Неточные совпадения
Ниже не то:
пойдет лесная глушь, луговая черемиса, чуваши, татары.
Сокрылся он чудесно, Божьим повеленьем, когда безбожный царь Батый, разорив Русь Суздальскую,
пошел воевать Русь Китежскую.
Последнее дело в бурлаки
идти!
Волга — рукой подать. Что мужик в неделю наработает, тотчас на пристань везет, а поленился — на соседний базар. Больших барышей ему не нажить; и за Волгой не всяк в «тысячники» вылезет, зато, как ни плоха работа, как работников в семье ни мало, заволжанин век свой сыт, одет, обут, и податные за ним не стоят. Чего ж еще?.. И за то
слава те, Господи!.. Не всем же в золоте ходить, в руках серебро носить, хоть и каждому русскому человеку такую судьбу няньки да мамки напевают, когда еще он в колыбели лежит.
Пошли в строительной водить Патапа Максимыча за нос, водят день, водят другой: ни отказа, ни приказа: «Завтра да завтра: то да се, подожди да повремени; надо в ту книгу вписать, да из того стола справку забрать».
Отдал деньги и
пошел цену сносить. Снес чуть не половину, а четыре копейки нажил на рубль. Очень недовольны соляные остались.
На Низ ли поедет, в верховы ли города, в Москву ли, в Питер ли, везде и к мало знакомому раскольнику
идет он, как к родному.
Выучились уставом писать и, живя в скиту, немало «Цветников» да «сборников» переписали и перед великим праздником
посылали их родителям в подарение.
Поморщился Патап Максимыч, сунул тетрадку в карман и, ни слова не сказав дочерям,
пошел в свою горницу. Говорит жене...
Не вытерпела Аксинья Захаровна, плюнула и вон
пошла. Сама за Чапурина из скитов «уходом» бежала, и к келейницам сердце у ней лежало всегда.
Сел за стол Патап Максимыч. Хотел счеты за год подводить, но счеты не
шли на ум. Про дочерей раздумывал.
— Да ведь мы не одни! Все девицы за околицей… И мы бы
пошли, — заметила старшая, Настасья.
— Другие
пошли, а вам не след. Худой
славы, что ль, захотели?
— Какой же
славы, мамынька? — приставала Параша.
— А вот как возьму лестовку да ради Христова праздника отстегаю тебя, — с притворным негодованьем сказала Аксинья Захаровна, — так и будешь знать, какая
слава!.. Ишь что вздумала!.. Пусти их снег полоть за околицу!.. Да теперь, поди чай, парней-то туда что навалило: и своих, и из Шишинки, и из Назаровой!.. Долго ль до греха?.. Девки вы молодые, дочери отецкие: след ли вам по ночам хвосты мочить?
— Да
пошли же другие, — настаивала Настя. Очень ей хотелось поиграть с девицами за околицей.
— Коли
пошли, так туда им и дорога, — ответила мать. — А вам с деревенскими девками себя на ряду считать не доводится.
— Сказано, не пущу! — крикнула Аксинья Захаровна. — Из головы выбрось снег полоть!.. Ступай, ступай в моленну, прибирайте к утрени!.. Эки бесстыжие, эки вольные стали — матери не слушают!.. Нет, девки, приберу вас к рукам… Что выдумали! За околицу!.. Да отец-то съест меня, как узнает, что я за околицу вас ночью отпустила…
Пошли,
пошли в моленную!
Помялись девушки и со слезами
пошли в моленную.
Слава Богу, всего припасено, не бесприданницы…
— Сказано, уж сказано, — перебила Аксинья Захаровна и
пошла было в угловую горницу.
Удачно проведя день, Чапурин был в духе и за чаем шутки шутил с домашними. По этому одному видно было, что съездил он подобру-поздорову, на базаре сделал оборот хороший; и все у него клеилось,
шло как по маслу.
С сыном Данило Тихоныч приедет; сын — парень умный, из себя видный, двадцать другой год только
пошел, а отцу уж помощь большая.
Вот и теперь
посылает его в Питер по салу, недели через две воротится, как раз к твоим именинам.
— Значит, и мясное надо и рыбное. Стряпка одна не управится?
Пошли в Ключову за Никитишной, знатно стряпает, что твой московский трактир. Подруги, чай, тоже приедут из Комарова к девкам-то?
