Неточные совпадения
О себе приезжий, как казалось, избегал много
говорить; если же
говорил, то какими-то общими местами, с заметною скромностию, и разговор его в таких случаях принимал несколько книжные обороты: что он
не значащий червь мира сего и
не достоин того, чтобы много о нем заботились, что испытал много на веку своем, претерпел на службе за правду, имел много неприятелей, покушавшихся даже на жизнь его, и что теперь, желая успокоиться, ищет избрать наконец место для жительства, и что, прибывши в этот город, почел за непременный долг засвидетельствовать свое почтение первым его сановникам.
Лица у них были полные и круглые, на иных даже были бородавки, кое-кто был и рябоват, волос они на голове
не носили ни хохлами, ни буклями, ни на манер «черт меня побери», как
говорят французы, — волосы у них были или низко подстрижены, или прилизаны, а черты лица больше закругленные и крепкие.
Нельзя утаить, что почти такого рода размышления занимали Чичикова в то время, когда он рассматривал общество, и следствием этого было то, что он наконец присоединился к толстым, где встретил почти всё знакомые лица: прокурора с весьма черными густыми бровями и несколько подмигивавшим левым глазом так, как будто бы
говорил: «Пойдем, брат, в другую комнату, там я тебе что-то скажу», — человека, впрочем, серьезного и молчаливого; почтмейстера, низенького человека, но остряка и философа; председателя палаты, весьма рассудительного и любезного человека, — которые все приветствовали его, как старинного знакомого, на что Чичиков раскланивался несколько набок, впрочем,
не без приятности.
О чем бы разговор ни был, он всегда умел поддержать его: шла ли речь о лошадином заводе, он
говорил и о лошадином заводе;
говорили ли о хороших собаках, и здесь он сообщал очень дельные замечания; трактовали ли касательно следствия, произведенного казенною палатою, — он показал, что ему небезызвестны и судейские проделки; было ли рассуждение о бильярдной игре — и в бильярдной игре
не давал он промаха;
говорили ли о добродетели, и о добродетели рассуждал он очень хорошо, даже со слезами на глазах; об выделке горячего вина, и в горячем вине знал он прок; о таможенных надсмотрщиках и чиновниках, и о них он судил так, как будто бы сам был и чиновником и надсмотрщиком.
Такое мнение, весьма лестное для гостя, составилось о нем в городе, и оно держалось до тех пор, покамест одно странное свойство гостя и предприятие, или, как
говорят в провинциях, пассаж, о котором читатель скоро узнает,
не привело в совершенное недоумение почти всего города.
Что думал он в то время, когда молчал, — может быть, он
говорил про себя: «И ты, однако ж, хорош,
не надоело тебе сорок раз повторять одно и то же», — Бог ведает, трудно знать, что думает дворовый крепостной человек в то время, когда барин ему дает наставление.
Когда приходил к нему мужик и, почесавши рукою затылок,
говорил: «Барин, позволь отлучиться на работу, пóдать заработать», — «Ступай», —
говорил он, куря трубку, и ему даже в голову
не приходило, что мужик шел пьянствовать.
Не мешает сделать еще замечание, что Манилова… но, признаюсь, о дамах я очень боюсь
говорить, да притом мне пора возвратиться к нашим героям, которые стояли уже несколько минут перед дверями гостиной, взаимно упрашивая друг друга пройти вперед.
— Сделайте милость,
не беспокойтесь так для меня, я пройду после, —
говорил Чичиков.
—
Не затрудняйтесь, пожалуйста,
не затрудняйтесь. Пожалуйста, проходите, —
говорил Чичиков.
— И знаете, Павел Иванович! — сказал Манилов, явя в лице своем выражение
не только сладкое, но даже приторное, подобное той микстуре, которую ловкий светский доктор засластил немилосердно, воображая ею обрадовать пациента. — Тогда чувствуешь какое-то, в некотором роде, духовное наслаждение… Вот как, например, теперь, когда случай мне доставил счастие, можно сказать образцовое,
говорить с вами и наслаждаться приятным вашим разговором…
—
Не сделал привычки, боюсь;
говорят, трубка сушит.
