Неточные совпадения
— Ничего такого статься
не может, Аксинья Захаровна, — успокаивал ее Пантелей. — Никакого вреда
не будет. Сама
посуди: кто накроет?.. Исправник аль становой?.. Свои люди. Невыгодно им, матушка, трогать Патапа Максимыча.
— Ступай, Пантелеюшка, поставь двоих, а
не то и троих, голубчик, вернее будет, — говорила Аксинья Захаровна. — А наш-от хозяин больно уж бесстрашен. Смеется над Сушилой да над сарафаном с холодником. А долго ль до греха? Сам
посуди. Захочет Сушила, проймет
не мытьем, так катаньем!
— Ни за что на свете
не подам объявления, ни за что на свете
не наведу суда на деревню. Суд наедет,
не одну мою копейку потянет, а миру и без того туго приходится. Лучше ж я как-нибудь, с Божьей помощью, перебьюсь. Сколочусь по времени с деньжонками, нову токарню поставлю. А злодея, что меня обездолил, —
суди Бог на страшном Христовом судилище.
— Верю, тятя, — молвила Настя. — Только вот что скажи ты мне: где ж у него был разум, как он сватал меня?
Не видавши ни разу, — ведь
не знает же он, какова я из себя, пригожа али нет, —
не слыхавши речей моих, —
не знает, разумна я али дура какая-нибудь. Знает одно, что у богатого отца молодые дочери есть, ну и давай свататься. Сам, тятя,
посуди, можно ли мне от такого мужа счастья ждать?
— Было бы с него и десяти паев, — сказал он. — Право, больше
не стоит — сам
посуди, Якимушко.
— Ладно ль это будет, кормилец? Сам
посуди, что люди зачнут говорить: хозяин в отлучке, дочери невесты, молодой парень с ними ест да пьет… И
не знай чего наскажут! — говорила Аксинья Захаровна.
Доехав до своей повертки, передние лесники стали. За ними остановился и весь поезд. Собралась артель в кучу, опять галдовня началась… Судили-рядили,
не лучше ль вожакам одну только подводу с собой брать, а две отдать артели на перевозку бревен. Поспорили, покричали, наконец решили — быть делу так.
— Теперь мне все как на ладо́нке, — сказал Колышкин. — Подумай, Патап Максимыч, статочно ли дело, баклушнику бобра заместо свиньи продать?.. Фунт золота за сорок целковых!.. Сам
посуди!.. Заманить тебя хотят — вот что!.. Много ль просили? Сказывай,
не таи…
—
Не уйдут!.. Нет, с моей уды карасям
не сорваться!.. Шалишь, кума, —
не с той ноги плясать пошла, — говорил Патап Максимыч, ходя по комнате и потирая руки. — С меня
не разживутся!.. Да нет, ты то
посуди, Сергей Андреич, живу я, слава тебе Господи, и дела веду
не первый год… А они со мной ровно с малым ребенком вздумали шутки шутить!.. Я ж им отшучу!..
Каков поп, таков и приход. Попы хлыновцы знать
не хотели Москвы с ее митрополитом, их духовные чада — знать
не хотели царских воевод, уклонялись от платежа податей, управлялись выборными,
судили самосудом, московским законам
не подчинялись. Чуть являлся на краю леса посланец от воеводы или патриарший десятильник, они покидали дома и уходили в лесные трущобы, где
не сыскали б их ни сам воевода, ни сам патриарх.
Конечно, все во власти Божией, а,
судя по человечеству, кажись бы, и наперед таких забот вам
не будет, какие на мне лежат.
— Про это что и говорить, — отвечал Пантелей. — Парень — золото!.. Всем взял: и умен, и грамотей, и душа добрая… Сам я его полюбил. Вовсе
не похож на других парней — худого слова аль пустошних речей от него
не услышишь: годами молод, разумом стар… Только все же, сама
посуди, возможно ль так приближать его? Парень холостой, а у Патапа Максимыча дочери.
