Неточные совпадения
По
нашим местам, думаю я, Никифору в жизнь не справиться, славы много; одно то, что «волком» был; все
знают его вдоль и поперек, ни от кого веры нет ему на полушку.
— Что тебе, Максимыч, слушать глупые речи мои? — молвила на то Аксинья Захаровна. — Ты голова.
Знаю, что ради меня, не ради его, непутного, Микешку жалеешь. Да сколь же еще из-за него, паскудного, мне слез принимать, глядя на твои к нему милости? Ничто ему, пьянице, ни в прок, ни в толк нейдет. Совсем, отято́й, сбился с пути. Ох, Патапушка, голубчик ты мой, кормилец ты
наш, не кори за Микешку меня, горемычную. Возрадовалась бы я, во гробу его видючи в белом саване…
—
Знаю, что ты
наш заступник. Тобой держимся, — молвила Манефа.
— Не токарево это дело, голубушка, — сказал Патап Максимыч. — Из
наших работников вряд ли такой выищется… Рад бы пособить, да не
знаю как. Не
знаешь ли ты, Алексей? Не сумеет ли кто из
наших пяльцы ей починить?
— Не
знаете вы
нашего мастерства, Патап Максимыч, оттого и говорите так, — отвечала Фленушка. — Никак нельзя из пялец вынуть шитья, всю работу испортишь, опять-то вставить нельзя уж будет.
— Охмелеет он, Максимыч, осрамит при гостях
наши головы. Не
знаешь, каков он во хмелю живет? — возражала Аксинья Захаровна.
— Не дошел до него, — отвечал тот. — Дорогой
узнал, что монастырь
наш закрыли, а игумен Аркадий за Дунай к некрасовцам перебрался… Еще сведал я, что тем временем, как проживал я в Беловодье,
наши сыскали митрополита и водворили его в австрийских пределах. Побрел я туда. С немалым трудом и с большою опаской перевели меня христолюбцы за рубеж австрийский, и сподобил меня Господь узреть недостойными очами святую митрополию Белой Криницы во всей ее славе.
И
узнал преосвященный
наш владыка, что недалече от родины его, в Калужской, значит, губернии, тоже есть золото.
— Как не
знать Стуколовых, — отвечала мать Платонида. — Семен Ермолаич благодетель
нашей обители.
— Леса
наши хорошие, — хмурясь и понурив голову, продолжал дядя Онуфрий. —
Наши поильцы-кормильцы… Сам Господь вырастил леса на пользу человека, сам Владыко свой сад рассадил… Здесь каждое дерево Божье, зачем же лесам провалиться?.. И кем они кляты?.. Это ты нехорошее, черное слово молвил, господин купец… Не погневайся, имени-отчества твоего не
знаю, а леса бранить не годится — потому они Божьи.
Наши лесники, равно как и поморы, обращающиеся с компасом, давным-давно
знают, что «на пазорях матка дурит», то есть магнитная стрелка делает уклонения.
— Съезди, пожалуй, к своему барину, — молвил паломник. — Только не проболтайся, ради Бога, где эта благодать родится. А то разнесутся вести,
узнает начальство, тогда нам за
наши хлопоты шиш и покажут… Сам
знаешь, земля ведь не
наша.
О-ох, любезненькой ты мой, как бы
знал ты
нашу монастырскую жизнь…
— Ах ты, любезненькой мой!.. Что же нам делать-то? — отвечал игумен. — Дело
наше заглазное. Кто
знает, много ль у них золота из пуда выходит?.. Как поверить?.. Что дадут, и за то спаси их Христос, Царь Небесный… А вот как бы нам с тобой да настоящие промысла завести, да дело-то бы делать не тайком, а с ведома начальства, куда бы много пользы получили… Может статься, не одну бы сотню пудов чистого золота каждый год получали…
— Надежный человек, — молвил Патап Максимыч. — А говорю это тебе, отче, к тому, что если, Бог даст, уверюсь в
нашем деле, так я этого самого Алексея к тебе с известьем пришлю. Он про это дело
знает, перед ним не таись. А как будет он у тебя в монастыре, покажи ты ему все свое хозяйство, поучи парня-то… И ему пригодится, и мне на пользу будет.
— Как дресвы не
знать! — молвил Чапурин. — По
нашим местам бабы дресвой полы моют.
Очень усердны они к православию, свято почитают старые книги и обряды, но держатся самоставленных или беглых попов,
знать не хотят
наших архиереев.
Что это вы, матушка, давно нам не отписываете, каково в трудах своих подвизаетесь, и о здоровье вашем и о Фленушке милой ничего мы не
знаем, как она, голубушка
наша, поживает, и про племяннинок ваших, про Настасью Патаповну, Прасковью Патаповну.
