Неточные совпадения
Не
больше ли,
чем прежде, я люблю его?
— Как же ты говорил,
что никогда
больше не наденешь европейского платья? — сказал он, оглядывая его новое, очевидно от французского портного, платье. — Так! я вижу: новая фаза.
Левин вдруг покраснел, но не так, как краснеют взрослые люди, — слегка, сами того не замечая, но так, как краснеют мальчики, — чувствуя,
что они смешны своей застенчивостью и вследствие того стыдясь и краснея еще
больше, почти до слез. И так странно было видеть это умное, мужественное лицо в таком детском состоянии,
что Облонский перестал смотреть на него.
— Ну,
что у вас земство, как? — спросил Сергей Иванович, который очень интересовался земством и приписывал ему
большое значение.
И
чем больше он старался себя успокоить, тем всё хуже захватывало ему дыхание.
— Я тебе говорю, чтò я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе
больше скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала,
что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить не хотел, а так вышло. И она — на твоей стороне.
— Вронский — это один из сыновей графа Кирилла Ивановича Вронского и один из самых лучших образцов золоченой молодежи петербургской. Я его узнал в Твери, когда я там служил, а он приезжал на рекрутский набор. Страшно богат, красив,
большие связи, флигель-адъютант и вместе с тем — очень милый, добрый малый. Но более,
чем просто добрый малый. Как я его узнал здесь, он и образован и очень умен; это человек, который далеко пойдет.
Княжне Кити Щербацкой было восьмнадцать лет. Она выезжала первую зиму. Успехи ее в свете были
больше,
чем обеих ее старших сестер, и
больше,
чем даже ожидала княгиня. Мало того,
что юноши, танцующие на московских балах, почти все были влюблены в Кити, уже в первую зиму представились две серьезные партии: Левин и, тотчас же после его отъезда, граф Вронский.
Теперь, при вывозе меньшой, переживались те же страхи, те же сомнения и еще
большие,
чем из-за старших, ссоры с мужем.
Княгиня привыкла к этому еще с первыми дочерьми, но теперь она чувствовала,
что щепетильность князя имеет
больше оснований.
И потому княгиня беспокоилась с Кити
больше,
чем со старшими дочерьми.
Несмотря на то,
что он ничего не сказал ей такого,
чего не мог бы сказать при всех, он чувствовал,
что она всё более и более становилась в зависимость от него, и
чем больше он это чувствовал, тем ему было приятнее, и его чувство к ней становилось нежнее.
Если б он мог слышать,
что говорили ее родители в этот вечер, если б он мог перенестись на точку зрения семьи и узнать,
что Кити будет несчастна, если он не женится на ней, он бы очень удивился и не поверил бы этому. Он не мог поверить тому,
что то,
что доставляло такое
большое и хорошее удовольствие ему, а главное ей, могло быть дурно. Еще меньше он мог бы поверить тому,
что он должен жениться.
— Всё кончено, и
больше ничего, — сказала Долли. — И хуже всего то, ты пойми,
что я не могу его бросить; дети, я связана. А с ним жить я не могу, мне мука видеть его.
— Да, я его знаю. Я не могла без жалости смотреть на него. Мы его обе знаем. Он добр, но он горд, а теперь так унижен. Главное,
что меня тронуло… — (и тут Анна угадала главное,
что могло тронуть Долли) — его мучают две вещи: то,
что ему стыдно детей, и то,
что он, любя тебя… да, да, любя
больше всего на свете, — поспешно перебила она хотевшую возражать Долли, — сделал тебе больно, убил тебя. «Нет, нет, она не простит», всё говорит он.
— Я
больше тебя знаю свет, — сказала она. — Я знаю этих людей, как Стива, как они смотрят на это. Ты говоришь,
что он с ней говорил об тебе. Этого не было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в презрении и не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого не понимаю, но это так.
— Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он был влюблен в тебя. Я помню это время, когда он приезжал ко мне и плакал, говоря о тебе, и какая поэзия и высота была ты для него, и я знаю,
что чем больше он с тобой жил, тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним,
что он к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная женщина». Ты для него божество всегда была и осталась, а это увлечение не души его…
К десяти часам, когда она обыкновенно прощалась с сыном и часто сама, пред тем как ехать на бал, укладывала его, ей стало грустно,
что она так далеко от него; и о
чем бы ни говорили, она нет-нет и возвращалась мыслью к своему кудрявому Сереже. Ей захотелось посмотреть на его карточку и поговорить о нем. Воспользовавшись первым предлогом, она встала и своею легкою, решительною походкой пошла за альбомом. Лестница наверх в ее комнату выходила на площадку
большой входной теплой лестницы.
