Неточные совпадения
Бросились они все разом в болото, и больше половины их тут потопло («многие за землю свою поревновали»,
говорит летописец); наконец, вылезли из трясины и видят: на другом краю болотины, прямо перед ними, сидит сам князь — да глупый-преглупый! Сидит и ест пряники писаные. Обрадовались головотяпы: вот так князь! лучшего и желать нам
не надо!
А вор-новотор этим временем дошел до самого князя, снял перед ним шапочку соболиную и стал ему тайные слова на ухо
говорить. Долго они шептались, а про что —
не слыхать. Только и почуяли головотяпы, как вор-новотор
говорил: «Драть их, ваша княжеская светлость, завсегда очень свободно».
Шли головотяпы домой и воздыхали. «Воздыхали
не ослабляючи, вопияли сильно!» — свидетельствует летописец. «Вот она, княжеская правда какова!» —
говорили они. И еще
говорили: «Та́кали мы, та́кали, да и прота́кали!» Один же из них, взяв гусли, запел...
— Что ж это такое? фыркнул — и затылок показал! нешто мы затылков
не видали! а ты по душе с нами
поговори! ты лаской-то, лаской-то пронимай! ты пригрозить-то пригрози, да потом и помилуй!
Говорили, что новый градоначальник совсем даже
не градоначальник, а оборотень, присланный в Глупов по легкомыслию; что он по ночам, в виде ненасытного упыря, парит над городом и сосет у сонных обывателей кровь.
— И откуда к нам экой прохвост выискался! —
говорили обыватели, изумленно вопрошая друг друга и
не придавая слову «прохвост» никакого особенного значения.
От этого самого господин градоначальник
не могли
говорить внятно или же
говорили с пропуском букв и слогов.
Услыхав об этом, помощник градоначальника пришел в управление и заплакал. Пришли заседатели — и тоже заплакали; явился стряпчий, но и тот от слез
не мог
говорить.
«И лежал бы град сей и доднесь в оной погибельной бездне, —
говорит „Летописец“, — ежели бы
не был извлечен оттоль твердостью и самоотвержением некоторого неустрашимого штаб-офицера из местных обывателей».
— Атаманы-молодцы! —
говорил Пузанов, — однако ведь мы таким манером всех людишек перебьем, а толку
не измыслим!
«Ужасно было видеть, —
говорит летописец, — как оные две беспутные девки, от третьей, еще беспутнейшей, друг другу на съедение отданы были! Довольно сказать, что к утру на другой день в клетке ничего, кроме смрадных их костей, уже
не было!»
— Ишь шельма, каки́ артикулы пушкой выделывает! —
говорили глуповцы и
не смели подступиться.
— Нужды нет, что он парадов
не делает да с полками на нас
не ходит, —
говорили они, — зато мы при нем, батюшке, свет у́зрили! Теперича, вышел ты за ворота: хошь — на месте сиди; хошь — куда хошь иди! А прежде сколько одних порядков было — и
не приведи бог!
— Ничего я этого
не знаю, —
говорил он, — знаю только, что ты, старый пес, у меня жену уводом увел, и я тебе это, старому псу, прощаю… жри!
— Мы люди привышные! —
говорили одни, — мы претерпеть мо́гим. Ежели нас теперича всех в кучу сложить и с четырех концов запалить — мы и тогда противного слова
не молвим!
Базары опустели, продавать было нечего, да и некому, потому что город обезлюдел. «Кои померли, —
говорит летописец, — кои, обеспамятев, разбежались кто куда». А бригадир между тем все
не прекращал своих беззаконий и купил Аленке новый драдедамовый [Драдедамовый — сделанный из особого тонкого шерстяного драпа (от франц. «drap des dames»).] платок. Сведавши об этом, глуповцы опять встревожились и целой громадой ввалили на бригадиров двор.
— А ведь это поди ты
не ладно, бригадир, делаешь, что с мужней женой уводом живешь! —
говорили они ему, — да и
не затем ты сюда от начальства прислан, чтоб мы, сироты, за твою дурость напасти терпели!
—
Не к тому о сем
говорю! — объяснился батюшка, — однако и о нижеследующем
не излишне размыслить: паства у нас равнодушная, доходы малые, провизия дорогая… где пастырю-то взять, господин бригадир?
