Неточные совпадения
Налево была
другая комната, но двери в нее были притворены,
хотя и отпирались поминутно на маленькую щелку, в которую, видно было, кто-то выглядывал — должно быть, из многочисленного семейства госпожи Лебрехт, которой, естественно, в это время было очень стыдно.
Действительно, Крафт мог засидеться у Дергачева, и тогда где же мне его ждать? К Дергачеву я не трусил, но идти не
хотел, несмотря на то что Ефим тащил меня туда уже третий раз. И при этом «трусишь» всегда произносил с прескверной улыбкой на мой счет. Тут была не трусость, объявляю заранее, а если я боялся, то совсем
другого. На этот раз пойти решился; это тоже было в двух шагах. Дорогой я спросил Ефима, все ли еще он держит намерение бежать в Америку?
Я, может быть, лично и
других идей, и
захочу служить человечеству, и буду, и, может быть, в десять раз больше буду, чем все проповедники; но только я
хочу, чтобы с меня этого никто не смел требовать, заставлять меня, как господина Крафта; моя полная свобода, если я даже и пальца не подыму.
В этой же комнате в углу висел большой киот с старинными фамильными образами, из которых на одном (всех святых) была большая вызолоченная серебряная риза, та самая, которую
хотели закладывать, а на
другом (на образе Божьей Матери) — риза бархатная, вышитая жемчугом.
— Оставим мое честное лицо, — продолжал я рвать, — я знаю, что вы часто видите насквозь,
хотя в
других случаях не дальше куриного носа, — и удивлялся вашей способности проницать. Ну да, у меня есть «своя идея». То, что вы так выразились, конечно случайность, но я не боюсь признаться: у меня есть «идея». Не боюсь и не стыжусь.
Мама, если не
захотите оставаться с мужем, который завтра женится на
другой, то вспомните, что у вас есть сын, который обещается быть навеки почтительным сыном, вспомните и пойдемте, но только с тем, что «или он, или я», —
хотите?
—
Друг мой, ты, я вижу,
хочешь наверстать проигранное внизу.
Ты, очевидно, раскаялся, а так как раскаяться значит у нас немедленно на кого-нибудь опять накинуться, то вот ты и не
хочешь в
другой раз на мне промахнуться.
—
Друг мой, я готов за это тысячу раз просить у тебя прощения, ну и там за все, что ты на мне насчитываешь, за все эти годы твоего детства и так далее, но, cher enfant, что же из этого выйдет? Ты так умен, что не
захочешь сам очутиться в таком глупом положении. Я уже и не говорю о том, что даже до сей поры не совсем понимаю характер твоих упреков: в самом деле, в чем ты, собственно, меня обвиняешь? В том, что родился не Версиловым? Или нет? Ба! ты смеешься презрительно и махаешь руками, стало быть, нет?
—
Друг мой, если
хочешь, никогда не была, — ответил он мне, тотчас же скривившись в ту первоначальную, тогдашнюю со мной манеру, столь мне памятную и которая так бесила меня: то есть, по-видимому, он само искреннее простодушие, а смотришь — все в нем одна лишь глубочайшая насмешка, так что я иной раз никак не мог разобрать его лица, — никогда не была! Русская женщина — женщиной никогда не бывает.
— Напротив, мой
друг, напротив, и если
хочешь, то очень рад, что вижу тебя в таком замысловатом расположении духа; клянусь, что я именно теперь в настроении в высшей степени покаянном, и именно теперь, в эту минуту, в тысячный раз может быть, бессильно жалею обо всем, двадцать лет тому назад происшедшем.
Затем я изложил ему, что тяжба уже выиграна, к тому же ведется не с князем Сокольским, а с князьями Сокольскими, так что если убит один князь, то остаются
другие, но что, без сомнения, надо будет отдалить вызов на срок апелляции (
хотя князья апеллировать и не будут), но единственно для приличия.
