Неточные совпадения
Один из самых крупных тысячников жил за Волгой в деревне Осиповке. Звали его Патапом Максимычем, прозывали Чапуриным. И отец так звался и дедушка. За Волгой и у крестьян родовые прозванья ведутся, и даже свои родословные есть,
хотя ни в шестых, ни в
других книгах они и не писаны. Край старорусский, кондовый, коренной, там родословные прозвища встарь бывали и теперь в обиходе.
—
Другие пошли, а вам не след. Худой славы, что ль,
захотели?
Манефа, напившись чайку с изюмом, — была великая постница, сахар почитала скоромным и сроду не употребляла его, — отправилась в свою комнату и там стала расспрашивать Евпраксию о порядках в братнином доме: усердно ли Богу молятся, сторого ли посты соблюдают, по скольку кафизм в день она прочитывает; каждый ли праздник службу правят, приходят ли на службу сторонние, а затем свела речь на то, что у них в скиту большое расстройство идет из-за епископа Софрония, а
другие считают новых архиереев обли́ванцами и слышать про них не
хотят.
— Слушай, тятя! За того жениха, что сыскал ты, я не пойду… Режь меня, что
хочешь делай… Есть у меня
другой жених… Сама его выбрала, за
другого не пойду… Слышишь?
— Нет, Фленушка, совсем истосковалась я, — сказала Настя. — Что ни день, то хуже да хуже мне. Мысли даже в голове мешаются.
Хочу о том, о
другом пораздумать; задумаю, ум ровно туманом так и застелет.
— Да в кельи
захотела, — смеясь, сказал Патап Максимыч. — Иночество, говорит, желаю надеть. Да ничего, теперь блажь из головы, кажись, вышла. Прежде такая невеселая ходила, а теперь совсем
другая стала — развеселая. Замуж пора ее, кумушка, вот что.
— Божиться, что ль, тебе?.. Образ со стены тащить? — вспыхнул Стуколов. — И этим тебя не уверишь… Коли
хочешь увериться, едем сейчас на Ветлугу. Там я тебя к одному мужичку свезу, у него такое же маслице увидишь, и к
другому свезу, и к третьему.
— Как сказано, так и будет, а не
хочешь,
других охотников до золота найдем, — спокойно ответил Стуколов.
Смолкли ребята, враждебно поглядывая
друг на
друга, но ослушаться старшого и подумать не смели… Стоит ему слово сказать, артель встанет как один человек и такую вспорку задаст ослушнику, что в
другой раз не
захочет дурить…
— Береги свои речи про
других, мне они не пригожи, — с сердцем ответил Патап Максимыч. —
Хочешь, на обратном пути в Комаров завернем? Толкуй там с матерью Манефой… Ты с ней как раз споешься: что ты, что она — одного сукна епанча, одного лесу кочерга.
Другой, наживя богатство, вздуется, как тесто на опаре… близко не подходи: шагает журавлем, глядит козырем и, кроме своего же брата богатея, знать никого не
хочет.
— А я-то про что тебе говорю? — сказал Колышкин, вдоль и поперек знавший своего крестного. — Про что толкую?.. С первого слова я смекнул, что у тебя на уме… Вижу,
хочет маленько поглумиться, затейное дело правским показать… Ну что ж, думаю, пущай его потешится…
Другому не спущу, а крестному как не спустить?..
Пребывание в некоторых обителях лиц из высших сословий, не прекращавшееся со времен смоленских выходцев, а больше того тесные связи «матерей» с богатыми купцами столиц и больших городов возвышали те обители перед
другими, куда поступали только бедные,
хотя и грамотные крестьянки из окрестных селений.
Да ведь обе они горячие, непокорливые,
друг перед
другом смириться не
хотят, и зачалась меж ними свара, шумное дело.
Наследники, очень довольные ее непритязательностью,
хотя и называвшие ее за то дурой, кредиторы, которым с
другого без споров и скидок вряд ли можно было получить свои деньги, писали к ней ласковые письма, она не отвечала.
— Оборони Господи об этом и помыслить. Обидно даже от тебя такую речь слышать мне! — ответил Алексей. — Не каторжный я, не беглый варнак. В Бога тоже верую, имею родителей —
захочу ль их старость срамить? Вот тебе Николай святитель, ничего такого у меня на уме не бывало… А скажу словечко по тайности, только, смотри, не в пронос: в одно ухо впусти, в
другое выпусти.
Хочешь слушать тайну речь мою?.. Не промолвишься?
— Знаю, что сидел, — молвил Патап Максимыч. — Это бы не беда: оправдался, значит, оправился — и дело с концом. А тут на поверку дело-то
другое вышло: они, проходимцы, тем золотом в беду нас впутать
хотели… Да.
— Хоть не ведали мы про такие дела Софроновы, а веры ему все-таки не было, — после некоторого молчанья проговорила Манефа. — Нет,
друг любезный, Василий Борисыч… Дорога Москва, а душ спасенье дороже… Так и было писано Петру Спиридонычу, имели бы нас, отреченных… Не желаем такого священства — не
хотим сквернить свои души… Матушка Маргарита в Оленеве что тебе говорила?
