Неточные совпадения
Дальше хозяин уже не знал,
что ему и
говорить.
Другим важным обстоятельством было то,
что Заполье занимало границу, отделявшую собственно Зауралье от начинавшейся за ним степи, или, как
говорили мужики, «орды».
— И своей фальшивой и привозные. Как-то наезжал ко мне по зиме один такой-то хахаль, предлагал купить по триста рублей тысячу. «У вас,
говорит, уйдут в степь за настоящие»… Ну, я его, конечно, прогнал. Ступай,
говорю, к степнякам, а мы этим самым товаром не торгуем… Есть, конечно, и из мучников всякие. А только деньги дело наживное: как пришли так и ушли.
Чего же это мы с тобой в сухую-то тары-бары разводим? Пьешь чай-то?
Уходя от Тараса Семеныча, Колобов тяжело вздохнул.
Говорили по душе, а главного-то он все-таки не сказал.
Что болтать прежде времени? Он шел опять по Хлебной улице и думал о том, как здесь все переменится через несколько лет и
что главною причиной перемены будет он, Михей Зотыч Колобов.
—
Что же мне
говорить? — замялся Галактион. — Из твоей воли я не выхожу. Не перечу… Ну, высватал, значит так тому делу и быть.
И действительно, Галактион интересовался, главным образом, мужским обществом. И тут он умел себя поставить и просто и солидно: старикам — уважение, а с другими на равной ноге. Всего лучше Галактион держал себя с будущим тестем, который закрутил с самого первого дня и мог
говорить только всего одно слово: «Выпьем!» Будущий зять оказывал старику внимание и делал такой вид,
что совсем не замечает его беспросыпного пьянства.
Появились и другие неизвестные люди. Их привел неизвестно откуда Штофф. Во-первых, вихлястый худой немец с бритою верхней губой, — он
говорил только вопросами: «
Что вы думаете? как вы сказали?» Штофф отрекомендовал его своим самым старым другом, который попал в Заполье случайно, проездом в Сибирь. Фамилия нового немца была Драке, Федор Федорыч.
В писарском доме теперь собирались гости почти каждый день. То поп Макар с попадьей, то мельник Ермилыч. Было о
чем поговорить. Поп Макар как раз был во время свадьбы в Заполье и привез самые свежие вести.
— Уж это
что говорить… Правильно. Какая это работа, ежели с чаями проклажаться?
Немало огорчало Галактиона и то,
что не с кем ему было в Суслоне даже
поговорить по душе.
— А почему земля все? Потому,
что она дает хлеб насущный… Поднялся хлебец в цене на пятачок — красный товар у купцов встал, еще на пятачок — бакалея разная остановилась, а еще на пятачок — и все остальное село. Никому не нужно ни твоей фабрики, ни твоего завода, ни твоей машины… Все от хлебца-батюшки. Урожай — девки, как блохи, замуж поскакали, неурожай — посиживай у окошечка да поглядывай на голодных женихов. Так я
говорю, дурашка?
— Подожди, будет и рюмочка, — сурово
говорила Харитина, щупая голову ошалевшего родителя. — Вот до
чего себя довел.
— Уж ты дашь,
что говорить… Даже вот как дашь… Не обрадуешься твоей-то пользе.
— Да ты понимаешь,
что говоришь-то?
Дальше события немножко перепутались. Галактион помнил только,
что поднимался опять куда-то во второй этаж вместе с Полуяновым и
что шубы с них снимала красивая горничная, которую Полуянов пребольно щипнул. Потом их встретила красивая белокурая дама в сером шелковом платье. Кругом были все те же люди,
что и в думе, и Голяшкин обнимал при всех белокурую даму и
говорил...
— Подожди, —
говорил он. — Я знаю,
что это пустяки… Тебе просто нужно было кого-нибудь любить, а тут я подвернулся…
— Муж? — повторила она и горько засмеялась. — Я его по неделям не вижу… Вот и сейчас закатился в клуб и проиграет там до пяти часов утра, а завтра в уезд отправится. Только и видела… Сидишь-сидишь одна, и одурь возьмет. Тоже живой человек… Если б еще дети были… Ну, да
что об этом
говорить!.. Не стоит!
— А вот и нет… Сама Прасковья Ивановна. Да… Мы с ней большие приятельницы. У ней муж горький пьяница и у меня около того, — вот и дружим… Довезла тебя до подъезда, вызвала меня и
говорит: «На, получай свое сокровище!» Я ей рассказывала,
что любила тебя в девицах. Ух! умная баба!.. Огонь. Смотри, не запутайся… Тут не ты один голову оставил.
—
Что ты
говоришь, Харитина?
Он отлично помнил все,
что говорил Галактиону на мельнице, и на первое время пристроил его к «бубновскому конкурсу».
