Неточные совпадения
— Ты петли-то
не выметывай, ворона желторотая!
Говори толком, когда спрашивают!
— Я тебе наперво домишко свой покажу, Михей Зотыч, —
говорил старик Малыгин
не без самодовольства, когда они по узкой лесенке поднимались на террасу. — В прошлом году только отстроился. Раньше-то некогда было. Семью на ноги поднимал, а меня господь-таки благословил: целый огород девок. Трех с рук сбыл, а трое сидят еще на гряде.
— Вот это ты напрасно, Харитон Артемьич. Все такой припас, што хуже пороху. Грешным делом, огонек пыхнет, так костер костром, — к слову
говорю, а
не беду накликаю.
— Да стыдно мне, Михей Зотыч, и говорить-то о нем: всему роду-племени покор. Ты вот только помянул про него, а мне хуже ножа… У нас Анна-то и за дочь
не считается и хуже чужой.
Дальше хозяин уже
не знал, что ему и
говорить.
— И своей фальшивой и привозные. Как-то наезжал ко мне по зиме один такой-то хахаль, предлагал купить по триста рублей тысячу. «У вас,
говорит, уйдут в степь за настоящие»… Ну, я его, конечно, прогнал. Ступай,
говорю, к степнякам, а мы этим самым товаром
не торгуем… Есть, конечно, и из мучников всякие. А только деньги дело наживное: как пришли так и ушли. Чего же это мы с тобой в сухую-то тары-бары разводим? Пьешь чай-то?
— Постой, Михей Зотыч, а ведь ты неправильно
говоришь: наклался ты сына середняка женить, а как же большак-то неженатый останется?
Не порядок это.
— И то я их жалею, про себя жалею. И Емельян-то уж в годах. Сам
не маленький… Ну, вижу, помутился он, тоскует… Ну, я ему раз и
говорю: «Емельян, когда я помру, делай, как хочешь. Я с тебя воли
не снимаю». Так и сказал. А при себе
не могу дозволить.
Уходя от Тараса Семеныча, Колобов тяжело вздохнул.
Говорили по душе, а главного-то он все-таки
не сказал. Что болтать прежде времени? Он шел опять по Хлебной улице и думал о том, как здесь все переменится через несколько лет и что главною причиной перемены будет он, Михей Зотыч Колобов.
— Да так… Грешным делом, огонек пыхнет, вы за водой, да в болоте и завязнете. Верно
говорю…
Не беду накликаю, а к примеру.
— Что же мне
говорить? — замялся Галактион. — Из твоей воли я
не выхожу.
Не перечу… Ну, высватал, значит так тому делу и быть.
Дед
не любил
говорить о своем прошлом.
— Женишок, нечего хаять, хорош, а только капитал у них сумнительный, да и делить его придется промежду тремя братьями, —
говорила тетка со стороны мужа. — На запольских-то невест всякий позарится, кому и
не надо.
И действительно, Галактион интересовался, главным образом, мужским обществом. И тут он умел себя поставить и просто и солидно: старикам — уважение, а с другими на равной ноге. Всего лучше Галактион держал себя с будущим тестем, который закрутил с самого первого дня и мог
говорить только всего одно слово: «Выпьем!» Будущий зять оказывал старику внимание и делал такой вид, что совсем
не замечает его беспросыпного пьянства.
А впрочем, кто их знает, — Штофф зря
не будет
говорить.
—
Не будет добра, Флегонт Васильич. Все
говорят, что неправильная свадьба. Куда торопились-то? Точно на пожар погнали. Так-то выдают невест с заминочкой… А все этот старичонко виноват. От него все…
— Вы нас извините, —
говорил Галактион, —
не во-время побеспокоили… Ночь, да и остановиться негде.
— Нельзя на курье строиться, — авторитетно
говорил Галактион. — По весне вода широко будет разливаться, затопит пашни, и
не оберешься хлопот с подтопами.
Дело с постройкой мельницы закипело благодаря все той же энергии Галактиона. Старик чуть
не испортил всего, когда пришлось заключать договор с суслонскими мужиками по аренде Прорыва. «Накатился упрямый стих», как
говорил писарь. Мужики стояли на своем, Михей Зотыч на своем, а спор шел из-за каких-то несчастных двадцати пяти рублей.
