Неточные совпадения
— Знамо, не сама пойдешь, — спокойно отвечал Патап Максимыч. — Отец с
матерью вживе — выдадут. Не век же тебе в девках сидеть… Вам с Паранькой не хлеб-соль родительскую отрабатывать, — засиживаться нечего. Эка, подумаешь, девичье-то дело какое, — прибавил он, обращаясь к жене и к
матери Манефе, — у самой только и на уме, как бы замуж, а на
речах: «не хочу» да «не пойду».
— Береги свои
речи про других, мне они не пригожи, — с сердцем ответил Патап Максимыч. — Хочешь, на обратном пути в Комаров завернем? Толкуй там с
матерью Манефой… Ты с ней как раз споешься: что ты, что она — одного сукна епанча, одного лесу кочерга.
— То-то и есть, — внушительно молвила Манефа, — коль мирских пустых
речей не переслушаешь, так нечего и разговоры с проезжими заводить… Не погневайся,
мать Евсталия.
На что ежовска Акулина, десятникова жена, самая ледащая бабенка, и та зубы скалит, и та судачит: «Привозили-де к Настасье Патаповне заморского жениха, не то царевича, не то королевича, а жених-от невесты поглядел, да хвостом и вильнул…» Каково
матери такие
речи слушать?
Но когда Аксинья Захаровна повела
речь о смерти, наболевшее сердце Насти захолонуло — и стало ей жаль доброй, болезной
матери.
— Да что это?..
Мать Пресвятая Богородица!.. Угодники преподобные!.. — засуетилась Аксинья Захаровна, чуя недоброе в смутных
речах дочери. — Параша, Евпраксеюшка, — ступайте в боковушу, укладывайте тот чемодан… Да ступайте же, Христа ради!.. Увальни!.. Что ты, Настенька?.. Что это?.. Ах ты, Господи, батюшка!.. Про что знает Фленушка?.. Скажи матери-то, девонька!.. Материна любовь все покроет… Ох, да скажи же, Настенька… Говори, голубка, говори, не мучь ты меня!.. — со слезами молила Аксинья Захаровна.
Девка — чужая добыча: не я, так другой бы…» Но, как ни утешал себя Алексей, все-таки страхом подергивало его сердце при мысли: «А как Настасья да расскажет отцу с
матерью?..» Вспоминались ему тревожные сны: страшный образ гневного Патапа Максимыча с засученными рукавами и тяжелой дубиной в руках, вспоминались и грозные
речи его: «Жилы вытяну, ремней из спины накрою!..» Жмурит глаза Алексей, и мерещится ему сверкающий нож в руках Патапа, слышится вой ватаги работников, ринувшихся по приказу хозяина…
У
матерей только и
речи, что про Настину болезнь, а добрая Виринея походя плакала, и в келарне у ней все пошло не по-прежнему: то рыба переварится, то пироги в уголь перегорят.
На другой либо на третий день по возвращении Марьи Гавриловны из Осиповки зашла к ней
мать Манефа вечером посидеть да чайку попить. Про чудную Настину болезнь толковали, погоревали о покойнице и свели
речь на Патапа Максимыча.
В тот самый вечер, как
мать Манефа сидела у Марьи Гавриловны и вела грустные
речи о падении, грозящем скитам Керженским, Чернораменским, Василий Борисыч, помазав власы своя елеем, то есть, попросту говоря, деревянным маслом, надев легонький демикотоновый кафтанчик и расчесав реденькую бородку, петушком прилетел в келарню добродушной Виринеи.
— Так вот оно что, — с удивленьем покачивая головой, говорила
мать Виринея, увидя в почитаемой за святую книге такие неудобь понимаемые
речи. — Так вот оно что — морские плоды!.. Что ж это за морские плоды такие?.. Научи ты меня, старуху, уму-разуму, ты ведь плавал, поди, по морям-то, когда в митрополию ездил. Она ведь, сказывают, за морем.
И тесна и грязна показалась ему изба родительская, мелка денноночная забота отца с
матерью о скромном хозяйстве, глупы
речи неотесанных деревенских товарищей, неприглядны лица красных девушек… Отрезанный ломоть!..
Послушает, бывало,
мать Манефа либо которая из келейниц, как ведет он
речи с Патапом Максимычем, сердцем умиляется, нарадоваться не может…
— Безумное слово, нечестивая
речь!.. — вспыхнула
мать Манефа, но тотчас же стихла. Не слыхать ее голоса больше.
— Уж и подлинно чудеса, матушка… Святы твои слова — «чудеса»!.. Да уж такие чудеса, что волосы дыбом… Все, матушка, диву дались и наши, и по другим обителям… Хоть она и важного роду, хоть и богатая, а, кажись бы, непригоже ей было так уезжать… Не была в счету сестер обительских, а все ж в честной обители житие провождала. Нехорошо, нехорошо она это сделала — надо б и стыда хоть маленько иметь, — пересыпала свою
речь добродушная
мать Виринея.
Однажды на Тихонов день [16 июня 1708 года.] многие старцы и старицы, именитые люди и духовного чина к
матери Голиндухе в обитель сходились разбирать поподробну «спорные письма» протопопа Аввакума и обрели в них несогласных
речей со святых отец Писанием много, за то и согласились отложить те письма.
Несутся в солнечных лучах сладкие
речи бога любви, вечно юного бога Ярилы: «Ох ты гой еси, Мать-Сыра Земля! Полюби меня, бога светлого, за любовь за твою я украшу тебя синими морями, желтыми песками, зеленой муравой, цветами алыми, лазоревыми; народишь от меня милых детушек число несметное…»
Любы Земле Ярилины
речи, возлюбила она бога светлого и от жарких его поцелуев разукрасилась злаками, цветами, темными лесами, синими морями, голубыми реками, серебристыми озера́ми. Пила она жаркие поцелуи Ярилины, и из недр ее вылетали поднебесные птицы, из вертепов выбегали лесные и полевые звери, в реках и морях заплавали рыбы, в воздухе затолклись мелкие мушки да мошки… И все жило, все любило, и все пело хвалебные песни: отцу — Яриле,
матери — Сырой Земле.
И вновь из красного солнца любовные
речи Ярилы несутся: «Ох ты гой еси, Мать-Сыра Земля! Разукрасил я тебя красотою, народила ты милых детушек число несметное, полюби меня пуще прежнего, породишь от меня детище любимое».
Любы были те
речи Матери-Сырой Земле, жадно пила она живоносные лучи и породила человека…
Плачется Мать-Сыра Земля: «Не жалеешь ты, Ярило, меня, бедную, не жалеешь, светлый Боже, детей своих!.. Пожалей хоть любимое детище, что на
речи твои громовые отвечал тебе вещим словом,
речью крылатою… И наг он и слаб — сгинуть ему прежде всех, когда лишишь нас тепла и света…»
И только тогда подняла она наметку, когда
мать Аркадия довела
речь до встречи со Смолокуровым и возвестила об его обещанье приехать на праздник и невдолге прислать астраханских рыбных запасов.
И когда
речи о Шарпанской Богородице были покончены, Августа всех бывших на собранье звала на праздник Казанской к ней в Шарпан, чтоб там соборне отпеть перед тою иконой молебный канон о сохранении в безмятежном мире обителей Керженских и Чернораменских. И все согласились, даже
мать Фелицата, не любившая строгую подвижную Августу.
— Как же это, матушка? — там и сям послышались тревожные голоса
матерей. Устрашила их
речь Клеопатры Ерáхтурки.