Другая же, пожилая женщина,
хотела было удержать ее, но не смогла, и только простонала ей вслед...
Лицом, впрочем, обе были, кажется, одна на
другую похожи,
хотя покойница положительно была недурна собой.
— Милый ты мой, мы с тобой всегда сходились. Где ты был? Я непременно
хотел сам к тебе ехать, но не знал, где тебя найти… Потому что все же не мог же я к Версилову…
Хотя теперь, после всего этого… Знаешь,
друг мой: вот этим-то он, мне кажется, и женщин побеждал, вот этими-то чертами, это несомненно…
— Mon cher, не кричи, это все так, и ты, пожалуй, прав, с твоей точки. Кстати,
друг мой, что это случилось с тобой прошлый раз при Катерине Николаевне? Ты качался… я думал, ты упадешь, и
хотел броситься тебя поддержать.
— Возьми, Лиза. Как хорошо на тебя смотреть сегодня. Да знаешь ли, что ты прехорошенькая? Никогда еще я не видал твоих глаз… Только теперь в первый раз увидел… Где ты их взяла сегодня, Лиза? Где купила? Что заплатила? Лиза, у меня не было
друга, да и смотрю я на эту идею как на вздор; но с тобой не вздор…
Хочешь, станем
друзьями? Ты понимаешь, что я
хочу сказать?..
Тот «добросовестный француз и со вкусом», которого
хотел когда-то отрекомендовать мне Версилов, не только сшил уж мне весь костюм, но уж и забракован мною: мне шьют уже
другие портные, повыше, первейшие, и даже я имею у них счет.
Как, неужели все? Да мне вовсе не о том было нужно; я ждал
другого, главного,
хотя совершенно понимал, что и нельзя было иначе. Я со свечой стал провожать его на лестницу; подскочил было хозяин, но я, потихоньку от Версилова, схватил его изо всей силы за руку и свирепо оттолкнул. Он поглядел было с изумлением, но мигом стушевался.
Кто не поверит, тому я отвечу, что в ту минуту по крайней мере, когда я брал у него эти деньги, я был твердо уверен, что если
захочу, то слишком могу достать и из
другого источника.
Я взбежал на лестницу и — на лестнице, перед дверью, весь мой страх пропал. «Ну пускай, — думал я, — поскорей бы только!» Кухарка отворила и с гнусной своей флегмой прогнусила, что Татьяны Павловны нет. «А нет ли
другого кого, не ждет ли кто Татьяну Павловну?» —
хотел было я спросить, но не спросил: «лучше сам увижу», и, пробормотав кухарке, что я подожду, сбросил шубу и отворил дверь…
— Что ж? съезди, мой
друг, если
хочешь.
—
Друг мой, что я тут мог? Все это — дело чувства и чужой совести,
хотя бы и со стороны этой бедненькой девочки. Повторю тебе: я достаточно в оно время вскакивал в совесть
других — самый неудобный маневр! В несчастье помочь не откажусь, насколько сил хватит и если сам разберу. А ты, мой милый, ты таки все время ничего и не подозревал?
Гм… ну да, конечно, подобное объяснение могло у них произойти…
хотя мне, однако, известно, что там до сих пор ничего никогда не было сказано или сделано ни с той, ни с
другой стороны…
—
Друг мой, мы никому не
хотим вредить.
— Par ici, monsieur, c'est par ici! [Сюда, сударь, вот сюда! (франц.)] — восклицала она изо всех сил, уцепившись за мою шубу своими длинными костлявыми пальцами, а
другой рукой указывая мне налево по коридору куда-то, куда я вовсе не
хотел идти. Я вырвался и побежал к выходным дверям на лестницу.
Я описываю и
хочу описать
других, а не себя, а если все сам подвертываюсь, то это — только грустная ошибка, потому что никак нельзя миновать, как бы я ни желал того.
