Неточные совпадения
Заскрипел снег
под полозьями.
Стали сани у двора Патапа Максимыча.
Не разгадал Трифон загадки, а становой больше и говорить не
стал. И злобился после того на Лохматых, и быть бы худу, да по скорости его
под суд упекли.
И благословение Божие почило на добром человеке и на всем доме его: в семь лет, что прожила Груня
под покровом его, седмерицею достаток его увеличился, из зажиточного крестьянина
стал он первым богачом по всему Заволжью.
И, взяв бутылку из-под деревянного масла, стоявшую
под божницей, разбила ее вдребезги об угол печи, собрала осколки и,
став на них голыми коленами ради умерщвления плоти,
стала продолжать молитву.
В казачьи времена атаманы да есаулы в нашу родну реченьку зимовать заходили, тут они и дуван дуванили, нажитое на Волге добро, значит, делили… теперь и званья нашей реки не
стало: завалило ее, голубушку, каршами, занесло замоинами [Замоина — лежащее в русле
под песком затонувшее дерево; карша, или карча, — то же самое, но поверх песка.], пошли по ней мели да перекаты…
— Ну, вот за этот за подарочек так оченно я благодарна, — молвила Марьюшка. — А то узорами-то у нас больно
стало бедно, все старые да рваные… Да что ж ты, Фленушка, не рассказываешь, как наши девицы у родителей поживают. Скучненько, поди: девиц
под пару им нет, все одни да одни.
— Посмотрю я на тебя, Настасья, ровно тебе не мил
стал отцовский дом. Чуть не с самого первого дня, как воротилась ты из обители, ходишь, как в воду опущенная, и все ты делаешь рывком да с сердцем… А только молвил отец: «В Комаров ехать» — ног
под собой не чуешь… Спасибо, доченька, спасибо!.. Не чаяла от тебя!..
Ход поворотил направо. Там, за деревянной óгорожью, в небольшой рощице, середь старых и новых могил, возвышались два каменных надгробия.
Под одним лежала предшественница Манефы, мать Екатерина,
под другим — мать Платонида, в келье которой гордая красавица Матренушка
стала смиренной старицей Манефой…
— Белицей, Фленушка, останешься — не ужиться тебе в обители, — заметила Манефа. — Востра ты у меня паче меры. Матери поедóм тебя заедят… Не гляди, что теперь лебезят, в глаза тебе смотрят… Только дух из меня вон, тотчас иные
станут — увидишь. А когда бы ты постриглась, да я бы тебе игуменство сдала — другое бы вышло дело: из-под воли твоей никто бы не вышел.
Насилу выпроводила всех из светлицы Никитишна. Оставшись с канонницей Евпраксеей да с Матренушкой,
стала она готовить Настю «
под святые», обмывать, чесать, и опрятывать [Одевать.] новопреставленную рабу Божию девицу Анастасию.
Кончились простины. Из дома вынесли гроб на холстах и, поставив на черный «одёр» [Носилки, на которых носят покойников. За Волгой, особенно между старообрядцами, носить покойников до кладбища на холстах или же возить на лошадях почитается грехом.], понесли на плечах. До кладбища было версты две, несли переменяясь, но Никифор как
стал к племяннице
под правое плечо, так и шел до могилы, никому не уступая места.
После кутьи в горницах родные и почетные гости чай пили, а на улицах всех обносили вином, а непьющих баб, девок и подростков ренским потчевали. Только что сели за стол, плачеи
стали под окнами дома… Устинья завела «поминальный плач», обращаясь от лица матери к покойнице с зовом ее на погребальную тризну...
— Ну, так видишь ли… Игумен-от красноярский, отец Михаил, мне приятель, — сказал Патап Максимыч. — Человек добрый, хороший, да стар
стал — добротой да простотой его мошенники, надо полагать, пользуются. Он, сердечный, ничего не знает — молится себе да хозяйствует, а тут
под носом у него они воровские дела затевают… Вот и написал я к нему, чтобы он лихих людей оберегался, особенно того проходимца, помнишь, что в Сибири-то на золотых приисках живал?.. Стуколов…
Попа нет, на листу лежать не
станут [За великой вечерней в Троицын день три молитвы, читаемые священником, старообрядцы слушают не стоя на коленях, как это делается в православных церквах, а лежа ниц, причем подкладывают
под лицо цветы или березовые ветки.