Бал только
что начался, когда Кити с матерью входила на
большую, уставленную цветами и лакеями в пудре и красных кафтанах, залитую светом лестницу.
Несмотря на то,
что туалет, прическа и все приготовления к балу стоили Кити
больших трудов и соображений, она теперь, в своем сложном тюлевом платье на розовом чехле, вступала на бал так свободно и просто, как будто все эти розетки, кружева, все подробности туалета не стоили ей и ее домашним ни минуты внимания, как будто она родилась в этом тюле, кружевах, с этою высокою прической, с розой и двумя листками наверху ее.
Даже не было надежды, чтоб ее пригласили, именно потому,
что она имела слишком
большой успех в свете, и никому в голову не могло прийти, чтоб она не была приглашена до сих пор.
Она видела их своими дальнозоркими глазами, видела их и вблизи, когда они сталкивались в парах, и
чем больше она видела их, тем
больше убеждалась,
что несчастие ее свершилось.
Кити любовалась ею еще более,
чем прежде, и всё
больше и
больше страдала. Кити чувствовала себя раздавленною, и лицо ее выражало это. Когда Вронский увидал ее, столкнувшись с ней в мазурке, он не вдруг узнал ее — так она изменилась.
— Нет, я и так в Москве танцовала
больше на вашем одном бале,
чем всю зиму в Петербурге, — сказала Анна, оглядываясь на подле нее стоявшего Вронского. — Надо отдохнуть перед дорогой.
Он вглядывался в его болезненное чахоточное лицо, и всё
больше и
больше ему жалко было его, и он не мог заставить себя слушать то,
что брат рассказывал ему про артель.
И так сложилось общество,
что чем больше они будут работать, тем
больше будут наживаться купцы, землевладельцы, а они будут скоты рабочие всегда.
— Но я, лично, если ты хочешь знать,
больше дорожу дружбой с тобой, потому
что…
Во-первых, с этого дня он решил,
что не будет
больше надеяться на необыкновенное счастье, какое ему должна была дать женитьба, и вследствие этого не будет так пренебрегать настоящим.
Он считал переделку экономических условий вздором, но он всегда чувствовал несправедливость своего избытка в сравнении с бедностью народа и теперь решил про себя,
что, для того чтобы чувствовать себя вполне правым, он, хотя прежде много работал и нероскошно жил, теперь будет еще
больше работать и еще меньше будет позволять себе роскоши.
Дом был
большой, старинный, и Левин, хотя жил один, но топил и занимал весь дом. Он знал,
что это было глупо, знал,
что это даже нехорошо и противно его теперешним новым планам, но дом этот был целый мир для Левина. Это был мир, в котором жили и умерли его отец и мать. Они жили тою жизнью, которая для Левина казалась идеалом всякого совершенства и которую он мечтал возобновить с своею женой, с своею семьей.
Вообще Долли казалось,
что она не в спокойном духе, а в том духе заботы, который Долли хорошо знала за собой и который находит не без причины и
большею частью прикрывает недовольство собою.
Но в ту минуту, когда она выговаривала эти слова, она чувствовала,
что они несправедливы; она не только сомневалась в себе, она чувствовала волнение при мысли о Вронском и уезжала скорее,
чем хотела, только для того, чтобы
больше не встречаться с ним.
Она чувствовала,
что глаза ее раскрываются
больше и
больше,
что пальцы на руках и ногах нервно движутся,
что внутри что-то давит дыханье и
что все образы и звуки в этом колеблющемся полумраке с необычайною яркостью поражают ее.
Вагоны, столбы, люди, всё,
что было видно, — было занесено с одной стороны снегом и заносилось всё
больше и
больше.
— Ну, будет, будет! И тебе тяжело, я знаю.
Что делать? Беды
большой нет. Бог милостив… благодарствуй… — говорил он, уже сам не зная,
что говорит, и отвечая на мокрый поцелуй княгини, который он почувствовал на своей руке, и вышел из комнаты.
Княгиня Бетси, не дождавшись конца последнего акта, уехала из театра. Только
что успела она войти в свою уборную, обсыпать свое длинное бледное лицо пудрой, стереть ее, оправиться и приказать чай в
большой гостиной, как уж одна за другою стали подъезжать кареты к ее огромному дому на
Большой Морской. Гости выходили на широкий подъезд, и тучный швейцар, читающий по утрам, для назидания прохожих, за стеклянною дверью газеты, беззвучно отворял эту огромную дверь, пропуская мимо себя приезжавших.
