Неточные совпадения
Волга — рукой подать.
Что мужик в неделю наработает, тотчас на пристань везет, а поленился — на соседний базар.
Больших барышей ему не нажить; и за Волгой не всяк в «тысячники» вылезет, зато, как ни плоха работа, как работников в семье ни мало, заволжанин век свой сыт, одет, обут, и податные за ним не стоят.
Чего ж еще?.. И за то слава те, Господи!.. Не всем же в золоте ходить, в руках серебро носить, хоть и каждому русскому человеку такую судьбу няньки да мамки напевают, когда еще он в колыбели лежит.
Больших нет, да нет и таких,
что «на Горах» водятся: весной корабли пускай, в межень курица не напьется.
И раскольничал-то Патап Максимыч потому
больше,
что за Волгой издавна такой обычай велся, от людей отставать ему не приходилось.
Патап Максимыч дела свои на базаре кончил ладно. Новый заказ, и
большой заказ, на посуду он получил, чтоб к весне непременно выставить на пристань тысяч на пять рублей посуды, кроме прежде заказанной; долг ему отдали, про который и думать забыл; письма из Балакова получил: приказчик там сходно пшеницу купил, будут барыши хорошие; вечерню выстоял, нового попа в служении видел; со Снежковым встретился, насчет Настиной судьбы толковал; дело, почитай, совсем порешили. Такой ладный денек выпал,
что редко бывает.
Манефа, напившись чайку с изюмом, — была великая постница, сахар почитала скоромным и сроду не употребляла его, — отправилась в свою комнату и там стала расспрашивать Евпраксию о порядках в братнином доме: усердно ли Богу молятся, сторого ли посты соблюдают, по скольку кафизм в день она прочитывает; каждый ли праздник службу правят, приходят ли на службу сторонние, а затем свела речь на то,
что у них в скиту
большое расстройство идет из-за епископа Софрония, а другие считают новых архиереев обли́ванцами и слышать про них не хотят.
—
Что моя жизнь! — желчно смеясь, ответила Фленушка. — Известно какая! Тоска и
больше ничего; встанешь, чайку попьешь — за часы пойдешь, пообедаешь — потом к правильным канонам, к вечерне. Ну, вечерком, известно, на супрядки сбегаешь; придешь домой, матушка, как водится, началить зачнет, зачем, дескать, на супрядки ходила; ну, до ужина дело-то так и проволочишь. Поужинаешь и на боковую. И слава те, Христе,
что день прошел.
На радостях,
что на крещенском базаре по торгам удача выпала, а
больше потому,
что сватовство с богатым купцом наклевывалось, Патап Максимыч задумал построить столы не в очередь.
Оскудела рука христиан, стали
больше о суете думать,
чем о душеспа́сенье.
— Не успели, — молвила Манефа. — В
чем спали, в том и выскочили. С той поры и началось Рассохиным житье горе-горькое.
Больше половины обители врозь разбрелось. Остались одни старые старухи и до того дошли, сердечные,
что лампадки на
большой праздник нечем затеплить, масла нет. Намедни, в рождественский сочельник, Спасову звезду без сочива встречали. Вот до
чего дошли!
Оглянувшись назад, увидел Алексей,
что по тропинке из бани идет какая-то женщина в шубе, укрытая с головы
большим шерстяным платком, и с веником под мышкой.
По приказу Патапа Максимыча зачали у него брагу варить и сыченые квасы из разных солодов ставить. Вари
большие: ведер по́ сороку. Слух,
что Чапурин на Аксинью-полухлебницу работному народу задумал столы рядить, тотчас разнесся по окольным деревням. Все деревенские, особенно бабы, не мало раздумывали, не мало языком работали, стараясь разгадать, каких ради причин Патап Максимыч не в урочное время хочет народ кормить.
— Фленушка, — сказала она, — отомкнется Настя, перейди ты к ней в светелку, родная. У ней светелка
большая, двоим вам не будет тесно. И пяльцы перенеси, и ночуй с ней. Одну ее теперь нельзя оставлять, мало ли
что может приключиться… Так ты уж, пожалуйста, пригляди за ней… А к тебе, Прасковья, я Анафролью пришлю, чтоб и ты не одна была… Да у меня дурь-то из головы выкинь, не то смотри!.. Перейди же туда, Фленушка.
За обедом Патап Максимыч был в добром расположении духа, шутки шутил даже с матушкой Манефой. Перед обедом долго говорил с ней, и та успела убедить брата,
что никогда не советовала племяннице принимать иночество.
Больше всего Патап Максимыч над Фленушкой подшучивал, но та сама зубаста была и, при всей покорности, в долгу не оставалась. Настя молчала.
Обычай «крутить свадьбу уходом» исстари за Волгой ведется, а держится
больше оттого,
что в тамошнем крестьянском быту каждая девка, живучи у родителей, несет долю нерадостную. Девкой в семье дорожат как даровою работницей и замуж «честью» ее отдают неохотно. Надо, говорят, девке родительскую хлеб-соль отработать; заработаешь — иди куда хочешь. А срок дочерних заработков длинен: до тридцати лет и
больше она повинна у отца с матерью в работницах жить.
