеси слышно было, как
тот колокол будет вызванивать из ада душу христолюбца-мошенника.
И
то надо
помнить, что этот грех замолить — плевое дело.
Даже на молитве стала
поминать мужа, а прежде и в голову ей
того не приходило.
— Напрямик такого слова не сказано, — отвечал Пантелей, — а понимать надо так — какой же по здешним местам другой золотой песок может быть? Опять же Ветлугу
то и дело
поминают. Не знаешь разве, чем на Ветлуге народ займуется?
— И толкуют, слышь, они, матушка, как добывать золотые деньги… И снаряды у них припасены уж на
то… Да все Ветлугу
поминают, все Ветлугу… А на Ветлуге
те плутовские деньги только и работают… По тамошним местам самый корень этих монетчиков. К ним-то и собираются ехать. Жалеючи Патапа Максимыча, Пантелей про это мне за великую тайну сказал, чтобы, кроме тебя, матушка, никому я не открывала… Сам чуть не плачет… Молви, говорит, Христа ради, матушке, не отведет ли она братца от такого паскудного дела…
— А я так полагаю, что для вас одних он только это и сделает, — сказала Фленушка. — Только вы пропишите, что вам самим желательно Настю с Парашей повидать, и попросите, чтоб он к вам отпустил их, а насчет
того, что за матушкой станут приглядывать, не
поминайте.
— Да я все про Настю. Сказывала я тебе, что надо ее беспременно окрутить с Алешкой… Твоего саратовца в поезжане возьмем — кулаки у него здоровенные… Да мало ль будет хлопот, мало ль к чему пригодится. Мой анафема к
тому же времени в здешних местах объявится. Надо всем заодно делать. Как хочешь, уговори своего Семена Петровича. Сказано про шелковы сарафаны,
то и
помни.
— Может, и есть, да не из
той тучи, — сказала Фленушка. — Полно-ка, Марьюшка: удалой долго не думает,
то ли, се ли будет, а коль вздумано, так отлынивать нечего.
Помни, что смелому горох хлебать, а несмелому и редьки не видать… А в шелковых сарафанах хорошо щеголять?.. А?.. Загуляем, Маруха?.. Отписывай в Саратов: приезжай, мол, скорей.
— Не ропщу я на Господа. На него возверзаю печали мои, — сказал, отирая глаза, Алексей. — Но послушай, родной, что дальше-то было… Что было у меня на душе, как пошел я из дому,
того рассказать не могу… Свету не видел я — солнышко высоко, а я ровно темной ночью брел… Не
помню, как сюда доволокся… На уме было — хозяин каков? Дотоле его я не видывал, а слухов много слыхал: одни сказывают — добрый-предобрый, другие говорят — нравом крут и лют, как зверь…
—
Помнишь, каково нам горько было тогда!.. Кажись, и махонькой был, а кручина с ног нас сбила… Теперь такой же бы был!.. Ровесник ему, и звали тоже Алешей… Захаровна!.. Не сам ли Бог посылает нам сынка заместо
того?.. А?..
— Ну, так видишь ли… Игумен-от красноярский, отец Михаил, мне приятель, — сказал Патап Максимыч. — Человек добрый, хороший, да стар стал — добротой да простотой его мошенники, надо полагать, пользуются. Он, сердечный, ничего не знает — молится себе да хозяйствует, а тут под носом у него они воровские дела затевают… Вот и написал я к нему, чтобы он лихих людей оберегался, особенно
того проходимца,
помнишь, что в Сибири-то на золотых приисках живал?.. Стуколов…
— Злобы точно что нет, — согласилась Манефа. — Зато своенравен и крут, а разум кичливый имеет и самомнительный. Забьет что в голову — клином не вышибешь… Весь в батюшку-родителя, не
тем будь
помянут, Царство ему Небесное… Гордыня, сударыня, — гордыня… За
то и наказует Господь…
— И не
поминай, — сказала Манефа. — Тут, Василий Борисыч, немало греха и суеты бывает, — прибавила она, обращаясь к московскому гостю. — С раннего утра на гробницу деревенских много найдет, из городу тоже наедут, всего ведь только пять верст дó городу-то… Игрища пойдут, песни, сопели, гудки… Из ружей стрельбу зачнут… А что под вечер творится — о
том не леть и глаголати.