Немало огорчало Галактиона и то, что
не с кем ему было в Суслоне даже
поговорить по душе.
— Уж я тебе
говорил, што удобрять здесь землю и
не слыхивали, — объяснил Вахрушка. — Сама земля родит.
— А почему земля все? Потому, что она дает хлеб насущный… Поднялся хлебец в цене на пятачок — красный товар у купцов встал, еще на пятачок — бакалея разная остановилась, а еще на пятачок — и все остальное село. Никому
не нужно ни твоей фабрики, ни твоего завода, ни твоей машины… Все от хлебца-батюшки. Урожай — девки, как блохи, замуж поскакали, неурожай — посиживай у окошечка да поглядывай на голодных женихов. Так я
говорю, дурашка?
— Симон,
не смотри на меня так! — строго
говорила она.
Этот прилив новых людей закончился нотариусом Меридиановым, тоже своим человеком, — он был сын запольского соборного протопопа, — и двумя следователями.
Говорили уже о земстве, которое
не сегодня-завтра должно было открыться. Все эти новые люди устраивались по-своему и
не хотели знать старых порядков, когда всем заправлял один исправник Полуянов да два ветхозаветных заседателя.
— Послушай, старичок,
поговорим откровенно, — приставал Штофф. — Ты живой человек, и я живой человек; ты хочешь кусочек хлеба с маслом, и я тоже хочу… Так? И все другие хотят, да
не знают, как его взять.
— Уж ты дашь, что
говорить… Даже вот как дашь…
Не обрадуешься твоей-то пользе.
Немец чего-то
не договаривал, а Галактион
не желал выпытывать. Нужно, так и сам скажет. Впрочем, раз ночью они разговорились случайно совсем по душам. Обоим что-то
не спалось. Ночевали они в писарском доме, и разговор происходил в темноте. Собственно,
говорил больше немец, а Галактион только слушал.
— Вот ты про машину толкуешь, а лучше поставить другую мельницу, — заговорил Михей Зотыч,
не глядя на сына, точно
говорил так, между прочим.
— Вторую мельницу строить
не буду, — твердо ответил Галактион. — Будет с вас и одной. Да и дело
не стоящее. Вон запольские купцы три мельницы-крупчатки строят, потом Шахма затевает, — будете
не зерно молоть, а друг друга есть. Верно
говорю… Лет пять еще поработаешь, а потом хоть замок весь на свою крупчатку. Вот сам увидишь.
— Поживите пока с нами, а там видно будет, —
говорила она, успокоившись после первых излияний. — Слава богу, свет
не клином сошелся.
Не пропадешь и без отцовских капиталов. Ох, через золото много напрасных слез льется! Тоже видывали достаточно всячины!
— Перестань
говорить глупости! Ты прикидываешься такой, а сама совсем
не такая.
— Муж? — повторила она и горько засмеялась. — Я его по неделям
не вижу… Вот и сейчас закатился в клуб и проиграет там до пяти часов утра, а завтра в уезд отправится. Только и видела… Сидишь-сидишь одна, и одурь возьмет. Тоже живой человек… Если б еще дети были… Ну, да что об этом
говорить!..
Не стоит!
— А вот и нет… Сама Прасковья Ивановна. Да… Мы с ней большие приятельницы. У ней муж горький пьяница и у меня около того, — вот и дружим… Довезла тебя до подъезда, вызвала меня и
говорит: «На, получай свое сокровище!» Я ей рассказывала, что любила тебя в девицах. Ух! умная баба!.. Огонь. Смотри,
не запутайся… Тут
не ты один голову оставил.
— Молодой человек, постарайся, — наставительно
говорил Луковников покровительствовавший Галактиону, — а там видно будет… Ежели в отца пойдешь, так без хлеба
не останешься.
Жил Мышников очень просто, на чиновничью ногу. Он
не был женат, хотя его уютная квартира и
говорила о семейных наклонностях хозяина.
Бубнов пил только мадеру и без нее
не мог ни двигаться, ни
говорить. Шелест женина платья попрежнему его пугал, и больной делал над собой страшное усилие, чтобы куда-нибудь
не спрятаться. Для дела он был совершенно бесполезен, и Галактион являлся к нему только для проформы. Раз Бубнов отвел его в сторону и со слезами на глазах проговорил...
