Неточные совпадения
Один из самых крупных тысячников жил за Волгой в деревне Осиповке. Звали его Патапом Максимычем, прозывали Чапуриным. И отец так звался и дедушка. За Волгой и у крестьян родовые прозванья ведутся, и даже свои родословные
есть,
хотя ни в шестых, ни в других книгах они и
не писаны. Край старорусский, кондовый, коренной, там родословные прозвища встарь бывали и теперь в обиходе.
— Из Москвы, из Хвалыни, из Казани пишут про епископа, что как
есть совсем правильный, — молвил Патап Максимыч. — Все мои покупатели ему последуют.
Не ссориться с ними из-за таких пустяков… Как они, так и мы. А что
есть у иных сумнение, так это правда, точно
есть. И в Городце
не хотят Матвея в часовню пускать, зазорен, дескать, за деньги что
хочешь сделает. Про епископа Софрония тоже толкуют… Кто их разберет?.. Ну их к Богу — чайку бы поскорей.
— Ступай, Пантелеюшка, поставь двоих, а
не то и троих, голубчик, вернее
будет, — говорила Аксинья Захаровна. — А наш-от хозяин больно уж бесстрашен. Смеется над Сушилой да над сарафаном с холодником. А долго ль до греха? Сам посуди.
Захочет Сушила, проймет
не мытьем, так катаньем!
Манефа, напившись чайку с изюмом, —
была великая постница, сахар почитала скоромным и сроду
не употребляла его, — отправилась в свою комнату и там стала расспрашивать Евпраксию о порядках в братнином доме: усердно ли Богу молятся, сторого ли посты соблюдают, по скольку кафизм в день она прочитывает; каждый ли праздник службу правят, приходят ли на службу сторонние, а затем свела речь на то, что у них в скиту большое расстройство идет из-за епископа Софрония, а другие считают новых архиереев обли́ванцами и слышать про них
не хотят.
Никто дел
не захочет вести с ним; кредиту
не будет, разорвется с покупателями.
—
Не был, — сухо ответила Фленушка и примолвила: — Бросить
хочу его, Настенька.
— Без тебя знаю, что моя, — слегка нахмурясь, молвил Патап Максимыч. —
Захочу,
не одну тысячу народу сгоню кормиться…
Захочу, всю улицу столами загорожу, и все это
будет не твоего бабьего ума дело. Ваше бабье дело молчать да слушать, что большак приказывает!.. Вот тебе… сказ!
— Эту тошноту мы вылечим, — говорил Патап Максимыч, ласково приглаживая у дочери волосы. —
Не плачь, радость скажу.
Не хотел говорить до поры до времени, да уж, так и
быть, скажу теперь. Жениха жди, Настасья Патаповна. Прикатит к матери на именины… Слышишь?.. Славный такой, молодой да здоровенный, а богач какой!.. Из первых…
Будешь в славе, в почете жить, во всяком удовольствии… Чего молчишь?.. Рада?..
— Слушай, тятя! За того жениха, что сыскал ты, я
не пойду… Режь меня, что
хочешь делай…
Есть у меня другой жених… Сама его выбрала, за другого
не пойду… Слышишь?
— Может
быть, он и думать-то про меня
не хочет, — сказала Настя.
— Ты все шутки шутишь, Фленушка, а мне
не до них, — тяжело вздыхая, сказала Настя. — Как подумаю, что
будет впереди, сердце так и замрет… Научила ты меня, как с тятенькой говорить… Ну, смиловался, год
не хочет про свадьбу поминать… А через год-от что
будет?
— Без ее согласья, известно, нельзя дело сладить, — отвечал Патап Максимыч. — Потому хоша она мне и дочка, а все ж
не родная.
Будь Настасья постарше да
не крестная тебе дочь, я бы разговаривать
не стал, сейчас бы с тобой по рукам, потому она детище мое — куда
хочу, туда и дену. А с Груней надо поговорить. Поговорить, что ли?
— Какое
не прочь, Грунюшка! — грустно ответила Аксинья Захаровна. — Слышать
не хочет. Такие у нас тут
были дела, такие дела, что просто
не приведи Господь. Ты ведь со мной спать-то ляжешь, у меня в боковушке постель тебе сготовлена. Как улягутся, все расскажу тебе.
— Вот вы тысячники, богатеи: пересчитать только деньги ваши, так
не один раз устанешь… А я что перед вами?.. Убогий странник, нищий, калика перехожий… А стоит мне
захотеть, всех миллионщиков богаче
буду…
Не хочу. Отрекся от мира и от богатства отказался…
«Что за притча такая? — думают Снежковы. — Звали именинный пир пировать, невесту
хотели показывать, родниться затевали, а приехали — так хоть бы пустым словом встретили нас. Будто и
не рады, будто мы лишние, нежданные». Коробило отца Снежкова — самолюбив
был старик.
