Неточные совпадения
— Пишет? Та-ак… — тянул гость
и с упрямством пьяного человека добавил: — А я все-таки пойду
и познакомлюсь, черт возьми… Что же тут особенного?
Ведь я не съем.
Канатчик-то
ведь повесился — вы
и будете думать о нем.
— Да… Досыта эта профессия не накормит, ну,
и с голоду окончательно не подохнете. Ужо я переговорю с Фреем,
и он вас устроит. Это «великий ловец перед господом»… А кстати, переезжайте ко мне в комнату. Отлично бы устроились… Дело в том, что единолично плачу за свою персону восемь рублей, а вдвоем мы могли бы платить, ну, десять рублей, значит, на каждого пришлось бы по пяти. Подумайте… Я серьезно говорю. Я
ведь тоже болтаюсь с газетчиками, хотя
и живу не этим… Так, между прочим…
— Э, голубчик, оставим это! Человек, который в течение двух лет получил петербургский катарр желудка
и должен питаться рубцами, такой человек имеет право на одно право — быть откровенным с самим собой.
Ведь я средний человек, та безразличность, из которой ткется ткань жизни,
и поэтому рассуждаю, как нитка в материи…
— Черкес голоден, — говорил Пепко, прислушиваясь к этому голодному шаганью. — Этакий лев,
и вдруг ни манже, ни буар…
Ведь такой зверь съест зараз целого барана, не то что медичка Анна Петровна: поклевала крошечек
и сыта.
—
Ведь то же самое было
и третьего
и четвертого дня, когда ты уходил из дому… Но тогда приходили другие — я в этом убежден. По голосу слышу… О, проклятый черкес!.. Ты только представь себе, что вместо нас в этой комнате жила бы Анна Петровна?..
Ведь писатель должен быть чутким человеком, впечатлительным, вообще особенным, а я чувствовал себя самым заурядным, средним рабочим —
и только.
И как понятно —
ведь я то же самое думал
и чувствовал, что они писали, а они умели угадать самые сокровенные движения души, самые тайные мысли, всю ложь
и неправду жизни.
Ведь я так ее любил
и так тосковал по ней, придавленный петербургской слякотью, сыростью
и вообще мерзостью.
— Молодой человек,
ведь вам к экзамену нужно готовиться? — обратился он ко мне. — Скверно… А вот что: у вас есть богатство. Да… Вы его не знаете, как все богатые люди: у вас прекрасный язык. Да… Если бы я мог так писать, то не сидел бы здесь. Языку не выучишься — это дар божий… Да. Так вот-с, пишете вы какой-то роман
и подохнете с ним вместе. Я не говорю, что не пишите, а только надо злобу дня иметь в виду. Так вот что: попробуйте вы написать небольшой рассказец.
Это совершенно особенное чувство:
ведь ничего дурного нет в том, что человек сидит
и пишет роман, ничего нет дурного
и в том, что он может написать неудачную вещь, — от неудач не гарантированы
и опытные писатели, —
и все-таки являлось какое-то нехорошее
и тяжелое чувство малодушия.
— Вот что, молодой человек, — советовал полковник, интересовавшийся моей работой, — я давно болтаюсь около литературы
и выработал свою мерку для каждой новой вещи. Возьмите страницу
и сосчитайте сколько раз встречаются слова «был»
и «который».
Ведь в языке — весь автор, а эти два словечка рельефно показывают, какой запас слов в распоряжении данного автора. Языку, конечно, нельзя выучиться, но нужно относиться к нему с крайней осторожностью. Нужна строгая школа, то, что у спортсменов называется тренировкой.
— Э, вздор, старая эстетика! Вот для чего стоит жить, — проговорил он, указывая на красивую даму, полулежавшую в коляске. — Для такой женщины стоит жить…
Ведь это совсем другая зоологическая разновидность, особенно по сравнению с теми дамами, с которыми нам приходится иметь дело. Это особенный мир, где на первом месте стоит кровь
и порода. Сравни извозчичью клячу
и кровного рысака — так
и тут.
— Нет, не то… Положим, я простой дворняга, но это мне не мешает чувствовать красоту вот таких гордых, холодных
и красиво-недоступных патрицианок.