Святых включали в заговоры, чтоб не смущать совести верующих, а
под незнакомыми язычникам бесами народ, по наставлениям церковных пастырей,
стал разуметь древних богов своих.
— Справим завтра каноны над пеплом отца Варлаама, над могилками отца Илии и матушки Феклы, — продолжала Фленушка. — От Улáнгера эти места
под боком. А послезавтра поглядим, что будет. Опасно
станет в лесу — в Улáнгере останемся, не будет опасности, через Полóмы на почтову дорогу выедем — а там уж вплоть до Китежа нет сплошных лесов, бояться нечего.
— Что ж рассказать-то? Старость, дряхлость пришла,
стало не
под силу в пустыне жить. К нам в обитель пришел, пятнадцать зим у нас пребывал. На летнее время, с Пасхи до Покрова, иной год и до Казанской, в леса удалялся, а где там подвизался, никто не ведал. Безмолвие на себя возложил, в последние десять лет никто от него слова не слыхивал. И на правиле стоя в молчании, когда молился, губами даже не шевелил.
Ровно былинка
под ветром шатаясь, пошла вон из кельи Фленушка. Слезным взором посмотрела на нее Манефа и, заперши изнутри келью,
стала на молитву.
Сели. Варварушка
стала чай разливать.
Под святыми сидит Таисея, по сторонам стола казанец да саратовец, вдали, в уголке, у самой у́ двери, мать Ираида.
Древнюю старицу те словеса не смутили. Вспыхнули жизнью потухшие очи, бледным румянцем покрылись впалые щеки, стрелой выпрямился согбенный
под бременем старости
стан Клеопатры, встала она и, высóко подняв костлявую руку с двуперстным крестом, дрожавшим голосом покрыла все голоса...
— А вот как, — молвила Никитишна. — Вы, девицы, хоть не родные сестрицы, зато все красавицы. И вас не три, а целых семь вкруг меня сидит — Груню в счет не кладу, отстала от стаи девичьей,
стала мужней женой, своя у ней заботушка… Вот и сидите вы теперь, девицы, в высоком терему, у косящата окна, а
под тем окном Иван-царевич на коне сидит… Так, что ли?
— Ну его к Богу, Ивана-царевича, — добродушно улыбаясь, сказала девицам Дарья Никитишна. — Пусть его ездит
под светлым месяцем,
под белыми облаками,
под частыми звездами. Сказывай, девицы, пó ряду одна за другой, как бы каждая из вас с мужем жила, как бы
стала ему угождать, как бы жизнь свою с ним повела?
«Слушай же, — зачал опять, — сегодня восемнадцать лет тебе минуло — совсем невеста
стала, хоть сейчас
под венец.
— Ничего не забыла я ни на капелечку, а только боязно мне, — молвила Марьюшка. — Ты осо́бь
статья, тебе все с рук сойдет, матушка не выдаст, хоша бы и Патапу Максимычу… А мне-то где заступу искать,
под чью властную руку укрыться?..
Бывало, долго нет от Сушилы доносов, внушают ему отечески: «Надо тебе, отец Родион, доносить почаще, ведь начальству известно, что раскольников в твоем приходе достаточно; не
станешь доносить, в потворстве и небрежении ко святой церкви заподозрят, не успеешь оглянуться, как раз
под суд угодишь».
Сначала ничего, Божье благословенье
под силу приходилось Сушиле, росли себе да росли ребятишки, что грибы после дождика, но, когда пришло время сыновей учить в семинарии, а дочерям женихов искать,
стал он су́против прежнего не в пример притязательней.
— Так точно, Патап Максимыч. Это как есть настоящая правда, что я тогда сама разговор завела, — низко склоняя голову, молвила Марья Гавриловна. — Так ведь тогда была я сама себе голова, а теперь воли моей не
стало, теперь сама
под мужниной волей…