Неточные совпадения
В то время гурьба молодежи валила мимо двора Патапа Максимыча с кринками, полными набранного снега. Раздалась
веселая песня под окнами.
Пели «Авсе́нь», величая хозяйских дочерей...
Вошла Фленушка, смущенная, озабоченная, в слезах. Мастерица
была она, какое хочет лицо состроит:
веселое — так
веселое, печальное — так печальное.
Патап Максимыч в губернский город собрался. Это
было не очень далеко от Осиповки: верст шестьдесят. С дороги своротил он в сторону, в деревню Ключово. Там жила сватья его и крестная мать Насти, Дарья Никитишна, знаменитая по всему краю повариха. Бойкая, проворная, всегда
веселая, никогда ничем не возмутимая, доживала она свой век в хорошеньком, чистеньком домике, на самом краю деревушки.
Михайло Данилыч
был из себя красив, легкие рябины не безобразили его лица; взгляд
был веселый, открытый, умный. Но как невзрачен показался он Насте, когда она перевела взор свой на Алексея!
Маленькая, юркая старушка, с выразительными черными глазками, со следами
былой красоты, взад и вперед бродила по келарне и напрасно старалась унять разболтавшихся белиц от
веселых криков и хохота.
Стихли уныло-величавые звуки песни о смертном часе, и дума хмарой подернула
веселые лица. Никто ни слова. Мать Виринея, облокотясь руками и закрыв лицо, сидела у края стола. Только и слышна
была неустанная, однообразная песня сверчка, приютившегося за огромною келарскою печкой.
Воротясь из Казани, Евграф Макарыч, заметив однажды, что недоступный, мрачный родитель его
был в
веселом духе, осторожно повел речь про Залетовых и сказал отцу: «
Есть, мол, у них девица очень хорошая, и если б на то
была родительская воля, так мне бы лучше такой жены не надо».
Другие песни раздаются на кладбищах…
Поют про «калинушку с малинушкой — лазоревый цвет»,
поют про «кручинушку, крытую белою грудью, запечатанную крепкою думой»,
поют про то, «как прошли наши вольные
веселые дни, да наступили слезовы-горьки времена». Не жарким весельем, тоской горемычной звучат они… Нет, то новые песни, не Ярилины.
Веселый, игривый
напев нерадостно звучит в устах скитских певиц… То ли дело льющаяся из жаркой взволнованной Яр-Хмелем груди свободная опьяняющая песнь Радуницы, что раздавалась о ту пору на Руси по ее несчетным лугам, полям и перелескам…
— Садись — гость
будешь, — с
веселым хохотом сказала Фленушка, усаживая Алексея к столу с кипящим самоваром. — Садись рядышком, Марьюшка! Ты, Алексеюшка, при ней не таись, — прибавила она, шутливо поглаживая по голове Алексея. — Это наша певунья Марьюшка, Настина подружка, — она знает, как молодцы по девичьим светлицам пяльцы ходят чинить, как они красных девиц в подклеты залучают к себе.
Минут пять продолжалось глубокое молчанье… Только и слышны
были заунывное пение на земле малиновки да
веселая песня жаворонка, парившего в поднебесье.
Зато другие за Волгой забавы
есть: катанья в ботникáх [Маленькая лодка, выдолбленная из одного дерева.] по вешним разливам с песнями, а часто и с ружейной пальбой,
веселые гулянки по лесам и вечерние посидки на берегах речек…
Вплоть до позднего вечера продолжался широкий разгул поклонников Софонтия. Хороводов не
было, зато песни не умолкали, а выстрелы из ружей и мушкетонов становились чаще и чаще… По лесу забродили парочки… То в одном, то в другом месте слышались и шелест раздвигаемых ветвей, и хруст валежника, и девичьи вскрикиванья, и звонкий
веселый хохот… Так кончились Софонтьевы помины.
Заходили
было к ней иной раз Фленушка с Марьюшкой время скоротать, но безответною оставалась на
веселые разговоры их Марья Гавриловна, безучастно слушала келейное их празднословье.
Уехала Манефа в Осиповку, и в обители стало тихо и пусто. Не суетятся матери вкруг игуменьиной «стаи» в ожиданье Манефиных распорядков по хозяйству, не раздается
веселых криков Фленушки; все почти молодые белицы на сорочины уехали, остались пожилые старицы да с утра до ночи копавшиеся в огороде чернорабочие трудницы. Хоть Марье Гавриловне давно уже постыла обитель и на думах ее
было не обительское, однако ж и ей стало скучней и грустней против прежнего, когда вокруг нее все затихло.