И давиться-то
хотела, и подушками-то душила себя, и мышьяком травиться
было вздумала, а никакого дурна над ней
не случилось…
— Помнится мне, в Городце
не такие речи я слышал от вас, Патап Максимыч? — с усмешкой промолвил Снежков. — Тогда
было, кажись, говорено: «Как
захочу, так и сделаю».
— Жирно, брат, съест! — возразил Патап Максимыч. — Нет, Яким Прохорыч, нечего нам про это дело и толковать.
Не подходящее, совсем пустое дело!.. Как же это?
Будь он хоть патриарх, твой Софрон, а деньги в складчину давай, коли барышей
хочешь… А то — сам денег ни гроша, а в половине… На что это похоже?.. За что?
— Как сказано, так и
будет, а
не хочешь, других охотников до золота найдем, — спокойно ответил Стуколов.
— Замолола!.. Пошла без передышки в пересыпку! — хмурясь и зевая, перебил жену Патап Максимыч. —
Будет ли конец вранью-то? Аль и в самом деле бабьего вранья на свинье
не объедешь?.. Коли путное что
хотела сказать — говори скорей, — спать хочется.
— Сказано тебе, в зимнице его
не поминать, — строго притопнув даже ногой, крикнул на Патапа Максимыча дядя Онуфрий… — Так в лесах
не водится!.. А ты еще его черным именем крещеный народ обзываешь…
Есть на тебе крест-от аль нет?..
Хочешь ругаться да вражье имя поминать, убирайся, покамест цел, подобру-поздорову.
— А как же, — отвечал Артемий. —
Есть клады, самим Господом положенные, — те даются человеку, кого Бог благословит… А где, в котором месте, те Божьи клады положены, никому
не ведомо. Кому Господь
захочет богатство даровать, тому тайну свою и откроет. А иные клады людьми положены, и к ним приставлена темная сила. Об этих кладах записи
есть: там прописано, где клад зарыт, каким видом является и каким зароком положен… Эти клады страшные…
— А вот что, Патап Максимыч, — сказал паломник, — город городом, и ученый твой барин пущай его смотрит, а вот я что еще придумал. Торопиться тебе ведь некуда. Съездили бы мы с тобой в Красноярский скит к отцу Михаилу. Отсель рукой подать, двадцати верст
не будет.
Не хотел я прежде про него говорить, — а ведь он у нас в доле, — съездим к нему на денек, ради уверенья…
Не обошлось без пинков и потасовки, а когда старик
хотел отнять жену у десятских, и ему велено
было десятка два засыпать…
Мать Таифа их
было уговаривать — и слышать
не хотят.
—
Не могу верно тебе доложить, — отвечала София, — а вечор мать Виринея говорила, что на Сырную неделю масла
будет достаточно, с завтрашнего дня
хотела творог да сметану копить.
«Бог знает,
буду ль жива я до Пасхи-то, — отвечала старица на просьбы Фленушки и племянниц, — а без того
не хочу помереть, чтобы Фленушка мне глаз
не закрыла».
Старик Масляников
был старый вдовец. Схоронив Евграфову мать, женился он на молоденькой девушке из бедного семейства, но и та пожила недолго. Поговаривали, будто обе жены пошли в могилу от кулаков благоверного. В третий раз Макар Тихоныч жениться
не хотел.
Наследники, очень довольные ее непритязательностью,
хотя и называвшие ее за то дурой, кредиторы, которым с другого без споров и скидок вряд ли можно
было получить свои деньги, писали к ней ласковые письма, она
не отвечала.
— Да как вам сказать, сударыня? — ответила Манефа. — Вы ее хорошо знаете, девка всегда
была скрытная, а в голове дум
было много. Каких, никому, бывало,
не выскажет… Теперь пуще прежнего — теперь
не сговоришь с ней… Живши в обители, все-таки под смиреньем
была, а как отец с матерью потачку дали, власти над собой знать
не хочет… Вся в родимого батюшку — гордостная, нравная, своебычная — все бы ей над каким ни на
есть человеком покуражиться…
— То-то и
есть, что значит наша-то жадность! — раздумчиво молвил Пантелей. — Чего еще надо ему? Так нет, все мало…
Хотел было поговорить ему, боюсь… Скажи ты при случае матушке Манефе,
не отговорит ли она его… Думал молвить Аксинье Захаровне, да пожалел — станет убиваться, а зачнет ему говорить, на грех только наведет…
Не больно он речи-то ее принимает… Разве матушку
не послушает ли?
— Право,
не придумаю, как бы это уладить, — сказала Марья Гавриловна. — Анафролия да Минодора с Натальей только слава одна… Работницы они хорошие, а куда ж им за больной ходить? Я
было свою Таню предлагала матушке — слышать
не хочет.
— Да так и случилось, — молвила Фленушка. — Ты всегда, Марьюшка, должна понимать, что, если чего
захочет Флена Васильевна, —
быть по тому. Слушай — да говори правду,
не ломайся…
Есть ли вести из Саратова?
