Неточные совпадения
— Пустого не
мели. Ты, что ли, их обливала?.. —
сказал Патап Максимыч.
— Что
сказал, то и сделаю, когда захочу, — решительно молвил Патап Максимыч. — Перечить мне не
смеет никто.
— Полно-ка вам вздор-от
молоть, — принимаясь убирать чайную посуду,
сказала Аксинья Захаровна. — Не пора ль начинать утреню? Ты бы, Евпраксеюшка, зажигала покаместь свечи в моленной-то. А вы, девицы, ступайте-ка помогите ей.
— Он всему последует, чему самарские, —
заметила Евпраксия. — А в Самаре епископа, сказывают, приняли. Аксинья Захаровна сумлевалась спервоначала, а теперь, кажется, и она готова принять, потому что сам велел. Я вот уж другу неделю поминаю на службе и епископа и отца Михаила; сама Аксинья Захаровна
сказала, чтоб поминать.
— Справится ли она, Максимыч? — молвила Аксинья Захаровна. — Мастерица-то мастерица, да прихварывает, силы у ней против прежнего вполовину нет. Как в последний раз гостила у нас, повозится-повозится у печи, да и приляжет на лавочке.
Скажешь: «Полно, кумушка, не утруждайся», — не слушается. Насчет стряпни с ней сладить никак невозможно: только приехала, и за стряпню, и хоть самой неможется, стряпка к печи не
смей подходить.
— Уж пытала я, пытала у ней, —
заметила Аксинья Захаровна, —
скажи,
мол, Настя, что болит у тебя? «Ничего, говорит, не болит…» И ни единого слова не могла от нее добиться.
— Да ты белены объелся али спьяну
мелешь, сам не знаешь что? —
сказала Фленушка. — Да как ты только подумать мог, что я тебя обманываю?.. Ах ты, бесстыжая твоя рожа!.. За него хлопочут, а от него вот благодарность какая!.. Так ты думаешь, что и Настя облыжные речи говорила… А?..
— Сначала речь про кельи поведи, не
заметил бы, что мысли меняешь. Не то твоим словам веры не будет, — говорила Фленушка. —
Скажи: если,
мол, ты меня в обитель не пустишь, я,
мол, себя не пожалею: либо руки на себя наложу, либо какого ни на есть парня возьму в полюбовники да «уходом» за него и уйду… Увидишь, какой тихонький после твоих речей будет… Только ты скрепи себя, что б он ни делал. Неровно и ударит: не робей,
смело говори да строго, свысока.
— Уж ты зачнешь хныкать! —
сказала Фленушка. — Ну, ступай прощенья просить, «прости,
мол, тятенька, Христа ради, ни впредь, ни после не буду и сейчас с самарским женихом под венец пойду…» Не дури, Настасья Патаповна… Благо отсрочку дал.
— Так Патапу Максимычу слово стоит
сказать ему — «Убери,
мол, подальше Алешку Лохматого», — как раз забреет, —
сказала Фленушка.
— Уж я лаской с ней: вижу, окриком не возьмешь, —
сказал Патап Максимыч. — Молвил, что про свадьбу год целый помину не будет, жениха,
мол, покажу, а год сроку даю на раздумье. Смолкла моя девка, только все еще невеселая ходила. А на другой день одумалась, с утра бирюком глядела, к обеду так и сияет, пышная такая стала да радостная.
— Не мути мою душу. Грех!.. — с грустью и досадой ответил Иван Григорьич. — Не на то с тобой до седых волос в дружбе прожили, чтоб на старости издеваться друг над другом. Полно чепуху-то
молоть, про домашних лучше
скажи! Что Аксинья Захаровна? Детки?
— Кликни Алексея Трифоныча, —
сказал ей Патап Максимыч. — Хозяин,
мол, велел скорее наверх взойти.
Вот что: виду не подавай, особенно Аграфене Петровне; с Настей слова
сказать не моги, сиди больше около хозяина, на нее и глядеть не
смей.
Прочие, кто были в горнице, молчали, глядя в упор на Снежковых… Пользуясь тем, Никифор Захарыч тихохонько вздумал пробраться за стульями к заветному столику, но Патап Максимыч это
заметил. Не ворочая головы, а только скосив глаза,
сказал он...
—
Замолола!.. Пошла без передышки в пересыпку! — хмурясь и зевая, перебил жену Патап Максимыч. — Будет ли конец вранью-то? Аль и в самом деле бабьего вранья на свинье не объедешь?.. Коли путное что хотела
сказать — говори скорей, — спать хочется.
— Не
смеют!.. — решительно
сказал Патап Максимыч. — Да и парень не такой, чтобы вздумал нехорошее дело… Не из таких, что, где пьют да едят, тут и пакостят… Бояться нечего.