«Бежали-бежали, —
говорит летописец, — многие, ни до чего
не добежав, венец приняли; [Венец принять — умереть мученической смертью.] многих изловили и заключили в узы; сии почитали себя благополучными».
И второе искушение кончилось. Опять воротился Евсеич к колокольне и вновь отдал миру подробный отчет. «Бригадир же, видя Евсеича о правде безнуждно беседующего, убоялся его против прежнего
не гораздо», — прибавляет летописец. Или,
говоря другими словами, Фердыщенко понял, что ежели человек начинает издалека заводить речь о правде, то это значит, что он сам
не вполне уверен, точно ли его за эту правду
не посекут.
На несколько дней город действительно попритих, но так как хлеба все
не было («нет этой нужды горше!» —
говорит летописец), то волею-неволею опять пришлось глуповцам собраться около колокольни.
Бригадир роскошествовал, но глуповцы
не только
не устрашались, но, смеясь,
говорили промеж себя:"Каку таку новую игру старый пес затеял?"
Но лукавый бригадир только вертел хвостом и
говорил, что ему с богом спорить
не приходится.
— Мы
не про то
говорим, чтоб тебе с богом спорить, — настаивали глуповцы, — куда тебе, гунявому, на́бога лезти! а ты вот что скажи: за чьи бесчинства мы, сироты, теперича помирать должны?
— Простите меня, ради Христа, атаманы-молодцы! —
говорил он, кланяясь миру в ноги, — оставляю я мою дурость на веки вечные, и сам вам тоё мою дурость с рук на руки сдам! только
не наругайтесь вы над нею, ради Христа, а проводите честь честью к стрельцам в слободу!
Переглянулись между собою старики, видят, что бригадир как будто и к слову, а как будто и
не к слову свою речь
говорит, помялись на месте и вынули еще по полтиннику.
Наконец, однако, сели обедать, но так как со времени стрельчихи Домашки бригадир стал запивать, то и тут напился до безобразия. Стал
говорить неподобные речи и, указывая на"деревянного дела пушечку", угрожал всех своих амфитрионов [Амфитрио́н — гостеприимный хозяин, распорядитель пира.] перепалить. Тогда за хозяев вступился денщик, Василий Черноступ, который хотя тоже был пьян, но
не гораздо.
— Что хошь с нами делай! —
говорили одни, — хошь — на куски режь; хошь — с кашей ешь, а мы
не согласны!
— С нас, брат,
не что возьмешь! —
говорили другие, — мы
не то что прочие, которые телом обросли! нас, брат, и уколупнуть негде!
— Ужли, братцы, всамделе такая игра есть? —
говорили они промеж себя, но так тихо, что даже Бородавкин, зорко следивший за направлением умов, и тот ничего
не расслышал.
"Несмотря на добродушие Менелая, —
говорил учитель истории, — никогда спартанцы
не были столь счастливы, как во время осады Трои; ибо хотя многие бумаги оставались неподписанными, но зато многие же спины пребыли невыстеганными, и второе лишение с лихвою вознаградило за первое…"
Слобода смолкла, но никто
не выходил."Чаяли стрельцы, —
говорит летописец, — что новое сие изобретение (то есть усмирение посредством ломки домов), подобно всем прочим, одно мечтание представляет, но недолго пришлось им в сей сладкой надежде себя утешать".
В 1798 году уже собраны были скоровоспалительные материалы для сожжения всего города, как вдруг Бородавкина
не стало…"Всех расточил он, —
говорит по этому случаю летописец, — так, что даже попов для напутствия его
не оказалось.
«Он же, —
говорит по этому поводу летописец, — жалеючи сиротские слезы, всегда отвечал:
не время, ибо
не готовы еще собираемые известным мне способом для сего материалы.
Говорят, например, что он
не имел никакого права прекращать просвещение, — это так.
И еще
говорят, что Микаладзе
не имел права
не издавать законов, — и это, конечно, справедливо.
— Проповедник, —
говорил он, — обязан иметь сердце сокрушенно и, следственно, главу слегка наклоненную набок. Глас
не лаятельный, но томный, как бы воздыхающий. Руками
не неистовствовать, но, утвердив первоначально правую руку близ сердца (сего истинного источника всех воздыханий), постепенно оную отодвигать в пространство, а потом вспять к тому же источнику обращать. В патетических местах
не выкрикивать и ненужных слов от себя
не сочинять, но токмо воздыхать громчае.