— Из окольных, — ответила Манефа. — Нанимал в токари, да ровно он обошел его: недели, говорю, не жил — в приказчики. Парень умный, смиренный и грамотник, да все-таки разве можно человека
узнать, когда у него губы еще не обросли? Двадцать лет с чем-нибудь… Надо бы, надо бы постарше… Да что с
нашим Патапом Максимычем поделаешь, сами
знаете, каков. Нравный человек — чего захочет, вынь да положь, никто перечить не смей. Вот хоть бы насчет этого Алексея…
—
Знаем мы, какое золото на Ветлуге родится, — отвечал Пантелей. — Там, Алексеюшка, все родится: и мягкое золото, и целковики, в подполье работанные, и бумажки-красноярки, своей самодельщины… Издавна на Ветлуге живут тем промыслом… Ох уж мне эти треклятые проходимцы!.. На осине бы им висеть — поди-ка ты, как отуманили они, окаянные,
нашего хозяина.
— Ихне дело! Нам не
узнать,
наше дело черное, трудовое, в чисты светлицы ходу нам нет, — проговорил Родион, распрягая лошадей.
— Садись — гость будешь, — с веселым хохотом сказала Фленушка, усаживая Алексея к столу с кипящим самоваром. — Садись рядышком, Марьюшка! Ты, Алексеюшка, при ней не таись, — прибавила она, шутливо поглаживая по голове Алексея. — Это
наша певунья Марьюшка, Настина подружка, — она
знает, как молодцы по девичьим светлицам пяльцы ходят чинить, как они красных девиц в подклеты залучают к себе.
А
узнает неравно про
наши дела Патап Максимыч — тогда что?..
В «губернии» [Губернский город.] все
знают, что Патапом скиты держатся, что он первая за нас заступа и по всем
нашим делам коренной ходатай…
— Ну, Господь с ней, как
знает, так пущай и распоряжается. Не
наше дело, Фелицатушка, — успокаивала Маргарита приятельницу.
— Как не
наше дело? — горячилась Фелицата. — Как не
наше дело? Сама
знаешь, что будет, коли отберут из Шарпана Владычицу. Тут всех скитов дело касается, не одного Шарпана… Нет — этого нельзя!.. На собранье надо эту гордячку под власть подтянуть, чтобы общего совета слушалась. Так нельзя!..
— Андрею Иванычу хочется
узнать, в чем состоит старая вера, чем она рознится от
нашей, от никонианства, говоря по-вашему? — пояснил Сергей Андреич. — Чем она, значит, отлична от
нашей?
— Кáноны!.. Как не понимать!.. — ответил Алексей. — Мало ли их у нас, кано́нов-то… Сразу-то всех и келейница не всякая вспомнит… На каждый праздник свой канóн полагается, на Рождество ли Христово, на Троицу ли, на Успенье ли — всякому празднику свой… А то есть еще канóн за единоумершего, канóн за творящих милостыню… Да мало ли их… Все-то канóны разве одна матушка Манефа по
нашим местам
знает, и то навряд… куда такую пропасть на памяти держать!.. По книгам их читают…
— Ну, так ты, Василий Борисыч, ничего, любезный мой, не
знаешь… Ничего, как есть ничего, — продолжал Патап Максимыч. — Дивиться, впрочем, тут нечему: про такие чудеса
наши старицы приезжим рассказывать не охотницы. Хочешь — расскажу тебе повесть душеполезну? «Спасибо» скажешь — можно в тетрадь написать поучения ради.
Подумай об этом, старче Божий, ты человек новый,
наших обычаев не
знаешь».
— Да хоть бы того же Василья Борисыча. Служит он всему
нашему обществу со многим усердием; где какое дело случится, все он да он, всегда его да его куда надо посылают. Сама матушка Пульхерия пишет, что нет у них другого человека ни из старых, ни из молодых… А ты его сманиваешь… Грех чинить обиду Христовой церкви, Патапушка!..
Знаешь ли, к кому церковный-от насильник причитается?..
— Не дадут! — горько улыбнувшись, молвил Василий Борисыч. — Мало вы
знаете их, матушка, московских-то
наших тузов!.. Как мы с Жигаревым из Белой-то Криницы приехали, что они тогда?.. Какую засту́пу оказали?.. Век того не забуду…
Не смейте, говорят, и к домам
нашим близко подходить, мы вас никогда не
знали и никуда не посылали!» Так вот они каковы, заступники-то!..
— От веку дó веку не видать и не
знать Москве столь великого подвижника, такового по святоотеческой вере поборника, каков во дни
наши среди нас просиял. Многотерпеливый муж и многострадальный, добрыя ревности и спасительного жития, ревностно и благопокорно среди братии служаще, молитвенного и целомудренного пребывания образ был всем хотящим спастися…
— Кони лучше
нашего знают куда, — молвил Дементий, опуская вожжи.