— О! помилуйте, ничуть. Я
не насчет того
говорю, чтобы имел какое-нибудь, то есть, критическое предосуждение о вас. Но позвольте доложить,
не будет ли это предприятие или, чтоб еще более, так сказать, выразиться, негоция, [Негоция — коммерческая сделка.] — так
не будет ли эта негоция несоответствующею гражданским постановлениям и дальнейшим видам России?
Ты, дурак, слушай, коли
говорят! я тебя, невежа,
не стану дурному учить.
— Нет, барин, как можно, чтоб я был пьян! Я знаю, что это нехорошее дело быть пьяным. С приятелем
поговорил, потому что с хорошим человеком можно
поговорить, в том нет худого; и закусили вместе. Закуска
не обидное дело; с хорошим человеком можно закусить.
Читатель, я думаю, уже заметил, что Чичиков, несмотря на ласковый вид,
говорил, однако же, с большею свободою, нежели с Маниловым, и вовсе
не церемонился.
Француз или немец век
не смекнет и
не поймет всех его особенностей и различий; он почти тем же голосом и тем же языком станет
говорить и с миллионщиком, и с мелким табачным торгашом, хотя, конечно, в душе поподличает в меру перед первым.
У нас
не то: у нас есть такие мудрецы, которые с помещиком, имеющим двести душ, будут
говорить совсем иначе, нежели с тем, у которого их триста, а с тем, у которого их триста, будут
говорить опять
не так, как с тем, у которого их пятьсот, а с тем, у которого их пятьсот, опять
не так, как с тем, у которого их восемьсот, — словом, хоть восходи до миллиона, всё найдутся оттенки.
«Да это
не Иван Петрович, —
говоришь, глядя на него.
— Иван Петрович выше ростом, а этот и низенький и худенький; тот
говорит громко, басит и никогда
не смеется, а этот черт знает что: пищит птицей и все смеется».
— Да кто же
говорит, что они живые? Потому-то и в убыток вам, что мертвые: вы за них платите, а теперь я вас избавлю от хлопот и платежа. Понимаете? Да
не только избавлю, да еще сверх того дам вам пятнадцать рублей. Ну, теперь ясно?
— Вы, матушка, — сказал он, — или
не хотите понимать слов моих, или так нарочно
говорите, лишь бы что-нибудь
говорить… Я вам даю деньги: пятнадцать рублей ассигнациями. Понимаете ли? Ведь это деньги. Вы их
не сыщете на улице. Ну, признайтесь, почем продали мед?
— Нет, матушка
не обижу, —
говорил он, а между тем отирал рукою пот, который в три ручья катился по лицу его. Он расспросил ее,
не имеет ли она в городе какого-нибудь поверенного или знакомого, которого бы могла уполномочить на совершение крепости и всего, что следует.
—
Не забуду,
не забуду, —
говорил Чичиков, выходя в сени.
Чичиков узнал Ноздрева, того самого, с которым он вместе обедал у прокурора и который с ним в несколько минут сошелся на такую короткую ногу, что начал уже
говорить «ты», хотя, впрочем, он с своей стороны
не подал к тому никакого повода.
— Куда ездил? —
говорил Ноздрев и,
не дождавшись ответа, продолжал: — А я, брат, с ярмарки.
«Ну, смотри,
говорю, если мы
не встретим Чичикова».
Сами купцы
говорят, что никогда
не было такого съезда.
— Ты можешь себе
говорить, что хочешь, а я тебе
говорю, что и десяти
не выпьешь.
Пономарев, бестия, так раскланивался,
говорит: «Для вас только, всю ярмарку,
говорит, обыщите,
не найдете такого».
Ах, брат, вот позабыл тебе сказать: знаю, что ты теперь
не отстанешь, но за десять тысяч
не отдам, наперед
говорю.
— Ты, однако ж,
не сделал того, что я тебе
говорил, — сказал Ноздрев, обратившись к Порфирию и рассматривая тщательно брюхо щенка, — и
не подумал вычесать его?
Они скоро знакомятся, и
не успеешь оглянуться, как уже
говорят тебе «ты».