Напоминанием об опасном хождении, —
говорит он, — жители города Глупова нимало потревожены
не были, ибо и до того, по самой своей природе, великую к таковому хождению способность имели и повсеминутно в оном упражнялись.
— Конституция, доложу я вам, почтеннейшая моя Марфа Терентьевна, —
говорил он купчихе Распоповой, — вовсе
не такое уж пугало, как люди несмысленные о сем полагают. Смысл каждой конституции таков: всякий в дому своем благополучно да почивает! Что же тут, спрашиваю я вас, сударыня моя, страшного или презорного? [Презорный — презирающий правила или законы.]
— Знаю я, —
говорил он по этому случаю купчихе Распоповой, — что истинной конституции документ сей в себе еще
не заключает, но прошу вас, моя почтеннейшая, принять в соображение, что никакое здание, хотя бы даже то был куриный хлев, разом
не завершается! По времени выполним и остальное достолюбезное нам дело, а теперь утешимся тем, что возложим упование наше на бога!
— Уж как мне этого Бонапарта захотелось! —
говаривала она Беневоленскому, — кажется, ничего бы
не пожалела, только бы глазком на него взглянуть!
Прыщ был уже
не молод, но сохранился необыкновенно. Плечистый, сложенный кряжем, он всею своею фигурой так, казалось, и
говорил:
не смотрите на то, что у меня седые усы: я могу! я еще очень могу! Он был румян, имел алые и сочные губы, из-за которых виднелся ряд белых зубов; походка у него была деятельная и бодрая, жест быстрый. И все это украшалось блестящими штаб-офицерскими эполетами, которые так и играли на плечах при малейшем его движении.
— Я человек простой-с, —
говорил он одним, — и
не для того сюда приехал, чтоб издавать законы-с. Моя обязанность наблюсти, чтобы законы были в целости и
не валялись по столам-с. Конечно, и у меня есть план кампании, но этот план таков: отдохнуть-с!
— Я
не либерал и либералом никогда
не бывал-с. Действую всегда прямо и потому даже от законов держусь в отдалении. В затруднительных случаях приказываю поискать, но требую одного: чтоб закон был старый. Новых законов
не люблю-с. Многое в них пропускается, а о прочем и совсем
не упоминается. Так я всегда
говорил, так отозвался и теперь, когда отправлялся сюда. От новых,
говорю, законов увольте, прочее же надеюсь исполнить в точности!
Как ни избалованы были глуповцы двумя последними градоначальниками, но либерализм столь беспредельный заставил их призадуматься: нет ли тут подвоха? Поэтому некоторое время они осматривались, разузнавали,
говорили шепотом и вообще"опасно ходили". Казалось несколько странным, что градоначальник
не только отказывается от вмешательства в обывательские дела, но даже утверждает, что в этом-то невмешательстве и заключается вся сущность администрации.
А поелику навоз производить стало всякому вольно, то и хлеба уродилось столько, что, кроме продажи, осталось даже на собственное употребление:"
Не то что в других городах, — с горечью
говорит летописец, — где железные дороги [О железных дорогах тогда и помину
не было; но это один из тех безвредных анахронизмов, каких очень много встречается в «Летописи».
Человеческая жизнь — сновидение,
говорят философы-спиритуалисты, [Спиритуали́зм — реакционное идеалистическое учение, признающее истинной реальностью дух, а
не материю.] и если б они были вполне логичны, то прибавили бы: и история — тоже сновидение.
Один вариант
говорит, что Иванов умер от испуга, получив слишком обширный сенатский указ, понять который он
не надеялся.
Но глуповцы
не внимали обличителям и с дерзостью
говорили:"Хлеб пущай свиньи едят, а мы свиней съедим — тот же хлеб будет!"И Дю-Шарио
не только
не возбранял подобных ответов, но даже видел в них возникновение какого-то духа исследования.
Тем
не менее,
говоря сравнительно, жить было все-таки легко, и эта легкость в особенности приходилась по нутру так называемым смердам.