Смолкли ребята, враждебно поглядывая друг на друга, но ослушаться старшого и подумать не
смели… Стоит ему слово
сказать, артель встанет как один человек и такую вспорку задаст ослушнику, что в другой раз не захочет дурить…
— Позвать, отчего не позвать! Позову — это можно, — говорил дядя Онуфрий, — только у нас николи так не водилось… — И, обратясь к Петряю, все еще перемывавшему в грязной воде чашки и ложки,
сказал: — Кликни ребят, Петряюшка, все,
мол, идите до единого.
Патап Максимыч, посмотрев на Петряя, подумал, что от подростка в пути большого проку не будет.
Заметив, что не только дядя Онуфрий, но и вся артель недовольна, что «подсыпке» ехать досталось,
сказал, обращаясь к лесникам...
— Стара баба с похмелья на печке валялась да во сне твою правду видела, а ты зря бабьи сказки и
мелешь, —
сказал Патап Максимыч.
— Хошь и знал бы, так не
сказал, —
заметил Стуколов. — Про такие дела со всяким встречным не болтают.
— Да ты постой, погоди, не сбивай меня с толку, —
молил отец Михаил, отмахиваясь рукою. —
Скажи путем, про какие деньги ты поминаешь?..
— Ну, ступайте-ка, девицы, спать-ночевать, —
сказала Манефа, обращаясь к Фленушке и Марьюшке. — В келарню-то ужинать не ходите, снежно, студено. Ехали мы, мать София, так лесом-то ничего, а на поляну как выехали, такая метель поднялась, что свету Божьего не стало видно. Теперь так и
метет… Молви-ка, Фленушка, хоть Наталье, принесла бы вам из келарни поужинать, да яичек бы, что ли, сварили, аль яиченку сделали, молочка бы принесла. Ну, подите со Христом.
— Нечего пока решать-то, — ответил Гаврила Маркелыч. —
Сказал, что тут прежде всего воля родительская, если,
мол, Макар Тихоныч пожелает с нами родниться, мы,
мол, не прочь… Станем ждать вестей из Москвы… Да ты Марье-то покаместь не говори… нечего прежде времени девку мутить. Да никому ни гугу, лучше будет.
Воротясь из Казани, Евграф Макарыч,
заметив однажды, что недоступный, мрачный родитель его был в веселом духе, осторожно повел речь про Залетовых и
сказал отцу: «Есть,
мол, у них девица очень хорошая, и если б на то была родительская воля, так мне бы лучше такой жены не надо».
Аксинье Захаровне братец хоть бы единое слово наперед
сказал: беру,
мол, парня в дом, — нет, сударыня.
— Да так-то оно так, — мялся Пантелей, — все же опасно мне… Разве вот что… Матушке Манефе сам я этого
сказать не
посмею, а так полагаю, что если б она хорошенько поговорила Патапу Максимычу, остерегла бы его да поначалила, может статься, он и послушался бы.
— Может, и есть, да не из той тучи, —
сказала Фленушка. — Полно-ка, Марьюшка: удалой долго не думает, то ли, се ли будет, а коль вздумано, так отлынивать нечего. Помни, что смелому горох хлебать, а несмелому и редьки не видать… А в шелковых сарафанах хорошо щеголять?.. А?.. Загуляем, Маруха?.. Отписывай в Саратов: приезжай,
мол, скорей.
— Не твоего ума дело, — отрезал Патап Максимыч. — У меня про Якимку слова никто не моги
сказать… Помину чтоб про него не было… Ни дома меж себя, ни в людях никто заикаться не
смей…
— И спрошу, —
сказал Патап Максимыч. — Я было так думал — утре, как христосоваться станем, огорошить бы их: «Целуйтесь,
мол, и во славу Христову и всласть — вы,
мол, жених с невестой…» Да к отцу Алексей-от выпросился. Нельзя не пустить.
— Так, малехонько, обиняком ему молвил: «Большое,
мол, дело хотел тебе завтра
сказать, да, видно,
мол, надо повременить… Ахнешь, говорю, с радости…» Двести целковых подарил на праздник — смекнет…
— Да что это?.. Мать Пресвятая Богородица!.. Угодники преподобные!.. — засуетилась Аксинья Захаровна, чуя недоброе в смутных речах дочери. — Параша, Евпраксеюшка, — ступайте в боковушу, укладывайте тот чемодан… Да ступайте же, Христа ради!.. Увальни!.. Что ты, Настенька?.. Что это?.. Ах ты, Господи, батюшка!.. Про что знает Фленушка?..
Скажи матери-то, девонька!.. Материна любовь все покроет… Ох, да
скажи же, Настенька… Говори, голубка, говори, не мучь ты меня!.. — со слезами
молила Аксинья Захаровна.
— А плюнул, матушка, да все собрание гнилыми словами и выругал… —
сказал Василий Борисыч. — «Не вам, говорит, мужикам, епископа судить!.. Как
сметь, говорит, ноге выше головы стать?.. На меня, говорит, суд только на небеси да в митрополии…» Пригрозили ему жалобой митрополиту и заграничным епископам, а он на то всему собранию анафему.
