Неточные совпадения
— И я не удивлюсь, —
сказал Райский, — хоть рясы и не надену, а проповедовать могу — и искренно, всюду, где
замечу ложь, притворство, злость — словом, отсутствие красоты, нужды нет, что сам бываю безобразен… Натура моя отзывается на все, только разбуди нервы — и пойдет играть!.. Знаешь что, Аянов: у меня давно засела серьезная мысль — писать роман. И я хочу теперь посвятить все свое время на это.
— Пустяки
молоть мастер, —
сказал ему директор, — а на экзамене не мог рассказать системы рек! Вот я тебя высеку, погоди! Ничем не хочет серьезно заняться: пустой мальчишка! — И дернул его за ухо.
— Позови людей, старосте
скажи, всем, всем: хозяин,
мол, приехал, настоящий хозяин, барин!
— Оробела, барыня, не
смею! —
сказала Матрена, подходя к барину.
— Опять на деревья белье вешают! — гневно
заметила она, обратясь к старосте. — Я велела веревку протянуть.
Скажи слепой Агашке: это она все любит на иву рубашки вешать! сокровище! Обломает ветки!..
— И правду
сказать, есть чего бояться предков! —
заметила совершенно свободно и покойно Софья, — если только они слышат и видят вас! Чего не было сегодня! и упреки, и declaration, [признание (фр.).] и ревность… Я думала, что это возможно только на сцене… Ах, cousin… — с веселым вздохом заключила она, впадая в свой слегка насмешливый и покойный тон.
— Разорвешь: как ты
смеешь? — вспыльчиво
сказала она. — Рвал счеты!
— Шути, а шутя правду
сказал, —
заметила бабушка.
— Опять! Вот вы какие: сами затеяли разговор, а теперь выдумали, что люблю. Уж и люблю! Он и мечтать не
смеет! Любить — как это можно! Что еще бабушка
скажет? — прибавила она, рассеянно играя бородой Райского и не подозревая, что пальцы ее, как змеи, ползали по его нервам, поднимали в нем тревогу, зажигали огонь в крови, туманили рассудок. Он пьянел с каждым движением пальцев.
—
Смел бы он! — с удивлением
сказала Марфенька. — Когда мы в горелки играем, так он не
смеет взять меня за руку, а ловит всегда за рукав! Что выдумали: Викентьев! Позволила бы я ему!
— Вы
заметили, —
сказал Райский, — что наши художники перестали пить, и справедливо видите в этом прогресс, то есть воспитание. Артисты вашего сорта — еще не улучшились… всё те же, как я вижу…
— Вы, кажется, начинаете «заслуживать мое доверие и дружбу»! — смеясь,
заметила она, потом сделалась серьезна и казалась утомленной или скучной. — Я не совсем понимаю, что вы
сказали, — прибавила она.
— Полно, Борис Павлович, вздор
молоть, — печально, со вздохом
сказала бабушка. — Ты моложе был поумнее, вздору не
молол.
— Не прикажите ему приходить! — сердито
заметила Марфенька. — Я с ним теперь слова не
скажу…
— Не лгите! — перебила она. — Если вам удается
замечать каждый мой шаг и движение, то и мне позвольте чувствовать неловкость такого наблюдения:
скажу вам откровенно — это тяготит меня. Это какая-то неволя, тюрьма. Я, слава Богу, не в плену у турецкого паши…
— Как вы
смеете говорить это? —
сказала она, глядя на него с ног до головы. И он глядел на нее с изумлением, большими глазами.
— Я вам в самом начале
сказала, как заслужить ее: помните? Не наблюдать за мной, оставить в покое, даже не
замечать меня — и я тогда сама приду в вашу комнату, назначим часы проводить вместе, читать, гулять… Однако вы ничего не сделали…
— Да, Вера, теперь я несколько вижу и понимаю тебя и обещаю: вот моя рука, —
сказал он, — что отныне ты не услышишь и не
заметишь меня в доме: буду «умник», — прибавил он, — буду «справедлив», буду «уважать твою свободу», и как рыцарь буду «великодушен», буду просто — велик! Я — grand coeur! [великодушен! (фр.)]