Ведь это высшая форма полового подбора…
— Совершенно серьезно…
Ведь это только кажется, что у них такие же руки
и ноги, такие же глаза
и носы, такие же слова
и мысли, как
и у нас с тобой. Нет, я буду жить только для того, чтобы такие глаза смотрели на меня, чтобы такие руки обнимали меня, чтобы такие ножки бежали ко мне навстречу. Я не могу всего высказать
и мог бы выразить свое настроение только музыкой.
— Дача должна быть…
Ведь живут же другие люди на дачах, следовательно,
и мы должны жить.
— Ба! да
ведь это Карлуша, Карл Иваныч Гамм, — изумился Пепко, разводя руками. — Вот так штука! А это — его хор, другими словами — олицетворение моих кормилиц букв: а, о
и е.
— В самом деле, Васька, слезай… — усовещивал староста, хмурый
и важный мужик. — Будет тебе фигуры-то показывать, а то
ведь мы
и того…
Ведь так мало одной своей жизни, да
и та проходит черт знает как.
Ведь вся жизнь так пройдет, меж пальцев, все только будешь собираться жить
и думать, что настоящее гнусное положение только пока, так, а завтра начнется уже суть жизни.
Ведь так страшно жить, наконец, да
и не стоит.
—
И этого нет, потому что
и в пороках есть своя обязательная хронология. Я не хочу сказать, что именно я лучше — все одинаковы. Но
ведь это страшно, когда человек сознательно толкает себя в пропасть…
И чистота чувства,
и нетронутость сил,
и весь духовный ансамбль — куда это все уходит? Нельзя безнаказанно подвергать природу такому насилию.
— А знаешь что, братику, — проговорил Пепко однажды, когда мы импровизировали свою «историю девушки в белом платье», —
ведь это
и есть то, что называется психологией творчества.
Ты представь себе голодного человека, сильно голодного —
ведь все мысли
и чувства у него сосредоточены на еде,
и он лучше всякого завзятого гастронома представляет целую съедобную оперу.
— Мелюдэ… Физиологи делают такой опыт: вырезают у голубя одну половину мозга,
и голубь начинает кружиться в одну сторону, пока не подохнет.
И Мелюдэ тоже кружится… А затем она очень хорошо сказала относительно подлецов:
ведь в каждом из нас притаился неисправимый подлец, которого мы так тщательно скрываем всю нашу жизнь, — вернее, вся наша жизнь заключается в этом скромном занятии. Из вежливости я говорю только о мужчинах… Впрочем, я, кажется, впадаю в философию, а в большом количестве это скучно.
— Да
ведь Любочка могла достать наш адрес
и помимо Федосьи?
Вечер промелькнул с какой-то сумасшедшей быстротой. Был один трагический момент, когда я предложил Александре Васильевне поужинать в одной из садовых беседок, — я даже теперь, через двадцать лет, не могу себе представить, чем бы я мог заплатить за эту безумную роскошь. Но
ведь моя богиня хотела есть,
и я заметил, что она с жадностью посмотрела на соседний столик, где были поданы цыплята. Меня выручила Наденька Глазкова.
— Не хочу… Я останусь здесь
и дождусь его.
Ведь когда-нибудь он вернется из города… Вот назло вам всем
и буду сидеть.
— Миленький, простите… Я так страдала, так измучилась… Идите, голубчик, спать, а я посижу здесь. С первым поездом уеду в Петербург… Кланяйтесь Агафону Павлычу
и скажите, что он напрасно считает меня такой… такой нехорошей.
Ведь только от дурных женщин бегают
и скрываются…
— Вы боитесь, что я опять приеду? Конечно, приеду, но на этот раз буду умнее
и не буду лезть к нему на глаза… Хотя издали посмотреть… только посмотреть…
Ведь я ничего не требую… Идите.
—
Ведь и мы могли бы так же жить на даче с Агафоном Павлычем…
— Скажите, пожалуйста, как пишут романы?.. — спрашивала она. — Я люблю читать романы…
Ведь этого нельзя придумать,
и где-нибудь все это было. Я всегда хотела познакомиться с романистом.
Под конец я сам удивлялся самому себе, то есть своей находчивости, —
ведь это было целое
и обстоятельное объяснение в любви, замаскированное романической фабулой.
Ведь я ее вел к такому светлому будущему
и вперед отдавал ей всю свою славу, всю жизнь.
