Неточные совпадения
Только что воротились они в родительский
дом от тетки родной,
матери Манефы, игуменьи одной из Комаровских обителей.
Бросила горшки свои Фекла; села на лавку и, ухватясь руками за колена, вся вытянулась вперед, зорко глядя на сыновей. И вдруг стала такая бледная, что краше во гроб кладут. Чужим теплом Трифоновы дети не грелись, чужого куска не едали, родительского
дома отродясь не покидали. И никогда у отца с
матерью на мысли того не бывало, чтобы когда-нибудь их сыновьям довелось на чужой стороне хлеб добывать. Горько бедной Фекле. Глядела, глядела старуха на своих соколиков и заревела в источный голос.
Светало, когда Алексей, напутствуемый наставлениями отца и тихим плачем
матери, пошел из
дому.
Возвращаясь в Поромово, не о том думал Алексей, как обрадует отца с
матерью, принеся нежданные деньги и сказав про обещанье Чапурина дать взаймы рублев триста на разживу, не о том мыслил, что завтра придется ему прощаться с
домом родительским. Настя мерещилась. Одно он думал, одно передумывал, шагая крупными шагами по узенькой снежной дорожке: «Зародилась же на свете такая красота!»
Осталась после Емельянихи сиротка, пятилетняя Даренка. В отцовском ее
дому давным-давно хоть шаром покати, еще заживо родитель растащил по кабакам все добро — и свое и краденое.
Мать схоронили Христа ради, по приказу исправника, а сиротка осталась болтаться промеж дворов: бывало, где день, где ночь проведет, где обносочки какие ей Христа ради подадут, где черствым хлебцем впроголодь накормят, где в баньку пустят помыться. Так и росла девочка.
Поставила Никитишна домик о край деревни, обзавелась хозяйством, отыскала где-то троюродную племянницу, взяла ее вместо дочери, вспоила, вскормила, замуж выдала, зятя в
дом приняла и живет теперь себе, не налюбуется на маленьких внучат, привязанных к бабушке больше, чем к родной
матери.
Прошло года три,
мать Аксиньи Захаровны померла в одночасье, остались в
дому отец, старый вдовец, да сын, холостой молодец.
Одно гребтит на уме бедного вдовца: хозяйку к
дому сыскать не хитрое дело, было б у чего хозяйствовать; на счастье попадется, пожалуй, и жена добрая, советная, а где, за какими морями найдешь родну
мать чужу детищу?..
— Что детки? Малы они, кумушка, еще неразумны, — отвечал Иван Григорьич. — Пропащие они дети без
матери… Нестройно, неукладно в
дому у меня. Не глядел бы… Все, кажись, стоит на своем месте, по-прежнему; все, кажется, порядки идут, как шли при покойнице, а не то… Пустым пахнет, кумушка.
И на заводе про его стариков ни слуху ни духу. Не нашел Сергей Андреич и
дома, где родился он, где познал первые ласки
матери, где явилось в душе его первое сознание бытия… На месте старого домика стоял высокий каменный
дом. Из раскрытых окон его неслись песни, звуки торбана, дикие клики пьяной гульбы… Вверх дном поворотило душу Сергея Андреича, бежал он от трактира и тотчас же уехал из завода.
Бери зятя в
дом, в чем
мать на свет его родила, — гроша, говорю, Евграшке не дам, — сам женюсь, на ком Бог укажет, и все, что есть у меня, перепишу на жену.
— Напишите в самом деле, сударыня Марья Гавриловна, — стала просить
мать Манефа. — Утешьте меня, хоть последний бы разок поглядела я на моих голубушек. И им-то повеселее здесь будет; дома-то они все одни да одни — поневоле одурь возьмет, подруг нет, повеселиться хочется, а не с кем… Здесь Фленушка, Марьюшка… И вы, сударыня, не оставите их своей лаской… Напишите в самом деле, Марья Гавриловна. Уж как я вам за то благодарна буду, уж как благодарна!
После кутьи в горницах родные и почетные гости чай пили, а на улицах всех обносили вином, а непьющих баб, девок и подростков ренским потчевали. Только что сели за стол, плачеи стали под окнами
дома… Устинья завела «поминальный плач», обращаясь от лица
матери к покойнице с зовом ее на погребальную тризну...
Надо покинуть
дом, где его, бедняка-горюна, приютили, где осыпали его благодеяньями, где узнал он радости любви, которую оценить не сумел… Куда деваться?.. Как сказать отцу с
матерью, почему оставляет он Патапа Максимыча?.. Опять же легко молвить — «сыщи другое место»… А как сыщешь его?..
По селам бабы воют, по деревням голосят; по всем по дворам ребятишки ревут, ровно во всяком
дому по покойнику. Каждой
матери боязно, не отняли б у нее сынишка любимого в ученье заглазное. Замучат там болезного, заморят на чужой стороне, всего-то натерпится, со всяким-то горем спознается!.. Не ученье страшно — страшна чужедальняя сторона непотачливая, житье-бытье под казенной кровлею, кусок хлеба, не
матерью печенный, щи, не в родительской печи сваренные.
— И то надо будет, — отозвался Трифон. — То маленько обидно, что работницей в
дому меньше станет: много еще Паранька родительского хлеба не отработала. Хоть бы годок, другой еще пожила. Мать-то хилеть зачала, недомогает… Твое дело отделенное, Савелью до хозяйки долга песня, а без бабы какое хозяйство в
дому!.. На старости лет останешься, пожалуй, один, как перст — без уходу, без обиходу.
Кожевниковых
дом, чать, знаешь, крайний к соляным амбарам, его покупаю, да по соседству еще четыре местечка желательно прикупить: на имя Фленушки одно, на имя
матери Таифы другое, третье Виринеюшке, а четвертое
матери Аркадии.
Келейные
матери и белицы были почти изо всех обителей, иноков мало, и то все такие, что зовутся «перехожими» [Перехожими старцами зовут старообрядских монахов, живущих не в монастырях, а по
домам в селениях.
Знали умную, учительную
мать Маргариту по всему Поволжью от Романова до Иргиза, чтима была старица в слободах Стародубских, на Дону, на Кубани, на Тереке, высоко было имя ее в Москве на Рогожском, в Питере в Королевской часовне [Поповщинская часовня, находившаяся в Петербурге на Разъезжей улице, в
доме купца Королева.
— Мы не согласны, — возвысила голос кривая
мать Измарагда. — Не подобает православным христианам австрийского благословения принимати, ни службы их, ни крещения, ни даже молитися с ними, ниже в
дому их пребывати… То — часть антихристова полка.
Каков
дом, такова и обрядня [Обрядня — женское хозяйство, женский обиход — платье, белье и пр., также все до стряпни относящееся.], а она вишь в какой дом-от поступает, — прищурясь и с сладкой улыбкой глядя на туго набитый бумажник Петра Степаныча, говорила
мать Таисея.
— А как же? Отец в отлучке,
мать в отлучке, тетка в отлучке, сама невеста не в своем
дому, и призора нет за ней никакого, — говорил отец Родион. — Отменно хорошо дельце оборудовали, ей-Богу, отменно… А на всякий случай, ради отбоя погони, люди-то будут ли у вас?