— Ну, так мне теперь предстоит задача — не
замечать твоей красоты, а напирать больше на дружбу? — смеясь,
сказал он, — так и быть, постараюсь…
— Ой, знаешь, матушка! — лукаво
заметил Нил Андреич, погрозя пальцем, — только при всех стыдишься
сказать. За это хвалю!
— Полно тебе вздор
молоть, Нил Андреич! Смотри, ты багровый совсем стал: того и гляди, лопнешь от злости. Выпей лучше воды! Какой секрет, кто
сказал? Да я
сказала, и
сказала правду! — прибавила она. — Весь город это знает.
— Ты кто? —
сказала она, — ничтожный приказный, parvenu [выскочка (фр.).] — и ты
смеешь кричать на женщину, и еще на столбовую дворянку!
Ах, как я его уважаю…
сказала бы… слово вертится на языке, — но не
смею…
— Всякий, Вера. И тебе повторю то же, что
сказал Марфеньке: люби, не спрашиваясь никого, достоин ли он, нет ли —
смело иди…
— Не шути этим, Борюшка; сам
сказал сейчас, что она не Марфенька! Пока Вера капризничает без причины, молчит, мечтает одна — Бог с ней! А как эта змея, любовь, заберется в нее, тогда с ней не сладишь! Этого «рожна» я и тебе, не только девочкам моим, не пожелаю. Да ты это с чего взял: говорил, что ли, с ней,
заметил что-нибудь? Ты
скажи мне, родной, всю правду! — умоляющим голосом прибавила она, положив ему на плечо руку.
— Я
заметил то же, что и вы, — говорил он, — не больше. Ну
скажет ли она мне, если от всех вас таится? Я даже, видите, не знал, куда она ездит, что это за попадья такая — спрашивал, спрашивал — ни слова! Вы же мне рассказали.
— Разве лесничий… —
сказала она задумчиво, — хороший человек! Он, кажется, не прочь, я
замечаю… Славная бы партия Вере… да…
— Принеси чемодан с чердака ко мне в комнату: я завтра еду! —
сказал он, не
замечая улыбки Веры.
— Тебе все смешно! —
сказала она, — послушай, — строго прибавила потом, — ты там с Савельем и с Мариной, с Полиной Карповной или с Ульяной Андреевной сочиняй какие хочешь стихи или комедии, а с ней не
смей! Тебе — комедия, а мне трагедия!
— Ну, я и
сказал только… «не влюблена ли,
мол, она!..» Это уж давно.
— А после прогулки почитаем, —
сказала Татьяна Марковна, подозрительно поглядев на Веру, потому что
заметила ее тоскливый взгляд.
— Ни шагу дальше — не
смейте! —
сказала она, едва переводя дух и держась за ручку двери. — Идите домой!
— Вы или бабушка правду
сказали: мы больше не дети, и я виноват только тем, что не хотел
замечать этого, хоть сердце мое давно
заметило, что вы не дитя…
— Как вы
смеете… говорить мне это? —
сказала она, обливаясь слезами, — это ничего, что я плачу. Я и о котенке плачу, и о птичке плачу. Теперь плачу от соловья: он растревожил меня да темнота. При свечке или днем — я умерла бы, а не заплакала бы… Я вас любила, может быть, да не знала этого…
— А я
смею! — задорно
сказала Марфенька. — Вы нечестный: вы заставили бедную девушку высказать поневоле, чего она никому, даже Богу, отцу Василью, не высказала бы… А теперь, Боже мой, какой срам!
— Да,
сказала бы, бабушке на ушко, и потом спрятала бы голову под подушку на целый день. А здесь… одни — Боже мой! — досказала она, кидая взгляд ужаса на небо. — Я боюсь теперь показаться в комнату; какое у меня лицо — бабушка сейчас
заметит.
