Неточные совпадения
Живет заволжанин хоть в труде, да в достатке. Сысстари за Волгой мужики в сапогах, бабы в котах. Лаптей видом не видано, хоть слыхом про них и слыхано. Лесу вдоволь, лыко нипочем, а в редком доме кочедык найдешь. Разве где такой дедушка есть, что с печки уж лет пяток не
слезает, так он, скуки ради, лапотки иной раз ковыряет, нищей братье подать либо самому обуться,
как станут его в домовину обряжать. Таков обычай: летом в сапогах, зимой в валенках, на тот свет в лапотках…
Как кумач красная, Настя молчала. На глазах
слезы выступили, и дрожь ее схватывала.
Настя отерла
слезы передником и отняла его от лица. Изумились отец с матерью, взглянув на нее. Точно не Настя, другая какая-то девушка стала перед ними. Гордо подняв голову, величаво подошла она к отцу и ровным, твердым, сдержанным голосом,
как бы отчеканивая каждое слово, сказала...
После крупного разговора с отцом, когда Настя объявила ему о желанье надеть черную рясу, она ушла в свою светелку и заперлась на крюк. Не один раз подходила к двери Аксинья Захаровна; и стучалась, и громко окликала дочь, похныкала даже маленько, авось, дескать, материны
слезы не образумят ли девку, но дверь не отмыкалась, и в светлице было тихо,
как в гробу.
— Ах, Фленушка, Фленушка… и хотелось бы верить, да не верится, — отирая
слезы, сказала Настя. — Вон тятенька-то
как осерчал,
как я по твоему наученью свысока поговорила с ним. Не вышло ничего, осерчал только пуще…
— Бодрей да смелей держи себя. Сама не увидишь,
как верх над отцом возьмешь. Про мать нечего говорить, ее дело хныкать.
Слезами ее пронимай.
— Боязно, Фленушка, — молвила Настя. — Сердце так и замрет, только про это я вздумаю. Нет, лучше выберу я времечко,
как тятенька ласков до меня будет, повалюсь ему в ноги, покаюсь во всем, стану просить, чтоб выдал меня за Алешу… Тятя добрый, пожалеет, не стерпит моих
слез.
Вошла Фленушка, смущенная, озабоченная, в
слезах. Мастерица была она,
какое хочет лицо состроит: веселое — так веселое, печальное — так печальное.
— Так и сказала. «Уходом», говорит, уйду, — продолжал Патап Максимыч. — Да посмотрела бы ты на нее в ту пору, кумушка. Диву дался, сначала не знал,
как и говорить с ней. Гордая передо мной такая стоит, голову кверху,
слез и в заводе нет, говорит
как режет, а глаза
как уголья, так и горят.
— Да что ты в самом деле, Максимыч, дура, что ли, я повитая? Послушаюсь я злых людей, обижу я Грунюшку? Да никак ты с ума спятил? — заговорила, возвышая голос, Аксинья Захаровна и утирая рукавом выступившие
слезы. — Обидчик ты этакой, право, обидчик!..
Какое слово про меня молвил!.. По сердцу ровно ножом полоснул!.. Бога нет в тебе!.. Право, Бога нет!..
Как увидел он Груню, в землю ей поклонился и, дав волю
слезам, говорил, рыдая...
— Да я ничего… Известно, твоя воля…
Как хочешь… — И залилась бедная
слезами.
— Не пойду я от тебя, матушка, — сказала она со
слезами. —
Как мне оставить больную тебя? Не сказать ли Аксинье Захаровне?
Пришли Анафролия с Евпраксией. Воспрянула подвижница.
Слез как не бывало. Коротко и внушительно отдав приказ собрать ее тайком в дорогу, пошла она в моленную. Там упала ниц перед темными ликами угодников, едва освещенными догоравшими лампадами, и громко зарыдала.
— Пошто не указать — укажем, — сказал дядя Онуфрий, — только не знаю,
как вы с волочками-то сладите. Не пролезть с ними сквозь лесину… Опять же, поди, дорогу-то теперь перемело, на Масленице все ветра дули, деревья-то, чай, обтрясло, снегу навалило… Да постойте, господа честные, вот я молодца одного кликну — он ту дорогу лучше всех знает… Артемушка! — крикнул дядя Онуфрий из зимницы. — Артем!.. погляди-ко на сани-то: проедут на Ялокшу аль нет, да
слезь, родной, ко мне не на долгое время…
Замолк Евграф Макарыч, опустил голову,
слезы на глазах у него выступили. Но не смел супротив родителя словечка промолвить. Целу ночь он не спал, горюя о судьбе своей, и на разные лады передумывал,
как бы ему устроить, чтоб отец его узнал Залетовых, чтобы Маша ему понравилась и согласился бы он на их свадьбу. Но ничего придумать не мог. Одолела тоска, хоть руки наложить, так в ту же пору.
