Неточные совпадения
Во-первых, они
были люди одинокие — муж и жена, может
быть, даже и
не муж и
не жена, а я хочу сказать, что
у них
не было детей; во-вторых, они
были люди очень небогатые, часто ссорились и вообще вели жизнь мелкого служилого петербургского класса.
— Да-с,
у каждого
есть своя веревочка… Верно-с!.. А канатчик-то все-таки повесился… Кончено… finita la commedia… [комедия окончена… (итал.)] Xe-xe!.. Теперь, брат, шабаш…
Не с кого взять. И жена, которая
пилила беднягу с утра до ночи, и хозяин из мелочной лавочки, и хозяин дома — все с носом остались.
Был канатчик, и нет канатчика, а Порфир Порфирыч напишет рассказ «Веревочка» и получит за оный мзду…
— Любезнейшая Федосья Ниловна, вы говорите совершенно напрасные женские слова, потому что находитесь
не в курсе дела. Да, мы
выпили, это верно, но это еще
не значит, что
у нас
были свои деньги…
—
Не даром, но предположите, что деньги могли
быть у третьего лица, совершенно непричастного к настоящему вопросу о квартирной плате. Конечно, нравственная сторона всего дела этим
не устраняется: мы
были несколько навеселе, это верно. Но мир так прекрасен, Федосья Ниловна, а человек так слаб…
Я уже сказал, что мой характер отличался некоторою скрытностью и я почти
не имел друзей, а затем
у меня
была какая-то непонятная костность, почти боязнь переменить место.
Моя добрая мать
не подумала только одного, что
у каждого, даже столичного подлеца должна
быть тоже одна добрая мать, которая думает то же самое, что и одна моя добрая мать.
Мне ничего
не оставалось, как признаться, хотя мне писала
не «одна добрая мать», а «один добрый отец».
У меня лежало только что вчера полученное письмо, в таком же конверте и с такой же печатью, хотя оно пришло из противоположного конца России. И Пепко и я
были далекими провинциалами.
Мало того,
не было бы и Петербурга, а лежало бы себе ржавое чухонское болото и «угрюмый пасынок природы» [«Угрюмый пасынок природы» —
у А.С.Пушкина в «Медном всаднике» (1833): «Печальный пасынок природы».] колотил бы свой дырявый челн…
Ее томила мысль о том мужчине, который должен
был быть у курсистки, — иначе Федосья
не могла представить себе эту новую опасную часть.
Мой переезд в «Федосьины покровы» совпал с самым трудным временем для Пепки.
У него что-то вышло с членами «академии», и поэтому он голодал сугубо. В чем
было дело — я
не расспрашивал, считая такое любопытство неуместным. Вопрос о моем репортерстве потерялся в каком-то тумане. По вечерам Пепко что-то такое строчил, а потом приносил обратно свои рукописания и с ожесточением рвал их в мелкие клочья. Вообще, видимо, ему
не везло, и он мучился вдвойне, потому что считал меня под своим протекторатом.
Наступило утро, холодное, туманное петербургское утро, пропитанное сыростью и болотными миазмами. Конечно, все дело
было в том номере «Нашей газеты», в котором должен
был появиться мой отчет. Наконец, звонок, Федосья несет этот роковой номер…
У меня кружилась голова, когда я развертывал еще
не успевшую хорошенько просохнуть газету. Вот политика, телеграммы, хроника, разные известия.
За этим немедленно следовал целый реестр искупающих поступков, как очистительная жертва. Всякое правонарушение требует жертв… Например, придумать и сказать самый гнусный комплимент Федосье, причем недурно поцеловать
у нее руку, или
не умываться в течение целой недели, или — прочитать залпом самый большой женский роман и т. д. Странно, чем ярче
было такое раскаяние и чем ужаснее придумывались очищающие кары, тем скорее наступала новая «ошибка». В психологии преступности
есть своя логика…
Семейных знакомств
у нас
не было, да и
не могло
быть благодаря отсутствию приличных костюмов.
— Гм, твое дело… Если
не ошибаюсь, Вера и Надежда — сестры, и, если
не ошибаюсь,
у них
есть мамаша, то
есть они живут при мамаше?
Дело в том, что
у Пепки
была настоящая тайна, о которой он
не говорил, но относительно существования которой я мог догадываться по разным аналогиям и логическим наведениям.
— Молодой человек, ведь вам к экзамену нужно готовиться? — обратился он ко мне. — Скверно… А вот что:
у вас
есть богатство. Да… Вы его
не знаете, как все богатые люди:
у вас прекрасный язык. Да… Если бы я мог так писать, то
не сидел бы здесь. Языку
не выучишься — это дар божий… Да. Так вот-с, пишете вы какой-то роман и подохнете с ним вместе. Я
не говорю, что
не пишите, а только надо злобу дня иметь в виду. Так вот что: попробуйте вы написать небольшой рассказец.
Вечером мы отправились в Большой театр, где играла итальянская труппа. Билетов
у нас
не было, но мы шли с видом людей,
у которых
есть абонемент. Прежде всего Пепко отправился в кассу, чтобы получить билет, — расчет
был настолько же верный, как возвращение с того света.