Эта первая неудачная встреча
не помешала следующим, и доктор даже понравился Галактиону, как человек совершенно другого, неизвестного ему мира. Доктор постоянно был под хмельком и любил
поговорить на разные темы, забывая на другой день, о чем говорилось вчера.
— Послушайте, Тарас Семеныч, я знаю, что вы мне
не доверяете, — откровенно
говорил Ечкин. — И даже есть полное основание для этого… Действительно, мы, евреи, пользуемся
не совсем лестной репутацией. Что делать? Такая уж судьба! Да… Но все-таки это несправедливо. Ну, согласитесь: когда человек родится, разве он виноват, что родится именно евреем?
— Да вы первый. Вот возьмите хотя ваше хлебное дело: ведь оно,
говоря откровенно, ушло от вас. Вы упустили удобный момент, и какой-нибудь старик Колобов отбил целый хлебный рынок. Теперь другие потянутся за ним, а Заполье будет падать, то есть ваша хлебная торговля. А все отчего? Колобов высмотрел центральное место для рынка и воспользовался этим. Постройте вы крупчатные мельницы раньше его, и ему бы ничего
не поделать… да. Упущен был момент.
Благодарная детская память сохранила и перенесла это первое впечатление через много лет, когда Устенька уже понимала, как много и красноречиво
говорят вот эти гравюры картин Яна Матейки [Ян Матейко (1838–1893) — выдающийся польский живописец.] и Семирадского [Семирадский Генрих Ипполитович (1843–1902) — русский живописец.], копии с знаменитых статуй, а особенно та этажерка с нотами, где лежали рыдающие вальсы Шопена, старинные польские «мазуры» и еще много-много других хороших вещей, о существовании которых в Заполье даже и
не подозревали.
— Что ты
говоришь? — удивлялся Галактион. — Никого я
не думал бросать.
— Э, вздор!.. Никто и ничего
не узнает. Да ты в первый раз, что ли, в Кунару едешь? Вот чудак. Уж хуже, брат, того, что про тебя
говорят, все равно
не скажут. Ты думаешь, что никто
не знает, как тебя дома-то золотят? Весь город знает… Ну, да все это пустяки.
— Карлу Карлычу, сто лет
не видались, — певуче
говорил Спиридон. — А это кто с тобой будет?
Первым в клубе встретился Штофф и только развел руками, когда увидал Галактиона с дамой под руку. Вмешавшись в толпу, Галактион почувствовал себя еще свободнее. Теперь уже никто
не обращал на них внимания. А Прасковья Ивановна крепко держала его за руку, раскланиваясь направо и налево. В одной зале она остановилась, чтобы
поговорить с адвокатом Мышниковым, посмотревшим на Галактиона с удивлением.
— Хорошо,
не беспокойся. Она обойдется и без тебя, а мне нужно с тобой серьезно
поговорить. Да, да…
— Что же ты молчишь? — неожиданно накинулась на него Харитина. — Ты мужчина… Наконец, ты
не чужой человек. Ну,
говори что-нибудь!
— Одна рука давал, другая
не знал, —
говорил он.
— Да вы меня и в самом деле ударите, —
говорила она, отодвигая свое кресло. — Слава богу, что я
не ваша жена.
Эта новость была отпразднована у Стабровского на широкую ногу. Галактион еще в первый раз принимал участие в таком пире и мог только удивляться, откуда берутся у Стабровского деньги. Обед стоил на плохой конец рублей триста, — сумма, по тугой купеческой арифметике, очень солидная. Ели, пили,
говорили речи, поздравляли друг друга и в заключение послали благодарственную телеграмму Ечкину. Галактион, как ни старался
не пить, но это было невозможно. Хозяин так умел просить, что приходилось только пить.
Перед Ильиным днем поп Макар устраивал «помочь». На покос выходило до полуторых сот косцов. Мужики любили попа Макара и
не отказывались поработать денек. Да и как было
не поработать, когда поп Макар крестил почти всех косцов, венчал, а в будущем должен был похоронить? За глаза
говорили про попа то и се, а на деле выходило другое. Теперь в особенности популярность попа Макара выросла благодаря свержению ига исправника Полуянова.