— Тятенька, тятенька! — говорил Евграф, и смеясь и заливаясь
слезами. — Вы родитель мой… вы отец… глава… Не отталкивайте меня…
Как Бог, так и вы… батюшка!
И
слезы Марьи Гавриловны, после каждой беседы с игуменьей, казались ей не столь горьки,
как прежде, а на душе становилось светлей.
Дивом казалось ей, понять не могла,
как это она вдруг с Алексеем поладила. В самое то время,
как сердце в ней раскипелось, когда гневом так и рвало душу ее, вдруг ни с того ни с сего помирились, ровно допрежь того и ссоры никакой не бывало… Увидала
слезы, услыхала рыданья — воском растаяла. Не видывала до той поры она, ни от кого даже не слыхивала, чтоб парни перед девицами плакали, — а этот…
— Чтой-то, парень? — дивился Пантелей. — Голова так и палит у тебя, а сам причитаешь, ровно баба в родах?.. Никак,
слезу ронишь?.. Очумел, что ли, ты, Алексеюшка?.. В портках, чать, ходишь, не в сарафане,
как же тебе рюмы-то распускать… А ты рассказывай, размазывай толком, что хотел говорить.
— Помнишь,
как в первый раз мы встречали с тобой великий Христов праздник?.. Такая же ночь была, так же звезды сияли… Небеса веселились, земля радовалась, люди праздновали… А мы с тобой в
слезах у гробика стояли…
— Ах ты, матушка, чтой-то ты вздумала? — утирая выступившие
слезы, заговорила добрая Виринея. — Да мы за тобой,
как за каменной стеной — была бы только ты здорова, нужды не примем…
Алексей в келарню прошел. Там, угощая путника, со сверкавшими на маленьких глазках
слезами любви и участья, добродушная мать Виринея расспрашивала его про житье-бытье Насти с Парашей под кровом родительским. От души любила их Виринея.
Как по покойницам плакала она, когда Патап Максимыч взял дочерей из обители.
В заднем углу стон раздался. Оглянулся Патап Максимыч — а там с лестовкой в руках стоит на молитве Микешка Волк.
Слезы ручьями текут по багровому лицу его. С того дня
как заболела Настя, перестал он пить и, забившись в уголок моленной, почти не выходил из нее.
Покаместь жива была Настя, терзался он, рыдал,
как дитя заливался
слезами, теперь никто не слышит его голоса — окаменел.
И слышит незлобные речи, видит, с
какой кротостью переносит этот крутой человек свое горе… Не мстить собирается, благодеянье хочет оказать погубителю своей дочери… Размягчилось сердце Алексеево, а
как сведал он, что в последние часы своей жизни Настя умолила отца не делать зла своему соблазнителю, такая на него грусть напала, что не мог он
слез сдержать и разразился у ног Патапа Максимыча громкими рыданьями. Не вовсе еще очерствел он тогда.
Смолкли последние звуки «Богородична плача», этой русской самородной «Stabat mater», и в келарне, хоть там был не один десяток женщин, стало тихо,
как в могиле. Только бой часового маятника нарушал гробовую тишину… Пение произвело на всех впечатление. Сидя за столами, келейницы умильно поглядывали на Василья Борисыча, многие отирали
слезы… Сама мать Манефа была глубоко тронута.
Будь он самый грубый, животный человек, но если в душе его не замерло народное чувство, если в нем не перестало биться русское сердце, звуки Глинки навеют на него тихий восторг и на думные очи вызовут даже невольную сладкую
слезу, и эту
слезу,
как заветное сокровище, не покажет он ни другу-приятелю, ни отцу с матерью, а разве той одной, к кому стремятся добрые помыслы любящей души…
Да не об ели хочу поведать тебе, а про
слезы, печали и великие сокрушенья бывшего игумна той обители, отца —
как бишь его?