— Одеваться скорей…
Скажи, обождал бы маленько… Ах, нет…
Скажи, письма́,
мол, не успела написать… Да ведь я
сказала, чтоб он после обеда пришел.
—
Скажи ему, Таня, — молвила она, — на обратном бы пути зашел, теперь,
мол, некогда мне письма изготовить… Поди
скажи… Посылочку,
мол, еще припасу…
— Губить тебя?.. Не бойся… А знаешь ли, криводушный ты человек, почему тебе зла от меня не будет? —
сказал Патап Максимыч, сев на кровать. — Знаешь ли ты это?.. Она, моя голубушка, на исходе души за тебя просила… Да… Не снесла ее душенька позору… Увидала, что от людей его не сокроешь — в могилу пошла… А кто виноват?.. Кто ее погубил?.. А она-то, голубушка, лежа на смертном одре, Христом Богом
молила — волосом не трогать тебя.
— Зла не жди, — стал говорить Патап Максимыч. — Гнев держу — зла не помню… Гнев дело человеческое, злопамятство — дьявольское… Однако знай, что можешь ты меня и на зло навести… — прибавил он после короткого молчанья. — Слушай… Про Настин грех знаем мы с женой, больше никто. Если ж, оборони Бог, услышу я, что ты покойницей похваляешься, если кому-нибудь проговоришься — на дне морском сыщу тебя… Тогда не жди от меня пощады… Попу станешь каяться — про грех
скажи, а имени называть не
смей… Слышишь?
Скажи ей, на поклоны при всех поставлю, только раз еще
замечу…
— Никого ко мне не пускать ни по коему делу. Недосужно,
мол, —
сказала ей Манефа…
— Там на многолюдстве, в большом собраньи, не
посмела я доложить вам, матушка Августа, про одно дельце, —
сказала она. — Матушка Манефа нарóчито послала меня сюда поговорить с вами.
— То-то. Не
мели того, что осталось на памяти, — молвил Патап Максимыч. — А родителю
скажи: деньгами он мне ни копейки не должен… Что ни забрано, все тобой заслужено… Бог даст, выпадет случай — сам повидаюсь, то же
скажу… На празднике-то гостивши, не
сказал ли чего отцу с матерью?
— И не говори!.. Оборони тебя Господи, если кому проговориться
смеешь, — строго
сказал Патап Максимыч, оборотясь лицом к Алексею. — Это тебе на разживу, — прибавил он, подавая пачку ассигнаций, завернутую в розовую чайную бумагу. — Не злом провожаю… Господь велел добром за зло платить… Получай!
— В Комарове побывай. Марья Гавриловна Масляникова, что живет у сестры в обители, вздумала торги заводить, пароход покупает. Толкнись к ней — баба добрая… Без приказчика ей нельзя…
Скажи: от Патапа,
мол, Максимыча прислан.
— Чепухи не
мели, когда отец про дело с тобой рассуждает, — строго
сказал ему Трифон Михайлыч.
— Известно с какой!.. — с важностью ответил дядя Елистрат. — Со стерлядью да со свежей осетриной… Да чтоб стерлядь-то живая была, не снулая — слышишь?.. А для верности подь-ко сюда, земляк, —
сказал он, обращаясь к Алексею, — выберем сами стерлядку-то, да
пометим ее, чтоб эти собачьи дети надуть нас не вздумали.
— То лоцманово дело, батюшка, —
сказал Алексей. — Ему знать мели-перекаты, мое дело за порядком смотреть да все оберегать, кладь ли, людей ли… Опять же хозяйские деньги на руки, за нагрузкой смотреть, за выгрузкой.
— Да, нечего
сказать, приключения! —
заметил Патап Максимыч. — И вот подумаешь — охота пуще неволи, — лезет же человек на такие страсти… И не боится.
— Волка бояться — от белки бежать, —
сказал Патап Максимыч. — Не ты первый, не ты будешь и последний… Знаешь пословицу: «Смелому горох хлебать, робкому пустых щей не видать»? Бояться надо отпетому дураку да непостоянному человеку, а ты не из таковских. У тебя дело из рук не вывалится… Вот хоть бы вечор про Коновалова помянул… Что б тебе, делом занявшись, другим Коноваловым стать?.. Сколько б тысяч народу за тебя день и ночь Богу
молили!..
— Получай — вот тебе тысяча двести, —
сказал Патап Максимыч, подвигая к сестре деньги. — За Настю только хорошенько молитесь… Это вам от нее, голубушки… Молитесь же!.. Да скорей покупай; места-те, знаю их, хорошие места, земли довольно. А строиться зачнешь — молви. Плотникам я же, ради Настасьи, заплачу… Только старый уговор не забудь: ни единому человеку не
смей говорить, что деньги от меня получаешь.