Неточные совпадения
— Зачем? — удивился Штофф. — О, батенька, здесь можно сделать большие дела!..
Да, очень большие! Важно поймать момент… Все дело в этом. Край благодатный, и кто пользуется его богатствами? Смешно сказать…
Вы посмотрите на них: никто дальше насиженного мелкого плутовства не пошел, или скромно орудует на родительские капиталы, тоже нажитые плутовством. О, здесь можно развернуться!.. Только нужно людей, надежных людей. Моя вся беда в том,
что я русский немец…
да!
— Ну,
что родитель, каково прыгает? — спросил он Галактиона, улыбаясь одними глазами. — Завязали
вы нам узелок с вашей мельницей…
да.
—
Что же,
вы правы, — равнодушно согласился доктор, позабыв о Галактионе. — И мы тоже…
да. Ну,
что лечить, например, вашего супруга, который представляет собой пустую бочку из-под мадеры? А
вы приглашаете, и я еду, прописываю разную дрянь и не имею права отказаться. Тоже комедия на законном основании.
—
Вы просто ревнуете Павла Степаныча, доктор.
Вам завидно,
что он тоже образованный.
Да, из нашего, из купеческого звания и образованный… Умница.
— Это ваше счастие…
да… Вот
вы теперь будете рвать по частям, потому
что боитесь влопаться, а тогда, то есть если бы были выучены, начали бы глотать большими кусками, как этот ваш Мышников… Я знаю несколько таких полированных купчиков, и все на одну колодку…
да. Хоть ты его в семи водах мой, а этой вашей купеческой жадности не отмыть.
— Послушайте, Тарас Семеныч, я знаю,
что вы мне не доверяете, — откровенно говорил Ечкин. — И даже есть полное основание для этого… Действительно, мы, евреи, пользуемся не совсем лестной репутацией.
Что делать? Такая уж судьба!
Да… Но все-таки это несправедливо. Ну, согласитесь: когда человек родится, разве он виноват,
что родится именно евреем?
— Вот
что, Тарас Семеныч, я недавно ехал из Екатеринбурга и все думал о
вас…
да. Знаете,
вы делаете одну величайшую несправедливость.
Вас это удивляет? А между тем это так… Сами
вы можете жить, как хотите, — дело ваше, — а зачем же молодым запирать дорогу? Вот у
вас девочка растет, мы с ней большие друзья, и
вы о ней не хотите позаботиться.
— Ах, какой
вы, Тарас Семеныч! Стабровский делец — одно, а Стабровский семейный человек, отец — совсем другое.
Да вот сами увидите, когда поближе познакомитесь.
Вы лучше спросите меня: я-то о
чем хлопочу и беспокоюсь? А уж такая натура: вижу, девочка растет без присмотру, и меня это мучит. Впрочем, как знаете.
— Вам-то какая забота припала? — накидывалась Анфуса Гавриловна на непрошенных заступниц. — Лучше бы за собой-то смотрели… Только и знаете,
что хвостами вертите. Вот я сдеру шляпки-то,
да как примусь обихаживать.
—
Да? Скажите, пожалуйста, а я и не подозревала,
что она в таком положении… Значит,
вам предстоят новые хлопоты.
—
Да вы меня и в самом деле ударите, — говорила она, отодвигая свое кресло. — Слава богу,
что я не ваша жена.
—
Да, немножко обрадовались, Прасковья Ивановна…
да. Вот заехал к
вам объявить,
что кончено, выхожу из вашего конкурса…
да. Свое дело будет, — некогда.
— Меня удивляет ваша радость.
Вы ведь рады именно потому,
что, наконец, избавляетесь от меня,
да? А только нужно спросить и меня: а может быть, я не согласна?
—
Да, я знаю,
что вам все равно, — как-то печально ответила она, опуская глаза. —
Что же делать, силою милому не быть. А я-то думала… Ну,
да это все равно —
что я думала!
— Опять ты глуп… Раньше-то ты сам цену ставил на хлеб, а теперь будешь покупать по чужой цене. Понял теперь?
Да еще сейчас
вам, мелкотравчатым мельникам, повадку дают, а после-то всех в один узел завяжут…
да… А ты сидишь
да моргаешь… «Хорошо», говоришь. Уж на
что лучше…
да… Ну,
да это пустяки, ежели сурьезно разобрать. Дураков учат и плакать не велят… Похожи есть патреты. Вот как нашего брата выучат!
—
Что же, я и уйду, — согласился Харитон Артемьич. — Тошно мне глядеть-то на всех
вас. Разорвал бы, кажется, всех. Наградил господь.
Что я тебе по-настоящему-то должен сказать, Галактион? Какие-такие слова я должон выговаривать?
Да я…
— Вы-то как знаете, Галактион Михеич, а я не согласен,
что касаемо подсудимой скамьи. Уж
вы меня извините, а я не согласен. Так и Прасковье Ивановне скажу. Конечно,
вы во-время из дела ушли, и
вам все равно… да-с.
Что касаемо опять подсудимой скамьи, так от сумы
да от тюрьмы не отказывайся. Это
вы правильно. А Прасковья Ивановна говорит…
— А
вы, ваше степенство, небось рады,
да?
Что же, это в порядке вещей: сегодня Бубнов умер от купеческого запоя, а завтра умрем мы с
вами. Homo sum, nihil humanum alienum puto… [Я — человек, и ничто человеческое мне не чуждо… (лат.)]
— А знаешь,
что я тебе скажу, — заметил однажды Штофф, следивший за накипавшею враждой Мышникова и Галактиона, — ведь
вы будете потом закадычными друзьями…
да.