И ни с того ни с сего бросилась целовать ее. Смеется,
как дитя, веселится, а у самой
слезы на глазах. Надивиться не может Таня внезапной перемене своей «сударыни».
— Полно ты, полно!.. Эк, что выдумала!.. Придет же такое в голову!.. Да о чем же плакать-то?.. Что и в самом деле?.. Ну
как не стыдно?.. — уговаривал Алексей Марью Гавриловну, а она, крепко прижавшись к плечу его, так и заливалась
слезами.
— Ну, этого уж не будет! — ровно встрепенувшись, молвила Марья Гавриловна. — Ни за что на свете! Пока не обвенчаны, шагу на улицу не ступлю, глаз не покажу никому… Тяжело ведь мне, Алешенька, — припадая на плечо к милому, тихо, со
слезами она примолвила. — Сам посуди,
как мы живем с тобой!.. Ведь эта жизнь совсем истомила меня… Может, ни единой ноченьки не провожу без
слез… Стыдно на людей-то смотреть.
Как ни просила,
как ни молила она, Манефа не сжалилась на
слезу ее, не пустила на богомолье…
— Разве не вижу я любви твоей ко мне, матушка? Аль забыла я твои благодеяния? — со
слезами ответила ей Фленушка. — Матушка, матушка!..
Как перед истинным Богом скажу я тебе: одна ты у меня на свете, одну тебя люблю всей душой моей, всем моим помышлением… Без тебя, матушка, мне и жизнь не в жизнь — станешь умирать и меня с собой бери.
— Полно, а ты полно, Фленушка!.. Полно, моя дорогая!.. — взволнованным донельзя голосом уговаривала ее сама до
слез растроганная Манефа. — Ну что это тебе запало в головоньку!.. Верю, моя ластушка, верю, голубушка, что любишь меня… А мне-то
как не любить тебя!.. Ох, Фленушка, Фленушка!.. Знала бы ты да ведала!..
—
Как бы знала ты, каково мне на твои
слезы глядеть!.. Ни день, ни ночь с ума ты у меня нейдешь!.. Что в самом деле с тобой станется,
как вживе не будет меня!..
Если б хоть малая
какая надежда была, стали бы мы разве беспокоить вас, стали бы разве вас в
слезы вводить?
— Сама тех же мыслей держусь, — молвила Дуня. — Что красота! С лица ведь не воду пить. Богатства, слава Богу, и своего за глаза будет; да и что богатство? Сама не видела, а люди говорят, что через золото
слезы текут… Но
как человека-то узнать — добрый ли он, любит ли правду? Женихи-то ведь, слышь, лукавы живут — тихим, кротким, рассудливым всякий покажется, а после венца станет иным. Вот что мне боязно…
— Ты плачешь, матушка!.. — сквозь
слезы лепетала, прижимаясь к Манефе, Фленушка. — Вот
какая я злая, вот
какая я нехорошая!.. Огорчила матушку, до
слез довела… Прости меня, глупую!.. Прости, неразумную!.. Полно же, матушка, полно!.. Утоли сердце, успокой себя… Не стану больше глупых речей заводить, никогда из воли твоей я не выйду… Вечно буду в твоем послушанье. Что ни прикажешь, все сделаю по-твоему…
— Повремени, матушка, — отирая
слезы, молвила Фленушка. — Потерпи немножко. Скоро, скоро все расскажу. Все, все. А теперь… Вон матушка Юдифа идет, — прибавила она, взглянув в окошко. —
Как при ней говорить… Погоди немножко, всю душу раскрою тебе…
— Ты что?.. — вскочив со скамьи и быстро подняв голову, вскликнул Патап Максимыч. — Думаешь, вот, дескать,
какой кряж свалился?.. От векселя думаешь?.. Не помышляй того, Сергей Андреич… Эх, друг мой сердечный, — промолвил он грустно, опуская голову и опять садясь на скамейку. —
Как Волги шапкой не вычерпаешь, так и
слез моих уговорами не высушишь!.. Один бы уж, что ли, конец — смерть бы, что ли, Господь послал!..
— Ах она, бесстыдная!.. Ах она, безумная!.. Глякось,
какое дело сделала!.. Убила ведь она матушку Манефу!.. Без ножа зарезала! При ее-то хилом здоровьице, да вдруг такое горе!.. — горько воскликнула Аксинья Захаровна, и
слезы показались в глазах ее.