— Полно, батько, постыдись, — вступилась Аксинья Захаровна. — Про Фленушку ничего худого не слышно. Да и стала бы разве матушка Манефа с недоброй
славой ее в такой любви, в таком приближенье держать? Мало ль чего не мелют пустые языки! Всех речей не переслушаешь; а тебе, старому человеку, девицу обижать грех: у самого дочери растут.
— Батюшка ты мой!.. Сама буду глядеть и работникам закажу, чтоб глядели, — вопила Аксинья Захаровна. — А уж лучше бы, кормилец, заказал ты ему путь к нашему дому.
Иди, мол, откуда пришел.
Слава Богу, нас не объест.
По нашим местам, думаю я, Никифору в жизнь не справиться,
славы много; одно то, что «волком» был; все знают его вдоль и поперек, ни от кого веры нет ему на полушку.
Кого приказчиком
послать — придумано.
Лишнего толковать нечего,
пошлем его в Узени.
— Пустого не говори, а что не рано я дело задумал, так помни, что девке
пошел девятнадцатый, — сказал Патап Максимыч.
Узнав, что не близка разлука с дочерью, Аксинья Захаровна успокоилась и, прибрав чайную посуду,
пошла в моленную утреню слушать.
Потом взял свечу и
пошел на заднюю половину Богу молиться. Едва вышел в сени, повалился ему в ноги какой-то человек.
Мыча что-то под нос, слегка покачиваясь,
пошел Никифор в подклет, а Патап Максимыч — в моленну к богоявленской заутрене.
За ним туда же
пошли жившие у него работники и работницы, потом старики со старухами, да из молодых богомольные.
— Не беспокойся, матушка Аксинья Захаровна, — отвечал Пантелей. — Все сделано, как следует, — не впервые.
Слава те, Господи, пятнадцать лет живу у вашей милости, порядки знаю. Да и бояться теперь, матушка, нечего. Кто посмеет тревожить хозяина, коли сам губернатор знает его?
— Не говори, Пантелеюшка, — возразила Аксинья Захаровна. — «Не надейся на князи и сыны человеческие». Беспременно надо сторожким быть… Долго ль до греха?.. Ну, как нас на службе-то накроют… Суды
пойдут, расходы. Сохрани, Господь, и помилуй.
Тебе и то с меня немало
идет уговорного; со всего прихода столько тебе не набрать».
— В острог-от не засадит, — с усмешкой молвил Пантелей, — а покрепче приглядывать не мешает. Поэтому — может напугать, помешать… Пойду-ка я двоих на задах-то поставлю.
— Поставь, поставь, Пантелеюшка, — подтвердила Аксинья Захаровна и медленною поступью
пошла в моленную.
Верстах в пяти от Осиповки, среди болот и перелесков, стоит маленькая, дворов в десяток, деревушка Поромово. Проживал там удельный крестьянин Трифон Михайлов, прозвищем Лохматый. Исправный мужик был: промысел
шел у него ладно, залежные деньжонки водились. По другим местам за богатея
пошел бы, но за Волгой много таких.
Деньгу любил, а любил ее потому, что хотелось в довольстве, в богатстве, во всем изобилье пожить,
славы, почета хотелось…
С самого пожара
пошел ходить по бедам: на Покров пару лошадей угнали, на Казанскую воры в клеть залезли.
— Не
пойду, — отрывисто, с сердцем молвил Трифон и нахмурился. — И не говори ты мне, старуха, про этого мироеда, — прибавил он, возвысив голос, — не вороти ты душу мою… От него, от паскудного, весь мир сохнет. Знаться с писарями мне не рука.
— Ну и пусть их ломят, а я, сказано, не
пойду, так и не
пойду, — молвил Трифон Лохматый.
Смолкла Прасковья, оглядываясь и будто говоря: «Да ведь я так, я, пожалуй, и не стану реветь». Вспомнила, что корову доить пора, и
пошла из избы, а меньшая сестра следом за ней. Фекла ни гугу, перемывает у печи горшки да Исусову молитву творит.
Неча, парень, делать, надо в чужи люди
идти, в работники.
А Саввушку, думаю я, Фекла, в Хвостиково
послать, он мастер ложкарить.