У нас
было на двоих всего четыре рубля, и поэтому предложение капельдинера
не могло
быть осуществимо. Пепко заскрипел от ярости зубами, обругал капельдинера, и мы быстро ретировались во избежание дальнейших недоразумений.
— Мое мнение?
У вас слишком много описаний… Да, слишком много. Это наша русская манера… Пишите сценами, как делают французы. Мы должны
у них учиться… Да, учиться… И чтобы
не было этих предварительных вступлений от Адама, эпизодических вставок, и вообще главное достоинство каждого произведения — его краткость. Мы работаем для нашего читателя и
не имеем права отнимать
у него время напрасно.
— Совершенно серьезно… Ведь это только кажется, что
у них такие же руки и ноги, такие же глаза и носы, такие же слова и мысли, как и
у нас с тобой. Нет, я
буду жить только для того, чтобы такие глаза смотрели на меня, чтобы такие руки обнимали меня, чтобы такие ножки бежали ко мне навстречу. Я
не могу всего высказать и мог бы выразить свое настроение только музыкой.
— А, черт!.. Терпеть
не могу баб, которые прилипают, как пластырь. «Ах, ох, я навеки твоя»… Мне достаточно подметить эту черту, чтобы такая женщина опротивела навеки. Разве таких женщин можно любить? Женщина должна
быть горда своей хорошей женской гордостью.
У таких женщин каждую ласку нужно завоевывать и поэтому таких только женщин и стоит любить.
—
Не лучше ли без программы, Пепко?
У нас уже
был опыт…
— А как же, суседи
будем… Я вот тут рядом сейчас живу.
У меня третий год Иван Павлыч квартирует… Вот господин так господин. Ах, какой господин… Прямо говорит: «Васька, можешь ты мне соответствовать?» Завсегда могу, Иван Павлыч… Уж Васька потрафит, Васька все может сруководствовать.
Не будет ли на чаек с вашей милости?
Да, великолепие
не особенно велико, — под носом пыльное шоссе, садики еще все в будущем, — но, право, недурно отдохнуть вот именно в такой даче, особенно
у кого
есть маленькие дети.
Мы сделали самый подробный обзор всего Парголова и имели случай видеть целый ряд сцен дачной жизни. В нескольких местах винтили, на одной даче слышались звуки рояля и доносился певший женский голос, на самом краю составилась партия в рюхи, причем играли гимназисты, два интендантских чиновника и дьякон.
У Пепки чесались руки принять участие в последнем невинном удовольствии, но он
не решился
быть навязчивым.
Кстати, Пепко начал пропадать в «Розе» и часто возвращался под хмельком в обществе Карла Иваныча. Немец отличался голубиной незлобивостью и никому
не мешал.
У него
была удивительная черта: музыку он писал по утрам, именно с похмелья, точно хотел в мире звуков получать просветление и очищение. Стихи Пепки аранжировались иногда очень удачно, и немец говорил с гордостью, ударяя себя кулаком в грудь...
— Нет,
не морда… Напротив, самый добродушный немец, хотя немного и поврежденный мыслью о всесокрушающем величии Германии. Он меня пригласил к себе, и я… я
был у них уже два раза. Очень милое семейство… Мы уговорились как-нибудь в воскресенье отправиться в Юкки.
Весь вечер пронесся в каком-то тумане. Я
не помню, о чем шел разговор, что я сам говорил, — я даже
не заметил, что Пепко куда-то исчез, и
был очень удивлен, когда лакей подошел и сказал, что он меня вызывает в буфет. Пепко имел жалкий и таинственный вид. Он стоял
у буфета с рюмкой водки в руках.
— Нет, мы
не будем ужинать в ресторане, — заявила она с решительным видом, — и подадут грязно, и масло прогорклое… Вообще здесь
не стоит ужинать, и мы это устроим лучше
у нас дома.
Не правда ли, Шура?
У нас с Пепкой даже
не было зеркала, и я
не мог сейчас же проверить свои физические достоинства.
Меня начала душить бессильная злость. Что вы
будете тут делать или говорить?..
У Любочки, очевидно, голова
была не в порядке. А она смотрела на меня полными ненависти глазами и тяжело дышала. «Он хороший, хороший, хороший»… говорили эти покорные глаза и вся ее фигура.
— Ах, да, эта высокая, с которой вы гуляли в саду. Она очень хорошенькая… Если бы я
была такая, Агафон Павлыч
не уехал бы в Петербург. Вы на ней женитесь? Да? Вы о ней думали все время? Как приятно думать о любимом человеке… Точно сам лучше делаешься… Как-то немножко и стыдно, и хорошо, и хочется плакать. Вчера я долго бродила мимо дач… Везде огоньки, все счастливы,
у всех свой угол… Как им всем хорошо, а я должна
была бродить одна, как собака, которую выгнали из кухни. И я все время думала…
Это
была ложь, но в данный момент я так верил в себя, что маленькая хронологическая неточность ничего
не значила, — пока я печатал только рассказики
у Ивана Иваныча «на затычку», но скоро, очень скоро все узнают, какие капитальные вещи я представлю удивленному миру.