— А как тетенька-то помрет?.. Тогда что?.. Разве
не будешь в те поры каяться, что
не хотела пустить меня проститься с ней?.. — тростила свое Настя.
Зачинал
было Алексей заводить речь, отчего боится он Патапа Максимыча, отчего так много сокрушается о гневе его… Настя слушать
не захотела. Так бывало
не раз и
не два. Алексей больше и говорить о том
не зачинал.
— Рада бы
не слушать, да молва, что ветер, сама в окна лезет, — отвечала Аксинья Захаровна. — Намедни без тебя кривая рожа, Пахомиха, из Шишкина притащилась… Новины [Новина — каток крестьянского холста в три стены, то
есть в 30 аршин длины.]
хотела продать… И та подлюха спрашивает: «Котору кралю за купецкого-то сына ладили?» А девицы тут сидят, при них паскуда тако слово молвила… Уж задала же я ей купецкого сына… Вдругорядь
не заглянет на двор.
— Хоть
не ведали мы про такие дела Софроновы, а веры ему все-таки
не было, — после некоторого молчанья проговорила Манефа. — Нет, друг любезный, Василий Борисыч… Дорога Москва, а душ спасенье дороже… Так и
было писано Петру Спиридонычу, имели бы нас, отреченных…
Не желаем такого священства —
не хотим сквернить свои души… Матушка Маргарита в Оленеве что тебе говорила?
— Видишь!.. И
не будет у нас согласья с Москвой…
Не будет!.. Общения
не разорвем, а согласья
не будет!.. По-старому останемся, как при бегствующих иереях бывало… Как отцы и деды жили, так и мы
будем жить… Знать
не хотим ваших московских затеек!..
Распрощавшись с Виринеей, снабдившей его на дорогу большим кульком с крупитчатым хлебом, пирогами, кокурками, крашеными яйцами и другими снедями, медленными шагами пошел он на конный двор, заложил пару добрых вяток в легкую тележку, уложился и
хотел было уж ехать, как ровно неведомая сила потянула его назад. Сам
не понимал, куда и зачем идет. Очнулся перед дверью домика Марьи Гавриловны.
«Вещий тот сон, — думает Алексей. — Да нет,
быть того
не может,
не статочное дело!..
Не вымолвить Настасье отцу с матерью ни единого слова… Без меры горда,
не откроет беду свою девичью,
не захочет накинуть позора на свою голову…»
— Вот горе-то какое у нас, Алексеюшка, — молвил, покачав головой, Пантелей. — Нежданно, негаданно — вдруг… Кажется, кому бы и жить, как
не ей… Молодехонька
была, Царство ей Небесное, из себя красавица, каких на свете мало живет, все-то ее любили, опять же во всяком довольстве жила, чего душа ни
захочет, все перед ней готово… Да, видно, человек гадает по-своему, а Бог решает по-своему.
— Дельце одно у меня затевалось, — сказал Патап Максимыч, — а на почин большой капитал требовался…
Хотел было спросить,
не согласны ли
будете пойти со мной в складчину?
На Иргизе, когда монастыри отбирали, хоть народное собранье
было,
не хотел тогда народ часовен отдавать — водой на морозе из пожарных труб людей-то тогда разгоняли…
— Я
было хотела просить тебя, матушка, — молвила Фленушка,
не трогаясь с места.
— На празднике
быть обещалась, а на собрание
не хочет идти, — ответила Фленушка.
Скрипнули ворота. Алексей въехал на двор и,
не заходя в избу,
хотел распрягать своих вяток, но мать
была уже возле него. Горячо обнимает его, а сама заливается, плачет. Вся семья высыпала на крыльцо встречать дорогого нежданного гостя.
— Силом, слышь, замуж сердечную выдать
хотели… За купца за какого-то за приезжего, — продолжала Фекла Абрамовна. — А она, слышь, с горя-то да с печали зельем себя опоила,
не к ночи
будь сказано.
Поворчал на девок Трифон, но
не больно серчал… Нечего думой про девок раскидывать,
не медведь их заел,
не волк зарезал — придут, воротятся. Одно гребтело Лохматому: так ли,
не так ли, а Карпушке
быть в лесу. «Уж коли дело на то пошло, — думает он про Параньку, — так пусть бы с кем
хотела, только б
не с мироедом…» Подумал так Трифон Михайлыч, махнул рукой и спать собрался.
— Ну, так ты, Василий Борисыч, ничего, любезный мой,
не знаешь… Ничего, как
есть ничего, — продолжал Патап Максимыч. — Дивиться, впрочем, тут нечему: про такие чудеса наши старицы приезжим рассказывать
не охотницы.
Хочешь — расскажу тебе повесть душеполезну? «Спасибо» скажешь — можно в тетрадь написать поучения ради.
Да
не об
ели хочу поведать тебе, а про слезы, печали и великие сокрушенья бывшего игумна той обители, отца — как бишь его?