— Полно-ка ты, Настенька, полно, моя болезная, — уговаривала ее Аксинья Захаровна, сама едва удерживая рыданья. —
Посуди, девонька, — могу ль я отпустить тебя? Отец воротится, а тебя дома нет. Что тогда?.. Аль
не знаешь, каков он во гневе бывает?..
—
Не греши на Фленушку, Максимыч, — заступилась Аксинья Захаровна. — Девка с печали совсем ума решилась!.. Сам
посуди, каково ей будет житье без матушки!.. Куда пойдет? Где голову приклонит?
Покаместь на Рогожском
судили да рядили, кого послать за архиерейством, Степан Трифоныч,
не будь плох, да с черным попиком [Черный поп — иеромонах...
— А плюнул, матушка, да все собрание гнилыми словами и выругал… — сказал Василий Борисыч. — «
Не вам, говорит, мужикам, епископа
судить!.. Как сметь, говорит, ноге выше головы стать?.. На меня, говорит, суд только на небеси да в митрополии…» Пригрозили ему жалобой митрополиту и заграничным епископам, а он на то всему собранию анафему.
— Ох, искушение! — со вздохом проговорил Василий Борисыч. — Боюсь, матушка, гнева бы на себя
не навести… И то на Вознесенье от Петра Спиридоныча письмо получил — выговаривает и много журит, что долго замешкался… В Москве, отписывает, много дела есть… Сами
посудите — могу ли я?
—
Не нам
судить о том, — строго сказала она.
Сам бы, пожалуй, к хорошему месту тотчас же тебя и пристроил, потому что вижу — голова ты с мозгом, никакое дело из рук у тебя
не валится, это я от самого Патапа Максимыча
не один раз слыхал, — только сам
посуди, умная голова, могу ли я для тебя это сделать, коли у вас что-нибудь вышло с Патапом Максимычем?
А меж тем старики да молодые люди женатые, глядя на писаря в беседах девичьих, то и дело над ним издеваются. «Вишь какого, —
судят промеж себя, — даровали нам начальника: ему бы возле подола сидеть, а
не земски дела вершать. И девки-то плохи у нас, непутные: подпалили бы когда на су́прядках захребетнику бороду, осрамили б его, окаянного… Да и парни-то
не лучше девчонок: намяли б ему хорошенько бока-то, как идет темной ночью домой с девичьих су́прядок. Право слово, так».
Не видал он его с тех самых пор, как в его боковуше, в нижнем жилье дома Патапа Максимыча, судили-рядили они про золото на Ветлуге.
Вот разве что еще: какой бы тебе грешный человек в жизни ни встретился,
не суди о грехах его,
не разузнавай об них, а смирись и в смирении думай, что нет на земле человека грешнее тебя.
— Да я все насчет греха-то… Прощеный ли? — говорил Алексей. — Однова я с церковником в бане парился, так и за это отец Афанасий на духу-то началил-началил меня, на поклоны даже поставил… А ведь это — сама
посуди, — ведь это
не баня!
— Ну, этого уж
не будет! — ровно встрепенувшись, молвила Марья Гавриловна. — Ни за что на свете! Пока
не обвенчаны, шагу на улицу
не ступлю, глаз
не покажу никому… Тяжело ведь мне, Алешенька, — припадая на плечо к милому, тихо, со слезами она примолвила. — Сам
посуди, как мы живем с тобой!.. Ведь эта жизнь совсем истомила меня… Может, ни единой ноченьки
не провожу без слез… Стыдно на людей-то смотреть.
—
Не управиться! — ответил Алексей. — Потому что уж оченно много хлопот… Сами
посудите, Сергей Андреич: и пароход отправить, и дом к свадьбе прибрать как следует… Нельзя же-с… Надо опять, чтобы все было в близире, чтобы все, значит, самый первый сорт… А к родителям что же-с?.. К родителям во всякое время можно спосылать.