Накануне мне пришла было мысль, что там Версилов, тем более что он скоро затем вошел ко мне,
хотя я знал, притом наверно, из их же разговоров, что Версилов, на время моей болезни, переехал куда-то в
другую квартиру, в которой и ночует.
— Пожалуйста, подождите звонить, — звонким и нежным голоском и несколько протягивая слова проговорил
другой молодой человек. — Мы вот кончим и тогда позвоним все вместе,
хотите?
— Dites donc, voulez-vous que je vous casse la tête, mon ami! [Послушайте,
друг мой, вы что,
хотите, чтобы я проломил вам голову! (франц.)] — крикнул он длинному.
Таким образом, мы
хотя и просидели весь обед за одним столом, но были разделены на две группы: рябой с Ламбертом, ближе к окну, один против
другого, и я рядом с засаленным Андреевым, а напротив меня — Тришатов.
— Я не
хочу, чтоб мой новый
друг Dolgorowky пил здесь сегодня много вина.
— Нет, знаешь, Ламберт, — вдруг сказал я, — как
хочешь, а тут много вздору; я потому с тобой говорил, что мы товарищи и нам нечего стыдиться; но с
другим я бы ни за что не унизился.
Я жениться
хочу — это дело
другое, но мне не надобен капитал, я презираю капитал.
— Не надо, не надо ничего, никаких подробностей! все ваши преступления я сама знаю: бьюсь об заклад, вы
хотели на мне жениться, или вроде того, и только что сговаривались об этом с каким-нибудь из ваших помощников, ваших прежних школьных
друзей… Ах, да ведь я, кажется, угадала! — вскричала она, серьезно всматриваясь в мое лицо.
— Да,
хотел жениться, умерла в чахотке, ее падчерица. Я знал, что ты знаешь… все эти сплетни. Впрочем, кроме сплетен, ты тут ничего и не мог бы узнать. Оставь портрет, мой
друг, это бедная сумасшедшая и ничего больше.
— Не то что смерть этого старика, — ответил он, — не одна смерть; есть и
другое, что попало теперь в одну точку… Да благословит Бог это мгновение и нашу жизнь, впредь и надолго! Милый мой, поговорим. Я все разбиваюсь, развлекаюсь,
хочу говорить об одном, а ударяюсь в тысячу боковых подробностей. Это всегда бывает, когда сердце полно… Но поговорим; время пришло, а я давно влюблен в тебя, мальчик…
«И пусть, пусть она располагает, как
хочет, судьбой своей, пусть выходит за своего Бьоринга, сколько
хочет, но только пусть он, мой отец, мой
друг, более не любит ее», — восклицал я. Впрочем, тут была некоторая тайна моих собственных чувств, но о которых я здесь, в записках моих, размазывать не желаю.
Мы оба узнали
друг друга тотчас же,
хотя видел я его всего только мельком один раз в моей жизни, в Москве.
Кстати прибавлю: я не мстителен, но я злопамятен,
хотя и великодушен: бывает ли так с
другими?
Не могу выразить, как неприятно подействовала и на меня ее выходка. Я ничего не ответил и удовольствовался лишь холодным и важным поклоном; затем сел за стол и даже нарочно заговорил о
другом, о каких-то глупостях, начал смеяться и острить… Старик был видимо мне благодарен и восторженно развеселился. Но его веселие,
хотя и восторженное, видимо было какое-то непрочное и моментально могло смениться совершенным упадком духа; это было ясно с первого взгляда.
— C'est un ange, c'est un ange du ciel! [Это ангел, ангел небесный! (франц.)] — восклицал он. — Всю жизнь я был перед ней виноват… и вот теперь! Chere enfant, я не верю ничему, ничему не верю!
Друг мой, скажи мне: ну можно ли представить, что меня
хотят засадить в сумасшедший дом? Je dis des choses charmantes et tout le monde rit… [Я говорю прелестные вещи, и все хохочут… (франц.)] и вдруг этого-то человека — везут в сумасшедший дом?