Тут были разных сортов чашки, от крошечных,
что рукой охватить, до
больших, в полведра и даже чуть не в целое ведро; по лавкам стояли ставешки, блюда, расписные жбаны и всякая другая деревянная утварь.
Поставила Никитишна домик о край деревни, обзавелась хозяйством, отыскала где-то троюродную племянницу, взяла ее вместо дочери, вспоила, вскормила, замуж выдала, зятя в дом приняла и живет теперь себе, не налюбуется на маленьких внучат, привязанных к бабушке
больше,
чем к родной матери.
Хоть ни в
чем не нуждалась Никитишна, но всегда не только с охотой, но с
большой даже радостью езжала к городовым купцам и к деревенским тысячникам столы строить, какие нужны бывали: именинные аль свадебные, похоронные аль поминальные, либо на случай приезда важных гостей.
Микешка видел из-за коробов, как в подклет входил Алексей, видел и Фленушку.
Больше ничего не видел. Думал он,
что Алексей ходил с келейной белицей в подклет на тайное свиданье.
Новые соседи стали у того кантауровца перенимать валеное дело, до того и взяться за него не умели; разбогатели ли они, нет ли, но за Волгой с той поры «шляпка́» да «верховки»
больше не валяют, потому
что спросу в Тверскую сторону вовсе не стало, а по другим местам шляпу тверского либо ярославского образца ни за
что на свете на голову не наденут — смешно, дескать, и зазорно.
Схоронив отца с матерью, Иван Григорьич не пожелал оставаться в Осиповке, а занявшись по валеному делу, из «рамени» в «чищу» перебрался, где было ему не в пример вольготнее, потому
что народ там
больше этим промыслом жил.
Сторожа для порядка гнали Груню прочь от больничных ворот и сказали,
что ни тятьки, ни мамки у ней
больше нет,
что досветла обоих на кладбище стащили.
— Помнишь,
что у Златоуста про такие слезы сказано? — внушительно продолжал Патап Максимыч. — Слезы те паче поста и молитвы, и сам Спас пречистыми устами своими рек: «Никто же
больше тоя любви имать, аще кто душу свою положит за други своя…» Добрая ты у меня, Груня!.. Господь тебя не оставит.
Никому не было говорено про сватовство Снежкова, но Заплатины были повещены. Еще стоя за богоявленской вечерней в часовне Скорнякова, Патап Максимыч сказал Ивану Григорьичу,
что Настина судьба, кажется, выходит, и велел Груне про то сказать, а
больше ни единой душе. Так и сделано.
—
Что порешили? — спросил Иван Григорьич, прихлебывая пунш из
большой золоченой чашки.
— Я решил, чтобы как покойник Савельич был у нас, таким был бы и Алексей, — продолжал Патап Максимыч. — Будет в семье как свой человек, и обедать с нами и все… Без того по нашим делам невозможно… Слушаться не станут работники, бояться не будут, коль приказчика к себе не приблизишь. Это они чувствуют… Матренушка! — крикнул он, маленько подумав, работницу,
что возилась около посуды в
большой горенке.
Вот
что: виду не подавай, особенно Аграфене Петровне; с Настей слова сказать не моги, сиди
больше около хозяина, на нее и глядеть не смей.
Был высок ростом, сухощав, и с первого взгляда было заметно,
что, обладая
большой телесной силой, был одарен он неистомною силой воли и необычайною твердостью духа.
По всему было видно,
что человек этот много видал на своем веку, а еще
больше испытал треволнений всякого рода.
Стоит там глубокое озеро да
большое, ровно как море какое, а зовут то озеро Лопонским [Лоп-Нор, на островах которого и по берегам, говорят, живет несколько забеглых раскольников.] и течет в него с запада река Беловодье [Ак-су —
что значит по-русски белая вода.].
— Не дошел до него, — отвечал тот. — Дорогой узнал,
что монастырь наш закрыли, а игумен Аркадий за Дунай к некрасовцам перебрался… Еще сведал я,
что тем временем, как проживал я в Беловодье, наши сыскали митрополита и водворили его в австрийских пределах. Побрел я туда. С немалым трудом и с
большою опаской перевели меня христолюбцы за рубеж австрийский, и сподобил меня Господь узреть недостойными очами святую митрополию Белой Криницы во всей ее славе.
— Это Снежковы приехали, — сказал он, — богатые купцы самарские, старик-от мне
большой приятель. Денег куча, никаких капиталов он не пожалеет на разведки. Сказать ему,
что ли?
Ваше дело женское, еще туда-сюда, потому
что домоседничаете и молитвам
больше нашего навыкли, а как наш-от брат примется, курам на смех — хоть дело все брось…
Умаливал, упрашивал Патап Максимыч старинного друга-приятеля переночевать у него, насилу уговорил. Согласился Стуколов с условием,
что не увидит
больше Снежковых, ни старого, ни молодого. Возненавидел он их.