Попытать бы сына, расспросить, отчего стало ему невесело, да не отцовское
то дело, не родителю сыну
поминать про качели да хороводы и про всякую мирскую суету.
— Смалчивать будешь — не вспокаешься… По гроб жизни тебя не оставлю, — продолжал Патап Максимыч. — Не
то что девичьей глупостью где похвалиться, болтнешь чуть что ненароком — не уйдешь от меня.
Помни это, заруби себе на носу…
— Неладное, сынок, затеваешь, — строго сказал он. — Нет тебе нá это моего благословенья. Какие ты милости от Патапа Максимыча видел?.. Сколь он добр до тебя и милостив!.. А чем ты ему заплатить вздумал?.. Покинуть его, иного места тайком искать?.. И думать не моги! Кто добра не
помнит, Бог
того забудет.
Не слушая Алексея, что кони его не продажные, они смотрят им в зубы, гладят, подхлестывают,
мнут бока, оглядывают копыта и зовут парня в трактир покончить дело, которого
тот и начинать не думал.
— Вот намедни вы спрашивали меня, Андрей Иваныч, про «старую веру». Хоть я сам старовером родился, да из отцовского дома еще малым ребенком взят. Оттого и не знаю ничего, ничего почти и не
помню. Есть охота, так вот Алексея Трифоныча спросите, человек он книжный, коренной старовер, к
тому ж из-за Волги, из
тех самых лесов Керженских, где теперь старая вера вот уж двести лет крепче, чем по другим местам, держится.
— Признаться сказать, понять не могу, как это вздумалось Патапу Максимычу отпустить тебя, когда он столько дорожил тобой, — ходя взад и вперед по комнате, говорил Сергей Андреич. — Великим постом заезжал он ко мне не на долгое время, —
помнишь, как он на Ветлугу с
теми плутами ездил. В
ту пору он тобой нахвалиться не мог… Так говорил: «С этим человеком по гроб жизни своей не расстанусь». Как же у вас после
того на вон-тараты пошло?.. Скажи по правде, не накуролесил ли ты чего?
— Уж этого я доложить не могу, — ответил румяный торговец. —
Поминал в
ту пору Антип Гаврилыч Молявину: сестра-де хотела приказчика выслать, а другое дело: не знаю, как они распорядятся. Да ведь и
то надо сказать — принять пароход по описи не больно хитрое дело. Опять же Молявины с Залетовыми никак сродни приходятся — свояки, что ли…
— А слышь, птички-то распевают!.. Слышь, как потюкивают! — сказал Михайло Васильич, любуясь на оглушавших Алексея перепелов. — Это, брат, не
то, что у Патапа Максимыча заморские канарейки — от них писк только один… Это птица расейская, значит, наша кровная… Слышь, горло-то как дерет!.. Послушать любо-дорого сердцу!.. В понедельник ихний праздник — Нефедов день!.. Всю ночь в озимя́х пролежу, днем завалюсь отдыхать… Нет, про понедельник нечего и
поминать… Во вторник приходи… Через неделю, значит.
К
тому ж и Господь повелел, себя
помня, ближнего не забывать…
— Ну, эти игры там не годятся, про них и не
поминайте — не
то как раз осмеют… — сказал маклер. — Другие надобно знать… Да я обучу вас по времени… А теперь — прежде всего оденьтесь как следует, на руки перчатки наденьте в обтяжку, да чтоб завсегда перчатки были чистые… Под скобку тоже вам ходить не приходится… Прежде портного — зайдите вы к цирюльнику, там обстригут вас, причешут.
— Не
помню, — молвила Параша, порывисто отвернувшись от подруги, сама, взглянув на Василия Борисыча, ни с
того ни с сего заалела, как
та костяника, что сбирала Марья головщица.
— Погляжу я на вас, — с задорной улыбкой сказала ему Фленушка, — настоящий вы скосырь московский!.. Мастер девушек с ума сводить… Что-то Устюша теперь?.. Ну, да ведь я не за
тем, чтоб ее
поминать… прощайте, не обманите же… Только что после ужина матери по кельям разбредутся, тотчас к большому кресту да тропой в перелесок… Смотрите ж.
