Неточные совпадения
Иногда, напротив, он придет от пустяков в восторг: какой-нибудь сытый ученик отдаст свою булку нищему,
как делают добродетельные дети в хрестоматиях и прописях, или примет на себя чужую шалость, или покажется ему, что насупившийся ученик думает глубокую думу, и он вдруг возгорится участием к нему, говорит о нем со
слезами, отыскивает в нем что-то таинственное, необычайное, окружит его уважением: и другие заразятся неисповедимым почтением.
У Райского брызнули
слезы и от этой обиды, и от доброты Сидорыча. Он взглянул,
как храпят первые ученики, и не выучил урока — от гордости.
— Тебе скучно здесь, — заговорила она слабо, — прости, что я призвала тебя…
Как мне хорошо теперь, если б ты знал! — в мечтательном забытьи говорила она, закрыв глаза и перебирая рукой его волосы. Потом обняла его, поглядела ему в глаза, стараясь улыбнуться. Он молча и нежно отвечал на ее ласки, глотая навернувшиеся
слезы.
И он спас ее от старика, спас от бедности, но не спас от себя. Она полюбила его не страстью, а какою-то ничем не возмутимою, ничего не боящеюся любовью, без
слез, без страданий, без жертв, потому что не понимала, что такое жертва, не понимала,
как можно полюбить и опять не полюбить.
Жизнь и любовь
как будто пропели ей гимн, и она сладко задумалась, слушая его, и только
слезы умиления и веры застывали на ее умирающем лице, без укоризны за зло, за боль, за страдания.
И вспомнил он, что любовался птичкой, сажал цветы и плакал — искренно,
как и она. Куда же делись эти
слезы, улыбки, наивные радости, и зачем опошлились они, и зачем она не нужна для него теперь!..
Уныние поглотило его: у него на сердце стояли
слезы. Он в эту минуту непритворно готов был бросить все, уйти в пустыню, надеть изношенное платье, есть одно блюдо,
как Кирилов, завеситься от жизни,
как Софья, и мазать, мазать до упаду, переделать Софью в блудницу.
Она обняла его раза три.
Слезы навернулись у ней и у него. В этих объятиях, в голосе, в этой вдруг охватившей ее радости — точно
как будто обдало ее солнечное сияние — было столько нежности, любви, теплоты!
Оно имело еще одну особенность: постоянно лежащий смех в чертах, когда и не было чему и не расположена она была смеяться. Но смех
как будто застыл у ней в лице и шел больше к нему, нежели
слезы, да едва ли кто и видал их на нем.
Умер у бабы сын, мать отстала от работы, сидела в углу
как убитая, Марфенька каждый день ходила к ней и сидела часа по два, глядя на нее, и приходила домой с распухшими от
слез глазами.
Марина была не то что хороша собой, а было в ней что-то втягивающее, раздражающее, нельзя назвать, что именно, что привлекало к ней многочисленных поклонников: не то скользящий быстро по предметам, ни на чем не останавливающийся взгляд этих изжелта-серых лукавых и бесстыжих глаз, не то какая-то нервная дрожь плеч и бедр и подвижность, игра во всей фигуре, в щеках и в губах, в руках; легкий, будто летучий, шаг, широкая ли, внезапно все лицо и ряд белых зубов освещавшая улыбка,
как будто к нему вдруг поднесут в темноте фонарь, так же внезапно пропадающая и уступающая место
слезам, даже когда нужно, воплям — бог знает что!
— И я добра вам хочу. Вот находят на вас такие минуты, что вы скучаете, ропщете; иногда я подкарауливал и
слезы. «Век свой одна, не с кем слова перемолвить, — жалуетесь вы, — внучки разбегутся, маюсь, маюсь весь свой век — хоть бы Бог прибрал меня! Выйдут девочки замуж, останусь
как перст» и так далее. А тут бы подле вас сидел почтенный человек, целовал бы у вас руки, вместо вас ходил бы по полям, под руку водил бы в сад, в пикет с вами играл бы… Право, бабушка, что бы вам…
— Люблю, — вполголоса сказала бабушка, — ох,
как люблю! — прибавила она со вздохом, и даже
слезы было показались у нее, — она и не знает: авось узнает когда-нибудь…
Длинный рассказ все тянулся о том,
как разгорались чувства молодых людей и
как родители усугубляли над ними надзор, придумывали нравственные истязания, чтоб разлучить их. У Марфеньки навертывались
слезы, и Вера улыбалась изредка, а иногда и задумывалась или хмурилась.