— О, да! — сказала Анна, сияя улыбкой счастья и не понимая ни одного слова из того,
что говорила ей Бетси. Она перешла к
большому столу и приняла участие в общем разговоре.
— Любовь… — повторила она медленно, внутренним голосом, и вдруг, в то же время, как она отцепила кружево, прибавила: — Я оттого и не люблю этого слова,
что оно для меня слишком много значит,
больше гораздо,
чем вы можете понять, — и она взглянула ему в лицо. — До свиданья!
Левин замолчал. Опять противопоставлялась эта сила. Он знал,
что, сколько они ни пытались, они не могли нанять
больше сорока, тридцати семи, тридцати восьми рабочих за настоящую цену; сорок нанимались, а
больше нет. Но всё-таки он не мог не бороться.
Степан Аркадьич, сойдя вниз, сам аккуратно снял парусинный чехол с лакированного ящика и, отворив его, стал собирать свое дорогое, нового фасона ружье. Кузьма, уже чуявший
большую дачу на водку, не отходил от Степана Аркадьича и надевал ему и чулки и сапоги,
что Степан Аркадьич охотно предоставлял ему делать.
— Ах, эти мне сельские хозяева! — шутливо сказал Степан Аркадьич. — Этот ваш тон презрения к нашему брату городским!… А как дело сделать, так мы лучше всегда сделаем. Поверь,
что я всё расчел, — сказал он, — и лес очень выгодно продан, так
что я боюсь, как бы тот не отказался даже. Ведь это не обидной лес, — сказал Степан Аркадьич, желая словом обидной совсем убедить Левина в несправедливости его сомнений, — а дровяной
больше. И станет не
больше тридцати сажен на десятину, а он дал мне по двести рублей.
Старший брат был тоже недоволен меньшим. Он не разбирал, какая это была любовь,
большая или маленькая, страстная или не страстная, порочная или непорочная (он сам, имея детей, содержал танцовщицу и потому был снисходителен на это); по он знал,
что это любовь ненравящаяся тем, кому нужна нравиться, и потому не одобрял поведения брата.
Вронский любил его и зa его необычайную физическую силу, которую он
большею частью выказывал тем,
что мог пить как бочка, не спать и быть всё таким же, и за
большую нравственную силу, которую он выказывал в отношениях к начальникам и товарищам, вызывая к себе страх и уважение, и в игре, которую он вел на десятки тысяч и всегда, несмотря на выпитое вино, так тонко и твердо,
что считался первым игроком в Английском Клубе.
Pluck, то есть энергии и смелости, Вронский не только чувствовал в себе достаточно, но,
что гораздо важнее, он был твердо убежден,
что ни у кого в мире не могло быть этого pluck
больше,
чем у него.
— А вы верно знаете,
что не нужно было
большего потнения?
Присутствие этого ребенка вызывало во Вронском и в Анне чувство, подобное чувству мореплавателя, видящего по компасу,
что направление, по которому он быстро движется, далеко расходится с надлежащим, но
что остановить движение не в его силах,
что каждая минута удаляет его
больше и
больше от должного направления и
что признаться себе в отступлении — всё равно,
что признаться в погибели.
«Да, я не прощу ему, если он не поймет всего значения этого. Лучше не говорить, зачем испытывать?» думала она, всё так же глядя на него и чувствуя,
что рука ее с листком всё
больше и
больше трясется.
На этом кругу были устроены девять препятствий: река,
большой, в два аршина, глухой барьер пред самою беседкой, канава сухая, канава с водою, косогор, ирландская банкетка, состоящая (одно из самых трудных препятствий), из вала, утыканного хворостом, за которым, невидная для лошади, была еще канава, так
что лошадь должна была перепрыгнуть оба препятствия или убиться; потом еще две канавы с водою и одна сухая, — и конец скачки был против беседки.
И кучки и одинокие пешеходы стали перебегать с места на место, чтобы лучше видеть. В первую же минуту собранная кучка всадников растянулась, и видно было, как они по два, по три и один за другим близятся к реке. Для зрителей казалось,
что они все поскакали вместе; но для ездоков были секунды разницы, имевшие для них
большое значение.
Он только передал нужные для Алексея Александровича деньги и дал краткий отчет о состоянии дел, которые были не совсем хороши, так как случилось,
что нынешний год вследствие частых выездов было прожито
больше, и был дефицит.