Ведь и я буду делать то же, но только не в области живописи, которую Гейне называет плоской ложью, а создам чудный женский образ словом.
Ведь себя нельзя обмануть,
и нет суровее суда, как тот, который человек производит молча над самим собой.
— Все это прописная мораль, батенька… Если уж на то пошло, то посмотри на меня: перед тобой стоит великий человек, который напишет «песни смерти». А
ведь ты этого не замечал… Живешь вместе со мной
и ничего не видишь… Я расплачусь за свои недостатки
и пороки золотой монетой…
Ведь музыкант, прежде чем перейти к композиторству, должен пройти громадную школу, художник тоже,
и одна теория ни тому, ни другому не дает еще ничего, кроме знания.
Ведь, кажется, можно было написать хорошую «вещицу»
и для этой толпы, о которой автор мог
и не думать, но это только казалось, а в действительности получалось совсем не то: еще ни одно выдающееся произведение не появлялось на страницах изданий таких Иванов Иванычей, как причудливая орхидея не появится где-нибудь около забора.
— Мне кажется, что я только что родился, — уверял он, валяясь в постели. — Да…
Ведь каждый день вечность, по крайней мере целый век. А когда я засыпаю, мне кажется, что я умираю. Каждое утро — это новое рождение,
и только наше неисправимое легкомыслие скрывает от нас его великое значение
и внутренний смысл. Я радуюсь, когда просыпаюсь, потому что чувствую каждой каплей крови, что живу
и хочу жить…
Ведь так немного дней отпущено нам на долю. Одним словом, пробуждение льва…
— Нет, это вы забываетесь
и считаете меня круглой дурой. Не беспокойтесь, живая не дамся в руки. Не таковская… Самой дороже стоит. Я
ведь не посмотрю, что вы ученая,
и прямо глаза выцарапаю… да. Я в ваши дела не мешаюсь: любите, кого хотите, а меня оставьте.
— Помните… тогда… на даче?
Ведь вы видели у меня тогда красную бумагу?
И вдруг нет ничего… Нет —
и кончено, все кончено.
— Не стоит? Хе-хе… А почему же именно я должен был потерять деньги, а не кто-нибудь другой, третий, пятый, десятый? Конечно, десять рублей пустяки, но в них заключалась плата за квартиру, пища, одежда
и пропой. Я теперь даже писать не могу… ей-богу! Как начну, так мне
и полезет в башку эта красная бумага:
ведь я должен снова заработать эти десять рублей,
и у меня опускаются руки.
И мне начинает казаться, что я их никогда не отработаю… Сколько бы ни написал, а красная бумага все-таки останется.
— Как чужие?
Ведь Анна Петровна — моя сестра, родная сестра. Положим, мы видимся очень редко, но все-таки сестра… У вас нет сестры-девушки? О, это очень ответственный пост… Она делает глупость, — я это сказала ей в глаза. Да… Она вас оскорбила давеча совершенно напрасно, — я ей это тоже высказала. Вы согласны? Ну, значит, вам нужно идти к ней
и извиниться.
«Несовершенство» нашей русской жизни — избитый конек всех русских авторов, но
ведь это только отрицательная сторона, а должна быть
и положительная.
— Послушай, ты должен быть мне благодарен, — заметил Пепко, принимая какой-то великодушный вид. — Да, благодарен.
Ведь я мог бы тебе сказать, что все это можно бы предвидеть
и что именно я это предвидел
и так далее. Но я этого не делаю,
и ты чувствуй.
Не правда ли, я
ведь еще так молод,
и это было бы величайшей несправедливостью — умереть на рассвете жизни.
Ведь живут же никому не нужные старики
и старухи, калеки
и нищие, разбойники
и просто негодяи, безнадежные пьяницы
и совсем лишние люди?
Мой друг Пепко совершенно забыл обо мне, предоставив меня своей участи. Это было жестоко, но молодость склонна думать только о самой себе, —
ведь мир существует только для нее
и принадлежит ей. Мы почти не говорили. Пепко изредка справлялся о моем здоровье
и издавал неопределенный носовой звук, выражавший его неудовольствие...
Ведь все равно умирать когда-нибудь придется, сколько ни живи,
и только одна иллюзия, что мне не нужно умирать
и не нужно умирать именно сейчас, в данный момент.