—
Как вы смеете… говорить мне это? — сказала она, обливаясь
слезами, — это ничего, что я плачу. Я и о котенке плачу, и о птичке плачу. Теперь плачу от соловья: он растревожил меня да темнота. При свечке или днем — я умерла бы, а не заплакала бы… Я вас любила, может быть, да не знала этого…
Она
как будто испугалась, подняла голову и на минуту оцепенела, все слушая. Глаза у ней смотрели широко и неподвижно. В них еще стояли
слезы. Потом отняла с силой у него руку и рванулась к обрыву.
«
Слезами и сердцем, а не пером благодарю вас, милый, милый брат, — получил он ответ с той стороны, — не мне награждать за это: небо наградит за меня! Моя благодарность — пожатие руки и долгий, долгий взгляд признательности!
Как обрадовался вашим подаркам бедный изгнанник! он все „смеется“ с радости и оделся в обновки. А из денег сейчас же заплатил за три месяца долгу хозяйке и отдал за месяц вперед. И только на три рубля осмелился купить сигар, которыми не лакомился давно, а это — его страсть…»
— Это слабость, да… — всхлипывая, говорил Леонтий, — но я не болен… я не в горячке… врут они… не понимают… Я и сам не понимал ничего… Вот,
как увидел тебя… так
слезы льются, сами прорвались… Не ругай меня,
как Марк, и не смейся надо мной,
как все они смеются… эти учителя, товарищи… Я вижу у них злой смех на лицах, у этих сердобольных посетителей!..
—
Как можно! — с испугом сказал Леонтий, выхватывая письмо и пряча его опять в ящик. — Ведь это единственные ее строки ко мне, других у меня нет… Это одно только и осталось у меня на память от нее… — добавил он, глотая
слезы.
Она, наклонив голову, стояла у подъема на обрыв,
как убитая. Она припоминала всю жизнь и не нашла ни одной такой горькой минуты в ней. У ней глаза были полны
слез.
— Что ты? — тихо спросила Вера, отирая украдкой,
как будто воруя свои
слезы из глаз.
И бабушку жаль!
Какое ужасное, неожиданное горе нарушит мир ее души! Что, если она вдруг свалится! — приходило ему в голову, — вон она сама не своя, ничего еще не зная! У него подступали
слезы к глазам от этой мысли.
Но когда настал час — «пришли римляне и взяли», она постигла, откуда пал неотразимый удар, встала, сняв свой венец, и молча, без ропота, без малодушных
слез, которыми омывали иерусалимские стены мужья, разбивая о камни головы, только с окаменелым ужасом покорности в глазах пошла среди павшего царства, в великом безобразии одежд, туда, куда вела ее рука Иеговы, и так же —
как эта бабушка теперь — несла святыню страдания на лице, будто гордясь и силою удара, постигшего ее, и своею силою нести его.
Райский видел, что по лицу бабушки потекла медленно
слеза и остановилась,
как будто застыла. Старуха зашаталась и ощупью искала опоры, готовая упасть…
Райский замечал также благоприятную перемену в ней и по временам, видя ее задумчивою, улавливая иногда блеснувшие и пропадающие
слезы, догадывался, что это были только следы удаляющейся грозы, страсти. Он был доволен, и его собственные волнения умолкали все более и более, по мере того
как выживались из памяти все препятствия, раздражавшие страсть, все сомнения, соперничество, ревность.
У Марфеньки на глазах были
слезы. Отчего все изменилось? Отчего Верочка перешла из старого дома? Где Тит Никоныч? Отчего бабушка не бранит ее, Марфеньку: не сказала даже ни слова за то, что, вместо недели, она пробыла в гостях две? Не любит больше? Отчего Верочка не ходит по-прежнему одна по полям и роще? Отчего все такие скучные, не говорят друг с другом, не дразнят ее женихом,
как дразнили до отъезда? О чем молчат бабушка и Вера? Что сделалось со всем домом?
Марфенька сияла,
как херувим, — красотой, всей прелестью расцветшей розы, и в этот день явилась в ней новая черта, новый смысл в лице, новое чувство, выражавшееся в задумчивой улыбке и в висевших иногда на ресницах
слезах.
После завтрака все окружили Райского. Марфенька заливалась
слезами: она смочила три-четыре платка. Вера оперлась ему рукой на плечо и глядела на него с томной улыбкой, Тушин серьезно. У Викентьева лицо дружески улыбалось ему, а по носу из глаз катилась
слеза «с вишню»,
как заметила Марфенька и стыдливо сняла ее своим платком.