Настоящий большой человек никогда
не будет думать,
есть у него талант или нет, как
не думает об этом река, когда в весеннее половодье выступает из берегов, как
не думает соловей, который
поет свою любовь.
Раз я сидел и писал в особенно унылом настроении, как пловец, от которого бежит желанный берег все дальше и дальше. Мне опротивела моя работа, и я продолжал ее только из упрямства. Все равно нужно
было кончать так или иначе.
У меня в характере
было именно упрямство, а
не выдержка характера, как
у Пепки. Отсюда проистекали неисчислимые последствия, о которых после.
У меня как-то вдруг закружилась голова от этого ответа. Пропадало около четырехсот рублей, распланированных вперед с особенной тщательностью. Ответ Ивана Иваныча прежде всего лишал возможности костюмироваться прилично, то
есть иметь приятную возможность отправиться с визитом к Александре Васильевне. В первую минуту я даже как-то
не поверил своим ушам.
—
У вас
есть враг… Он передал Ивану Иванычу, что вы где-то говорили, что получаете с него по десяти рублей за каждого убитого человека. Он обиделся, и я его понимаю… Но вы
не унывайте, мы устроим ваш роман где-нибудь в другом месте. Свет
не клином сошелся.
Подходящего костюма
не нашлось ни
у одного из товарищей, то
есть отдельные подробности находились, но из них еще
не получалось приличного целого.
— А как же Надя мне говорила, что вы здоровы и просто
не хотите
быть у меня?.. Вы просто бессовестный человек…
— С января
будет издаваться новый журнал «Кошница», материала
у них нет, и они с удовольствием напечатают ваш роман. Только, чур, условие:
не следует дешевить.
Невыгодное для меня сравнение с Порфиром Порфирычем нисколько
не было обидно: он писал
не бог знает как хорошо, но
у него
была своя публика, с которой он умел говорить ее языком, ее радостями и горем, заботами и злобами дня.
—
Не стоит? Хе-хе… А почему же именно я должен
был потерять деньги, а
не кто-нибудь другой, третий, пятый, десятый? Конечно, десять рублей пустяки, но в них заключалась плата за квартиру, пища, одежда и пропой. Я теперь даже писать
не могу… ей-богу! Как начну, так мне и полезет в башку эта красная бумага: ведь я должен снова заработать эти десять рублей, и
у меня опускаются руки. И мне начинает казаться, что я их никогда
не отработаю… Сколько бы ни написал, а красная бумага все-таки останется.
Роман принят, роман печатается
не в газете, а в журнале «Кошница», — от этого хоть
у кого закружится голова. Домой я вернулся в каком-то тумане и заключил Пепку в свои объятия, — дольше скрываться
было невозможно.
Сильные волнения
у меня всегда заканчивались бессовестно-крепким сном, — вернейший признак посредственности, что меня сильно огорчало. Так
было и в данном случае: я неожиданно заснул, продолжая давешнюю сцену, причем во сне оказался гораздо более находчивым и остроумным, чем в действительности. Вероятно, я так бы и проспал до утра, если бы меня
не разбудил осторожный стук в дверь.
Да иначе и
не могло
быть, потому что
у нас, собственно, и жизни нет.
Пепко, узнавший об исходе дела, остался совершенно равнодушен и даже по своему коварству, кажется, тайно торжествовал.
У нас вообще установились крайне неловкие отношения, выход из которых
был один — разойтись. Мы
не говорили между собой по целым неделям. Очевидно, Пепко находился под влиянием Анны Петровны, продолжавшей меня ненавидеть с женской последовательностью. Нет ничего хуже таких отношений, особенно когда связан необходимостью прозябать в одной конуре.
— Послушайте,
не будем говорить об этом, Анна Петровна…
У меня в кармане ровно двугривенный, а работать сейчас я
не могу. Впрочем, все это пустяки…
На последнем пункте политическая экономия Федосьи делала остановку. Бутылка вина на худой конец стоила рубль, а где его взять… Мои ресурсы
были плохи. Оставалась надежда на родных, — как
было ни тяжело, но мне пришлось просить
у них денег. За последние полтора года я
не получал «из дома» ни гроша и решился просить помощи, только вынужденный крайностью. Отец и мать, конечно, догадаются, что случилась какая-то беда, но обойти этот роковой вопрос
не было никакой возможности.
—
Не мое вино-то… И бутылка почата… Это муж
у Аграфены Петровны
был именинник, так вино-то и осталось. Все равно так же бы слопали… Я как-то забежала к ней, ну, разговорились, ну, она мне сама и сует бутылку. А я
не просила… Ей-богу,
не просила. Она добрая…
Мне
было совестно пользоваться любезностью почти совсем незнакомой женщины, тем более что
у меня явилось подозрение относительно правдивости Федосьи. Наверно, она просила, а это являлось уже чуть
не милостыней.