Одно только
помнит народ, что в старину на холмах Светлого Яра на день Аграфены Купальницы языческие требища справлялись и что на
тех холмах стоял когда-то град Китеж…
— Как же, матушка, со всеми простился, — ответил Петр Степаныч. — И со сродниками, и с приказчиками, и со всеми другими домашними, которы на
ту пору тут прилучились. Всех к себе велел позвать и каждого благословлял, а как кого зовут, дядюшка подсказывал ему. Чуть не всех он тут впервые увидел… Меня хоть взять — перед Рождеством двадцать седьмой мне пошел, а прадедушку чуть-чуть
помню, когда еще он в затвор-от не уходил.
К
тому ж
поминаем не келейно, а соборне.
Есть
того оленя людям на моляне,
поминать отходящего бога на пиру, на братчине, на братчине на петровщине [Есть поверье, что в лета стародавние ежегодно на Петров день выходил из лесу олень и сам давался в руки людям на разговенье.
Посадил он меня с собой рядышком, сафьянную коробочку из стола вынул и подал мне: «Вот, говорит, тут кольцо обручальное, отдай его, кому знаешь; только смотри,
помни отцовский завет — чтоб это кольцо не распаялось,
то есть чтоб с мужем тебе довеку жить в любви и совете, как мы с покойницей твоей матерью жили».
— Да нет… не стоит про
то говорить… Так, одни пустые мысли… с ветру, — молвила Дуня и, припав к лицу Аграфены Петровны, поцелуями покрыла его. — Зачем это давеча Фленушка про меня
помянула?.. — тихо прошептала она.
На завалине сидя, в первый раз услыхал он голос ее, и этот нежный певучий голосок показался ему будто знакомым. Где-то, когда-то слыхал он его и теперь узнавал в нем что-то родное. Наяву ли где слышал, во сне ли —
того он не
помнит. Сходны ли звуки его с голосом матери, ласкавшей его в колыбели, иль с пением ангелов, виденных им во сне во дни невинного раннего детства, не может решить Петр Степаныч.
— У Бога давностей нет, — сказал Петр Степаныч. — Люди забыли — Господь
помнит… Если б мне ведать, кого дедушка грабил, отыскал бы я внуков-правнуков
тех, что им граблены были, и долю мою отдал бы им до копейки.
— А ты про одни дрожди не
поминай трожды. Про
то говорено и вечор и сегодня. Сказано: плюнь, и вся недолга, — говорил Патап Максимыч. — Я к тебе проститься зашел, жар посвалил, ехать пора… Смотри ж у меня, ворочай скорей, пора на Горах дела зачинать… Да еще одно дельце есть у меня на уме… Ну, да это еще как Господь даст… Когда в путь?
— Ох, искушение!.. — чуть слышно проговорил Василий Борисыч. И громко промолвил: — Когда разделаюсь, тогда и
поминать не стану, а теперь нельзя умолчать, потому что еще при
том деле стою.
Ни о чем не думая, ни о чем не помышляя, сам после не
помнил, как сошел Василий Борисыч с игуменьина крыльца. Тихонько, чуть слышно, останавливаясь на каждом шагу, прошел он к часовне и сел на широких ступенях паперти. Все уже спало в обители, лишь в работницкой избе на конном дворе светился огонек да в келейных стаях там и сям мерцали лампадки.
То обительские трудники, убрав коней и задав им корму, сидели за ужином, да благочестивые матери, стоя перед иконами, справляли келейное правило.
Ни саврасок не
помнил, ни христосованья, ни
того, что было меж ними на последнем прощанье в Осиповке.
— Эх, крестный, крестный!.. Да стоит ли Алешка Лохматов такого горя-уныния? — с сердечным участием молвил Сергей Андреич. — Зачем безнадежишь себя?.. Бог не без милости. Дело не пропащее… Уладим, Бог даст… А тебе бы в самом деле хорошо одному побыть… Прощай… Утро вечера мудренее…
Помнишь, как ребятишкам бабы сказки сказывают? И я скажу тебе, что в сказках говорится: «Что тебе от меня будет сделано,
то будет не служба, а службишка, спи-почивай до утра — утро вечера мудренее».