— Не диковина, а чудное Божие дело, — сказал на то грамотей. — Те столбы, что в небе «багрецами наливаются», сходятся и расходятся, не другое что, как праведных молитва… Кто таковы те праведники, в коем месте молятся, нам, грешным,
знать не дано, но в поучение людям, ради спасения душ
наших, всякому дано телесными очами зрети, как праведная молитва к Богу восходит…
Сама
знаю, матушка, что им хоть бы вот у тебя и лучше бы было и спокойнее, да уж ихние старики, дай им Господи доброго здравия и души спасения, по своему милосердию к
нашему убожеству, велят им у меня останавливаться.
— Да ты не кланяйся, дело соседское, — молвила Манефа. — Опять же твоя обитель с
нашей, сколько ни помню, всегда заодно, всегда мы с тобой в любви да в совете… Как тебе не помочь?.. Только не
знаю, послать-то кого.
— Слышала, какую надо? — сказала Манефа. — У Самоквасовых дом первостатейный, опять же они
наши благодетели, худую послать к ним никак невозможно. Хоть посылка будет от Бояркиных, а все-таки Самоквасовы будут
знать, что канонница послана из
нашей обители.
— Ее не пошлю, — решительно сказала Манефа. — Из кельи ее устранила, ключи отобрала. Сама
знаешь, что не зря таково поступила… Теперь, коли в чужи люди ее послать, совсем, значит, на смертную злобу ее навесть… Опять же и то, в непорядки пустилась на старости лет… Как вы на Китеж ездили, так накурилась, что водой отливали… Нет, Софью нельзя, осрамит в чужих людях
нашу обитель вконец… Язык же бритва…
— В уме ль ты, Фленушка?.. — с жаром возразила Манефа. — Точно не
знаешь, что пение Марьей только у нас и держится?.. Отпусти я ее, такое пойдет козлогласование, что зажми уши да бегом из часовни… А
наша обитель пением и уставной службой славится… Нет, Марью нельзя, и думать о том нечего…
— Живала она в хороших людях, в Москве, — слово за словом роняла Фленушка. — Лучше ее никто из
наших девиц купеческих порядков не
знает… За тобой ходить, говоришь, некому — так я-то у тебя на что?.. От кого лучше уход увидишь?.. Я бы всей душой рада была… Иной раз чем бы и не угодила, ты бы своею любовью покрыла.
— А ничего! — с места вскочив, залихватски вскрикнула Фленушка. — Зачем ей
знать?.. Не мы в ответе!.. Не мы к попу поедем, не мы и в церковь повезем!.. А сегодня вечерком туда!..
Знаешь?..
Наши приедут…
И все на него смотрели с почтеньем, все мысленно радовались: «Вот-де и
наших царь награждает!» Одна Манефа не взглянула на кафтан с галунами. Но, когда после службы Михайло Васильич с хозяйкой посетил ее келью, слов не нашла игуменья, благодаря столь почетного гостя за нежданное посещенье. На сорочинах звала его ради одной прилики,
зная наперед, что голова не приедет… И не приехал бы, если б не захотелось ему показаться людя́м в жалованном кафтане.
Аще восхощете о чем подлинно
знати, той
наш посланный вся по ряду уста ко устам вам глаголет».
Если же
узнаем достоверно, что источник зарубежной митрополии нечист или что тот архиепископ недостоин принятого им чина, тогда станем слезно молиться милостивому Спасу: сам да спасает нас, сам да научит, какими путями спасать
наши души…
— От самых достоверных людей
наша казначея, матушка Таифа,
узнала, что у нас такая же выгонка будет, как на Иргизе была, — продолжала Манефа. — Кои приписаны к скитам по ревизии, те останутся, а кои не приписаны, тех по своим местам разошлют, а из тех мест им по самую кончину не будет ни выходу, ни выезду. А кельи и что есть в них какого имущества позволят нам с собой перевезть… А часовни и моленные нарушат…
— Опричь воли Господней, Пречистыя его Матери и святых отец
наших, ничьей воли над собой я не
знаю, — с холодным спокойствием ответила Августа и низко склонила голову.
Потому, сама ты посуди, матушка, если мы теперь при нынешних
наших обстоятельствах и по случаю выгонки из святых обителей, при тесном
нашем обстоянии, да еще лишимся помощи
наших благодетелей, то и жить чем, не
знаем.
— Нет, Василий Борисыч, не
знаешь ты
наших соборов, да и людей-то здешних мало, как вижу я,
знаешь.