— Как же вы
смели говорить мне это? — спросила она потом. — Даже до свадьбы договорились, a maman ваша не знает! Честно ли это, сами
скажите!
Она употребила другой маневр:
сказала мужу, что друг его знать ее не хочет, не
замечает, как будто она была мебель в доме, пренебрегает ею, что это ей очень обидно и что виноват во всем муж, который не умеет привлечь в дом порядочных людей и заставить уважать жену.
— К моей Уленьке, как к жене кесаря, не
смеет коснуться и подозрение!.. — с юмором
заметил Козлов. — Приходи же — я ей
скажу…
— Перестанешь ли
молоть? —
сказала Татьяна Марковна, едва удерживаясь от смеху.
— К вашим услугам, Марфа Васильевна!.. сочту себя счастливым… — приговаривал он. — Какая отменная девица! — вполголоса добавил он, обращаясь к Райскому, — это распускающаяся, так
сказать, роза на стебельке, до коей даже дыхание ветерка не
смеет коснуться!
— Чем бы дитя ни тешилось, только бы не плакало, —
заметила она и почти верно определила этой пословицей значение писанья Райского. У него уходило время, сила фантазии разрешалась естественным путем, и он не
замечал жизни, не знал скуки, никуда и ничего не хотел. — Зачем только ты пишешь все по ночам? —
сказала она. — Смерть — боюсь… Ну, как заснешь над своей драмой? И шутка ли, до света? ведь ты изведешь себя. Посмотри, ты иногда желт, как переспелый огурец…
— А Вера уехала вчера! —
сказала Марфенька с особенной живостью,
заметив, конечно, что он тоскливо оглядывается вокруг себя.
— Я не хочу, чтоб дома
заметили это… Я очень слаба… поберегите меня… —
молила она, и даже слезы показались в глазах. — Защитите меня… от себя самой!.. Ужо, в сумерки, часов в шесть после обеда, зайдите ко мне — я…
скажу вам, зачем я вас удержала…
— Что бабушка
скажет? —
заметил Райский.
— Без грозы не обойдется, я сильно тревожусь, но, может быть, по своей доброте, простит меня. Позволяю себе вам открыть, что я люблю обеих девиц, как родных дочерей, — прибавил он нежно, — обеих на коленях качал, грамоте вместе с Татьяной Марковной обучал; это — как моя семья. Не измените мне, — шепнул он, —
скажу конфиденциально, что и Вере Васильевне в одинаковой мере я взял смелость изготовить в свое время, при ее замужестве, равный этому подарок, который,
смею думать, она благосклонно примет…
Марфенька обошла каждую избу, прощалась с бабами, ласкала ребятишек, двум из них вымыла рожицы, некоторым матерям дала ситцу на рубашонки детям, да двум девочкам постарше на платья и две пары башмаков,
сказав, чтоб не
смели ходить босоногие по лужам.
Теперь ее единственным счастьем на миг — было бы обернуться, взглянуть на него хоть раз и поскорее уйти навсегда, но, уходя, измерить хоть глазами — что она теряла. Ей было жаль этого уносящегося вихря счастья, но она не
смела обернуться: это было бы все равно что
сказать да на его роковой вопрос, и она в тоске сделала шага два на крутизну.
— Я пойду в сад, —
сказала Полина Карповна, — может быть, monsieur Boris недалеко. Он будет очень рад видеться со мной… Я
заметила, что он хотел мне кое-что
сказать… — таинственно прибавила она. — Он, верно, не знал, что я здесь…
— Ты в самом деле нездорова — посмотри, какая ты бледная! —
заметила серьезно Марфенька, — не
сказать ли бабушке? Она за доктором пошлет… Пошлем, душечка, за Иваном Богдановичем… Как это грустно — в день моего рождения! Теперь мне целый день испорчен!