—
Да? Тем лучше,
что мне не нужно
вам объяснять. Мы отлично понимаем друг друга.
— Дело вот в
чем, Галактион Михеич… Гм… Видите ли, нам приходится бороться главным образом с Прохоровым…
да. И мне хотелось бы, чтобы
вы отправились к нему и повели необходимые переговоры. Понимаете, мне самому это сделать неудобно, а
вы посторонний человек. Необходимые инструкции я
вам дам, и остается только выдержать характер. Все дело в характере.
— А
вы тут засудили Илью Фирсыча? — болтал писарь, счастливый,
что может поговорить. — Слышали мы еще в Суслоне…
да. Жаль, хороший был человек. Тоже вот и про банк ваш наслышались.
Что же, в добрый час… По другим городам везде банки заведены. Нельзя отставать от других-то, не те времена.
— Пришел посмотреть на твою фабрику, — грубо объяснял он. — Любопытно, как
вы тут публику обманываете… Признаться оказать, я всегда считал тебя дураком, а вышло так,
что ты и нас поучишь…
да. По нынешним-то временам не вдруг разберешь, кто дурак, кто умный.
— Так, так… Сказывают,
что запольские-то купцы сильно начали закладываться в банке. Прежде-то этого было не слыхать… Нынче у тебя десять тысяч, а ты затеваешь дело на пятьдесят. И сам прогоришь,
да на пути и других утопишь. Почем у
вас берут-то на заклад?
—
Да…
Чем могу служить
вам? — деловым тоном ответил Галактион, прищуривая глаза. — Не угодно ли
вам присесть…
— Поздравьте: мы все кончили, — весело проговорил он. —
Да, все… Хорошо то,
что хорошо кончается. А затем, я приехал напомнить
вам свое обещание… Я
вам открываю кредит в пятьдесят тысяч. Хоть в воду их бросьте. Сам я не могу принять участия в вашем пароходном деле, потому
что мой принцип — не разбрасываться. Надеюсь,
что мы всегда останемся друзьями.
— Устенька,
вы уже большая девушка и поймете все,
что я
вам скажу…
да.
Вы знаете, как я всегда любил
вас, — я не отделял
вас от своей дочери, но сейчас нам, кажется, придется расстаться. Дело в том,
что болезнь Диди до известной степени заразительна, то есть она может передаться предрасположенному к подобным страданиям субъекту. Я не желаю и не имею права рисковать вашим здоровьем. Скажу откровенно, мне очень тяжело расставаться, но заставляют обстоятельства.
—
Вы никогда не думали, славяночка,
что все окружающее
вас есть замаскированная ложь?
Да… Чтобы вот
вы с Дидей сидели в такой комнате, пользовались тюремным надзором мисс Дудль, наконец моими медицинскими советами, завтраками, пользовались свежим бельем, — одним словом, всем комфортом и удобством так называемого культурного существования, —
да, для всего этого нужно было пустить по миру тысячи людей. Чтобы Дидя и
вы вели настоящий образ жизни, нужно было сделать тысячи детей нищими.
— Что-о? — зарычал Полуянов. —
Да я… я… я вот сейчас выпью рюмку водки… а. Всех предупреждаю… Я среди
вас, как убогий Лазарь, хуже, — у того хоть свое собственное гноище было, а у меня и этого нет.
— Нет, постойте… Вот ты, поп Макар, предал меня, и ты, Ермилыч, и ты, Тарас Семеныч, тоже…
да. И я свою чашу испил до самого дна и понял,
что есть такое суета сует, а
вы этого не понимаете. Взгляните на мое рубище и поймете: оно молча вопиет… У
вас будет своя чаша…
да. Может быть, похуже моей… Я-то уж смирился, перегорел душой, а
вы еще преисполнены гордыни… И первого я попа Макара низведу в полное ничтожество. Слышишь, поп?
—
Да вы не читали… Вот посмотрите — целая статья: «Наши партии». Начинается так: «В нашем Заполье городское общество делится на две партии: старонавозная и новонавозная». Ведь это смешно? Пишет доктор Кочетов, потому
что дума не согласилась с его докладом о необходимых санитарных мерах. Очень смешные слова доктор придумал.
—
Да,
да,
да… — азартно повторяла Устенька, точно Галактион с ней спорил. — И я удивляюсь, как
вы решаетесь приходить к нам в дом. Папа такой добрый, такой доверчивый…
да. Я ему говорила то же самое,
что сейчас говорю
вам в глаза.
—
Да ведь
вы, Павел Степаныч, знали положение дела.
Что тут было говорить? Потом мне казалось,
что вы относитесь ко мне…
— Садитесь, — предложила она. — У нас все так скоро случилось,
что даже не успели оповестить родных. Уж
вы извините. Ведь и ваша свадьба тоже скороспелкой вышла. Это прежде тянули по полугоду,
да и Симон Михеич очень уж торопил.
— Господа, всего два слова на отвлеченную тему… Я хочу сказать о том,
что такое герой…
да.
Вы не смейтесь.
—
Вы насчет земства? — спрашивал старик Михея Зотыча. — Ах,
да что же это я!.. Во-первых, здравствуй, Михей Зотыч, а во-вторых, будь гостем.
—
Вы хорошо сделали,
что пришли, — обрадовался он, крепко пожимая руку Устеньке. —
Да, хорошо. Ах,
что они делают,
что делают! Ведь это же ужасно, это бесчеловечно.
— Я знаю,
что вы меня не любите…
да, — выговорила она, наконец, делая над собой усилие, — и не пошли бы, если б я сама
вас пригласила. А мне так нужно
вас видеть.