Не стерпелось Василью Борисычу. Досадно стало великому начетчику слушать басни, что незнаемые писатели наплели в Китежском «Летописце»… Обратился к стоявшему рядом старику почтенной наружности,
судя по одежде, заезжему купцу.
На пиру, на братчине
не только пьют да гуляют,
не только песни играют да бьются в кулачки, здесь мир рядит, братчина
судит: что тут положено, тому так и быть.
Не судила,
не рядила за скитскою трапезой братчина — свой суд матери сказывали: «Кто Бога боится, тот в церковь
не ходит, с попами, с дьяками хлеб-соль
не водит…» И те суды-поученья, сладким кусом да пьяным пойлом приправленные, немало людей от церквей отлучали.
— Нельзя, Патап Максимыч, — ответил Василий Борисыч. — Как же,
не отдавши отчета, дело я брошу?.. У меня
не одна в руках эта порученность, деньги тоже дадены. Как же мне без отчета
не сдать? Сами
посудите!
— Хорошо тебе, Авдотьюшка, эдак разговаривать, — жалобно, но с досадой ответила ей Устинья. —
Суди Бог того, кто обидел меня!.. Да
не обрадуется она горькой обиде моей… Обижена сиротская слеза даром нá землю
не капает; капнет слеза моя горькая горючéй смолой на голову лиходейки-обидчицы!
—
Не сорока на хвосте принесла, верные люди сказали, — молвил Семен Петрович. — Нечего таиться, Васенька! Сам видишь, что знаю твои похожденья. Лучше сознайся, да вдвоем по-приятельски посудим-порядим, как поздоровей из беды тебе вылезть. Ум хорошо, а два лучше того.
А разлюбит, покинет, на другую сменяет —
суди его Бог, а жена мужу
не судья.
Потому, сама ты
посуди, матушка, если мы теперь при нынешних наших обстоятельствах и по случаю выгонки из святых обителей, при тесном нашем обстоянии, да еще лишимся помощи наших благодетелей, то и жить чем,
не знаем.
— Власть Господня на то, — строго промолвила Аграфена Петровна. —
Не нам
судить о том, что небесный отец положил во власти своей и печатью тайны от нас запечатал! Грех великий испытывать Создателя!
— Браниться
не бранились, а вчерашнее оченно мне оскорбительно, — ответил московский посол. — Сами
посудите, Патап Максимыч, ведь я на матушку Манефу, как на каменну стену, надеялся. Сколько времени она делом тянула и все время в надежде держала меня. Я и в Москву в таком роде писал. А как пришло время, матушка и в сторону. В дураки меня посадила.
— Нельзя
не проститься, — молвил Василий Борисыч. —
Не водится так, сами
посудите.
— Пятьдесят бы надо накинуть… Как хотите, а надо накинуть, — отвечал Сушило. — Если б
не Патапке насолить, чести поверьте, ни за какие бы миллионы… Я так полагаю, что и двести целковых
не грешно за такое браковенчание получить… Сами
посудите, ответственность… А он хоть и мужик, да силен, прах его побери!.. С губернатором даже знается, со всякими властями!.. Это вы поймите!.. Поймите, на что иду!..
Не грех и триста целковеньких дать…
— Сами вы муж, сами семьи голова, Патап Максимыч, — улыбнувшись, промолвила Марья Гавриловна. — По себе
посудите — стать ли замужней женщине в такие дела помимо мужа входить?.. У меня все ему сдано… Посидите маленько,
не поскучайте со мной, он скоро воротится. Пароход сегодня в Верху отправляет — хлопоты.
Без мала до самой полночи толковало сходбище на обширном дворе Манефиной обители. Судили-рядили, кто бы такой мог выкрасть Прасковью Патаповну. На того думали, на другого, о московском после в голову никому
не могло прийти. Вспомнили, однако, про него. Мать Виринея первая хватилась благоприятеля.
— Хорошо сказала, ровно размазала, — молвил Василий Борисыч. — Ехать
не хитро, приехать мудрено. Встреча-то какова нам будет? О том и
посудила бы!