Распрощавшись с Виринеей, снабдившей его на дорогу большим кульком с крупитчатым хлебом, пирогами, кокурками, крашеными яйцами и
другими снедями, медленными шагами пошел он на конный двор, заложил пару добрых вяток в легкую тележку, уложился и
хотел было уж ехать, как ровно неведомая сила потянула его назад. Сам не понимал, куда и зачем идет. Очнулся перед дверью домика Марьи Гавриловны.
— Нет, тятя, не надейся… не встать мне, — ответила Настя. — Смерть уж в головах. Благословите ж меня поскорее да
других позовите… Со всеми проститься
хочу…
— Экая гордыня-то, экая гордыня!.. — вскрикнула Фелицата. — Чем бы сообща дело обсудить да потом Владычицу в Москву свезти аль в
другое надежное место припрятать, она — поди-ка что — умнее всех
хочет быть.
Путаются у Алексея мысли, ровно в огневице лежит… И Настина внезапная смерть, и предсмертные мольбы ее о своем погубителе, и милости оскорбленного Патапа Максимыча, и коварство лукавой Марьи Гавриловны, что не
хотела ему про место сказать, и поверивший обманным речам отец, и темная неизвестность будущего — все это вереницей одно за
другим проносится в распаленной голове Алексея и нестерпимыми муками, как тяжелыми камнями, гнетет встревоженную душу его…
— Уж этого я доложить не могу, — ответил румяный торговец. — Поминал в ту пору Антип Гаврилыч Молявину: сестра-де
хотела приказчика выслать, а
другое дело: не знаю, как они распорядятся. Да ведь и то надо сказать — принять пароход по описи не больно хитрое дело. Опять же Молявины с Залетовыми никак сродни приходятся — свояки, что ли…
С одной стороны — вы-то уж больно пространно жить
захотели, а с
другой — начальство-то, ровно муха его укусила.
— Ну,
друг любезный, поздравляю, поздравляю! — сказал Сергей Андреич, остановясь перед Алексеем. — Соболя добыл и черно-бурую лису поймал!.. Молодцом!.. Да как же это?.. Ведь она в монастыре жила, постригаться, кажись,
хотела? — спросил он.
Хотела она тут же усадить и мать Никанору, но двух матерей с московским послом повозка вместить не могла; села мать Никанора с Прасковьей Патаповной в
другую.
За трапезой Аркадия настаивала, чтоб ехать домой, но Фленушка, опираясь на слова Дементья, непременно
хотела сейчас же ехать, чтоб миновать Поломский лес, пока до него огонь не дошел. К ней пристали
другие, Василий Борисыч тоже. Аркадия уступила. Точас после трапезы комаровские богомольцы распростились с гостеприимной Юдифой.
— Слышать не
хочу… Говорить мне этого не смей, — резко ответила Фленушка. — А зачнешь на Дуньку Смолокурову пялить глаза — от того ль родителя, от
другого ли плетей ожидай… Слышишь?..
— Этого,
друг мой, не говори. Далеко не повсюду, — возразила Манефа. — Который народ посерее, тот об австрийских и слышать не
хочет, новшеств страшится… И в самом деле, как подумаешь: ни мало ни много двести лет не было епископского чина, и вдруг ни с того ни с сего архиереи явились… Сумнительно народу-то, Василий Борисыч… Боятся, опасаются… Души бы не погубить, спасенья не лишиться бы!..
— А ты паренек недогадливый!.. Не умеешь водиться с девицами, — весело и звонко захохотала Фленушка. — У нас, у девок, обычай такой: сама не
захочет — ее не замай, рукам воли не давай… Так-то,
друг сердечный!.. А ты этого, видно, не знал?.. А?..
Там
хотя и сказано, что не подобает неиспытанному в вере учителем
других быть, однако ж прибавлено: «Разве токмо по благодати Божией сие устроится…» А благодать, матушка, по сто двадцать пятому правилу Карфагенского, не токмо подает знание, что подобает творити, но и любовь в человека вдыхает да возможет исполнити то, что познает.
—
Другое желаю еще предложить вам, отцы, матери, — сказала Манефа. — Великие беды угрожают нашему обстоянию. Грех ради наших презельная буря хощет погубить жительство наше и всех нас распу́дить, яко овец, пастыря неимущих. Получила я письма от благодетелей из Питера, извещают: начальство-де
хочет все наши скиты разорить… И тому делу не миновать. И быть разорению вскоре, в нынешнем же году.
— Да что ж это такое? — одна
другой громче заговорили матери. — И себя губит, и нас всех
хочет погубити!.. Не об одном Шарпане глас бысть старцу Арсению, обо всех скитах Керженских… Не сбережешь нераденьем такого сокровища, всем нам пропадать!.. Где это слыхано, собору не покоряться?.. Сколько скиты ни стоят, такого непослушанья никогда не бывало!
Наезжие отцы, матери, отстояв часы и отпев молебный канон двенадцати апостолам [На
другой день Петрова дня, 30 июня, празднуется двенадцати апостолам.], плотно на дорожку пообедали и потом каждый к своим местам отправились. Остались в Комарове Юдифа улангерская да мать Маргарита оленевская со своими девицами.
Хотели до третьего дня погостить у Манефы, да Маргарите того не удалось.
— Чтой-то ты, крестный? — возразил Сергей Андреич. — Возможно ль тебе у меня не в дому ночевать!.. На всех хватит места.
Хочешь, спальню свою уступлю? Нам с женой
другое место найдется.