Дал маху Снежков, рассказав про стужинских дочерей. Еще
больше остудил он сватовство, обмолвившись,
что и его дочери одеваются так же, как Стужины.
—
Большой провинности не было, — хмурясь и нехотя отвечал Чапурин, — а покрепче держать ее не мешает… Берегись беды, пока нет ее, придет, ни замками, ни запорами тогда не поможешь… Видишь ли
что? — продолжал он, понизив голос. — Да смотри, чтоб слова мои не в пронос были.
Хоть и заверял Платониду Чапурин,
что за Матренушкой
большой провинности нет, а на деле вышло не то… Платониде такие дела бывали за обычай: не одна купецкая дочка в ее келье девичий грех укрывала.
— Вот, Авдотьюшка, пятый год ты, родная моя, замужем, а деток Бог тебе не дает… Не взять ли дочку приемную, богоданную? Господь не оставит тебя за добро и в сей жизни и в будущей… Знаю,
что достатки ваши не широкие, да ведь не объест же вас девочка… А может статься, выкупят ее у тебя родители, — люди они хорошие, богатые, деньги
большие дадут, тогда вы и справитесь… Право, Авдотьюшка, сотвори-ка доброе дело, возьми в дочки младенца Фленушку.
— Этой благодати на Ветлуге
больше,
чем в Сибири, — говорил Стуколов, — а главное, здешняя сторона нетронутая, не то
что Сибирь… Мы первые, мы сметанку снимем, а после нас другие хлебай простоквашу…
— Мудрости Господни! — молвил в раздумье Патап Максимыч. Проговорив это, вдруг увидел он,
что лесник Артемий, присев на корточки перед тепленкой и вынув уголек, положил его в носогрейку [Трубка,
большею частью корневая, выложенная внутри жестью, на коротеньком деревянном чубучке.] и закурил свой тютюн. За ним Захар, потом другие, и вот все лесники, кроме Онуфрия да Петряя, усевшись вкруг огонька, задымили трубки.
Патап Максимыч, посмотрев на Петряя, подумал,
что от подростка в пути
большого проку не будет. Заметив,
что не только дядя Онуфрий, но и вся артель недовольна,
что «подсыпке» ехать досталось, сказал, обращаясь к лесникам...
И не только суда они грабили, доставалось городам и
большим селам, деревень только да приселков не трогали, потому
что там голытьба свой век коротала.
— Сон
что богатство, — ответил паломник, —
больше спишь,
больше хочется.
На другой день, рано поутру, Патап Максимыч случайно подслушал, как паломник с Дюковым ругательски ругали Силантья за «лишние слова»… Это навело на него еще
больше сомненья, и, сидя со спутниками и хозяином дома за утренним самоваром, он сказал,
что ветлужский песок ему что-то сумнителен.
Не будь середь обители высокой часовни да вкруг нее намогильных голубцов, Красноярский скит
больше бы походил на острог,
чем на монастырь.
— Ах ты, любезненькой мой, ах ты, касатик мой! — подхватил отец Михаил. — Оно точно
что говорится. И в уставах в иных написано… Много ведь уставов-то иноческого жития: соловецкий, студийский, Афонския горы, синайский — да мало ли их, — мы
больше всего по соловецкому.
— С барышом поздравляю! — весело усмехнувшись, молвил Колышкин. — Пять сереньких в карман попало!.. Э-эх, Патап Максимыч!.. Кто таковы знакомцы твои, не ведаю, а
что плуты они, то знаю верно… И плуты они не простые, а
большие, козырные… Маленький плут двухсот пятидесяти целковых зря не кинет.
Рассказывали,
что в ту страшную пору купцы, бежавшие из Москвы от неприятеля, привезли Назарете много всяких сокровищ и всякой святыни, привезли будто они то добро на пятистах возах, и Назарета самое ценное спрятала в таинственное подземелье, куда только перед
большими праздниками одна спускалась и пробывала там по двое, по трое суток.
— Не разберешь, — ответила Фленушка. — Молчит все
больше. День-деньской только и дела у нее,
что поесть да на кровать. Каждый Божий день до обеда проспала, встала — обедать стала, помолилась да опять спать завалилась. Здесь все-таки маленько была поворотливей. Ну, бывало, хоть к службе сходит, в келарню, туда, сюда, а дома ровно сурок какой.
Когда мы виделись с вами, матушка, последний раз у Макарья в прошедшую ярмарку в лавке нашей на Стрелке, сказывал я вашей чести, чтобы вы хорошенько Богу молились, даровал бы Господь мне благое поспешение по рыбной части, так как я впервые еще тогда в рыбную коммерцию попал и оченно боялся, чтобы мне в карман не наклали, потому
что доселе все
больше по подрядной части маялся, а рыба для нас было дело закрытое.
А в часовню,
что у Татарского моста на Булаке стояла (раскольничал Гаврила Маркелыч, по беглому священству был), кто
больше всего жертвовал?..