Чем кто ближе с ним сходился, тому он скорее всех насаливал: распускал небылицу, глупее которой трудно выдумать, расстроивал свадьбу, торговую сделку и вовсе
не почитал себя вашим неприятелем; напротив, если случай приводил его опять встретиться с вами, он обходился вновь по-дружески и даже
говорил: «Ведь ты такой подлец, никогда ко мне
не заедешь».
— Нет,
не обижай меня, друг мой, право, поеду, —
говорил зять, — ты меня очень обидишь.
— Ей-богу, повесил бы, — повторил Ноздрев, — я тебе
говорю это откровенно,
не с тем чтобы тебя обидеть, а просто по-дружески
говорю.
— Фетюк просто! Я думал было прежде, что ты хоть сколько-нибудь порядочный человек, а ты никакого
не понимаешь обращения. С тобой никак нельзя
говорить, как с человеком близким… никакого прямодушия, ни искренности! совершенный Собакевич, такой подлец!
— А я, брат, —
говорил Ноздрев, — такая мерзость лезла всю ночь, что гнусно рассказывать, и во рту после вчерашнего точно эскадрон переночевал. Представь: снилось, что меня высекли, ей-ей! и, вообрази, кто? Вот ни за что
не угадаешь: штабс-ротмистр Поцелуев вместе с Кувшинниковым.
— Давненько
не брал я в руки шашек! —
говорил Чичиков, подвигая тоже шашку.
— Давненько
не брал я в руки шашек! —
говорил Чичиков, подвигая шашку.
— Давненько
не брал я в руки!.. Э, э! это, брат, что? отсади-ка ее назад! —
говорил Чичиков.
— Нет, ты
не можешь отказаться, —
говорил Ноздрев, горячась, — игра начата!
— Нет, скажи напрямик, ты
не хочешь играть? —
говорил Ноздрев, подступая все ближе.
— Так ты
не хочешь оканчивать партии? —
говорил Ноздрев. — Отвечай мне напрямик!
— Партии нет возможности оканчивать, —
говорил Чичиков и заглянул в окно. Он увидел свою бричку, которая стояла совсем готовая, а Селифан ожидал, казалось, мановения, чтобы подкатить под крыльцо, но из комнаты
не было никакой возможности выбраться: в дверях стояли два дюжих крепостных дурака.
«Что ни
говори, — сказал он сам себе, — а
не подоспей капитан-исправник, мне бы, может быть,
не далось бы более и на свет божий взглянуть!
Откуда возьмется и надутость и чопорность, станет ворочаться по вытверженным наставлениям, станет ломать голову и придумывать, с кем и как, и сколько нужно
говорить, как на кого смотреть, всякую минуту будет бояться, чтобы
не сказать больше, чем нужно, запутается наконец сама, и кончится тем, что станет наконец врать всю жизнь, и выдет просто черт знает что!» Здесь он несколько времени помолчал и потом прибавил: «А любопытно бы знать, чьих она? что, как ее отец? богатый ли помещик почтенного нрава или просто благомыслящий человек с капиталом, приобретенным на службе?
Известно, что есть много на свете таких лиц, над отделкою которых натура недолго мудрила,
не употребляла никаких мелких инструментов, как-то: напильников, буравчиков и прочего, но просто рубила со своего плеча: хватила топором раз — вышел нос, хватила в другой — вышли губы, большим сверлом ковырнула глаза и,
не обскобливши, пустила на свет, сказавши: «Живет!» Такой же самый крепкий и на диво стаченный образ был у Собакевича: держал он его более вниз, чем вверх, шеей
не ворочал вовсе и в силу такого неповорота редко глядел на того, с которым
говорил, но всегда или на угол печки, или на дверь.
— У меня
не так, —
говорил Собакевич, вытирая салфеткою руки, — у меня
не так, как у какого-нибудь Плюшкина: восемьсот душ имеет, а живет и обедает хуже моего пастуха!
—
Не могу, Михаил Семенович, поверьте моей совести,
не могу: чего уж невозможно сделать, того невозможно сделать, —
говорил Чичиков, однако ж по полтинке еще прибавил.