Покаместь он
будет вести хозяйство на «Соболе», Марья Гавриловна станет готовить теплое гнездышко для житья с возлюбленным, купит домик, устроит его как следует, а там, по осени, когда и дом
будет готов, и пароходство кончится —
веселым пирком да за свадебку…
Счастьем, радостью она засияет, светлым, прекрасным вольный свет ей покажется: и солнце будто ярче горит, и небо ясней, лучезарней, и воздух теплей, благовонней, и цветы краше цветут, и вольные птички
поют веселее, и все люди кажутся добрее и лучше…
— Ну, вот видишь ли, матушка, — начала Виринея. — Хворала ведь она, на волю не выходила, мы ее, почитай, недели с три и в глаза не видывали, какая
есть Марья Гавриловна. А на другой день после твоего отъезда оздоровела она, матушка, все болести как рукой сняло,
веселая такая стала да проворная, ходит, а сама попрыгивает: песни мирские даже
пела. Вот грех-то какой!..
Ленива
была на ходьбу Прасковья Патаповна, но все ж ей казалось не в пример
веселей идти с подругами возле дороги, чем лежать на пуховиках с храпевшей во всю ивановскую матерью Никанорой.
Веселая такая
была да нежная, а сама чиста, как голубица.
И меж тем миловидный образ белокурой красавицы неотступно мерещился Василью Борисычу… Ровно въявь глядит на него Дуня Смолокурова и
веселым взором ясных очей пронизывает его душу… «Эх ты, красота, красота ненаглядная… — думает Василий Борисыч. — Жизни мало за один поцелуй отдать, а тут изволь с противной Парашкой вожжаться!.. Дерево!.. Дубина!.. И в перелеске
была ровно мертвая — только пыхтит!..»
Всегда живая,
веселая, довольная, ничем не возмутимая, всюду вносила она тихую радость и чинный порядок, малейшее нарушенье пристойности
было на глазах ее невозможно.
Всех
веселей, всех речистей
была Фленушка.
Как ни скромна, как ни стыдлива
была Авдотья Марковна, и у той от рассказов Фленушкиных нежное личико оживлялось, краска играла на свежих ланитах, и нежная,
веселая улыбка с румяных губ не сходила.
Досадно ей
было, что она нарушила
веселую беседу девичью.
Но ему
было не до
веселых взоров невесты. «Вздерет он меня, тестюшка-то!.. Беспременно вздерет!..» — думал он сам про себя.
Неточные совпадения
Такая рожь богатая // В тот год у нас родилася, // Мы землю не ленясь // Удобрили, ухолили, — // Трудненько
было пахарю, // Да весело жнее! // Снопами нагружала я // Телегу со стропилами // И
пела, молодцы. // (Телега нагружается // Всегда с
веселой песнею, // А сани с горькой думою: // Телега хлеб домой везет, // А сани — на базар!) // Вдруг стоны я услышала: // Ползком ползет Савелий-дед, // Бледнешенек как смерть: // «Прости, прости, Матренушка! — // И повалился в ноженьки. — // Мой грех — недоглядел!..»
К дьячку с семинаристами // Пристали: «
Пой „
Веселую“!» // Запели молодцы. // (Ту песню — не народную — // Впервые
спел сын Трифона, // Григорий, вахлакам, // И с «Положенья» царского, // С народа крепи снявшего, // Она по пьяным праздникам // Как плясовая пелася // Попами и дворовыми, — // Вахлак ее не
пел, // А, слушая, притопывал, // Присвистывал; «
Веселою» // Не в шутку называл.)
Г-жа Простакова (с
веселым видом). Вот отец! Вот послушать! Поди за кого хочешь, лишь бы человек ее стоил. Так, мой батюшка, так. Тут лишь только женихов пропускать не надобно. Коль
есть в глазах дворянин, малый молодой…
Ранним утром выступил он в поход и дал делу такой вид, как будто совершает простой военный променад. [Промена́д (франц.) — прогулка.] Утро
было ясное, свежее, чуть-чуть морозное (дело происходило в половине сентября). Солнце играло на касках и ружьях солдат; крыши домов и улицы
были подернуты легким слоем инея; везде топились печи и из окон каждого дома виднелось
веселое пламя.
Но тут встретилось новое затруднение: груды мусора убывали в виду всех, так что скоро нечего
было валить в реку. Принялись за последнюю груду, на которую Угрюм-Бурчеев надеялся, как на каменную гору. Река задумалась, забуровила дно, но через мгновение потекла
веселее прежнего.