Видимо, Штофф побаивался быстро возраставшей репутации своего купеческого адвоката, который быстро шел в гору и забирал большую силу. Главное, купечество верило ему. По наружности Мышников остался таким же купцом, как и другие, с тою разницей,
что носил золотые очки.
Говорил он с рассчитанною грубоватою простотой и вообще старался держать себя непринужденно и с большим гонором. К Галактиону он отнесся подозрительно и с первого раза заявил...
Что было тут
говорить? Больной несколько раз избавлялся от своих галлюцинаций, а потом начиналась та же история.
Эта первая неудачная встреча не помешала следующим, и доктор даже понравился Галактиону, как человек совершенно другого, неизвестного ему мира. Доктор постоянно был под хмельком и любил
поговорить на разные темы, забывая на другой день, о
чем говорилось вчера.
— Послушайте, Тарас Семеныч, я знаю,
что вы мне не доверяете, — откровенно
говорил Ечкин. — И даже есть полное основание для этого… Действительно, мы, евреи, пользуемся не совсем лестной репутацией.
Что делать? Такая уж судьба! Да… Но все-таки это несправедливо. Ну, согласитесь: когда человек родится, разве он виноват,
что родится именно евреем?
Для Луковникова ясно было одно,
что новые умные люди подбираются к их старозаветному сырью и к залежавшимся купеческим капиталам, и подбираются настойчиво. Ему делалось даже страшно за то будущее, о котором Ечкин
говорил с такою уверенностью. Да, приходил конец всякой старинке и старинным людям. Как хочешь, приспособляйся по-новому. Да, страшно будет жить простому человеку.
Он умел
говорить необыкновенно увлекательно, и Тарас Семеныч отлично понял,
что воспитание гораздо сложнее и ответственнее всяких вальцовых мельниц, стеариновых фабрик, винокуренных заводов и прочей премудрости.
— Я знаю,
что тебе неприятно,
что мы приехали, —
говорила Серафима. — Ты обрадовался,
что бросил нас в деревне… да.
—
Что ты
говоришь? — удивлялся Галактион. — Никого я не думал бросать.
Он чувствовал себя таким маленьким и ничтожным, потому
что в первый раз лицом к лицу встретился с настоящими большими дельцами, рассуждавшими о миллионах с таким же равнодушием, как другие
говорят о двугривенном.
— Ну, голубчик, я устал… Надо отдохнуть. Знаешь,
что мы сделаем? Ну, да об этом потом
поговорим.
— Э, вздор!.. Никто и ничего не узнает. Да ты в первый раз,
что ли, в Кунару едешь? Вот чудак. Уж хуже, брат, того,
что про тебя
говорят, все равно не скажут. Ты думаешь,
что никто не знает, как тебя дома-то золотят? Весь город знает… Ну, да все это пустяки.
— Ну, бабушка, сердце повеселить приехали, —
говорил Штофф. — Ну,
что у вас тут нового?
Жена упорно молчала, молчал и он, потому
что нечего было
говорить.
Несколько раз она удерживала таким образом упрямого гостя, а он догадался только потом,
что ей нужно было от него. О
чем бы Прасковья Ивановна ни
говорила, а в конце концов речь непременно сводилась на Харитину. Галактиону делалось даже неловко, когда Прасковья Ивановна начинала на него смотреть с пытливым лукавством и чуть-чуть улыбалась…
—
Что же ты молчишь? — неожиданно накинулась на него Харитина. — Ты мужчина… Наконец, ты не чужой человек. Ну,
говори что-нибудь!
— Да вы меня и в самом деле ударите, —
говорила она, отодвигая свое кресло. — Слава богу,
что я не ваша жена.
Эта новость была отпразднована у Стабровского на широкую ногу. Галактион еще в первый раз принимал участие в таком пире и мог только удивляться, откуда берутся у Стабровского деньги. Обед стоил на плохой конец рублей триста, — сумма, по тугой купеческой арифметике, очень солидная. Ели, пили,
говорили речи, поздравляли друг друга и в заключение послали благодарственную телеграмму Ечкину. Галактион, как ни старался не пить, но это было невозможно. Хозяин так умел просить,
что приходилось только пить.
— Никто же не смел ему препятствовать, исправнику, —
говорили между собой мужики, — а поп Макар устиг и в тюрьму посадил… Это все одно,
что медведю зубы лечить.
Когда мельник Ермилыч заслышал о поповской помочи, то сейчас же отправился верхом в Суслон. Он в последнее время вообще сильно волновался и начинал не понимать,
что делается кругом. Только и радости,
что поговорит с писарем. Этот уж все знает и всякое дело может рассудить. Закон-то вот как выучил… У Ермилыча было страстное желание еще раз обругать попа Макара, заварившего такую кашу. Всю округу поп замутил, и никто ничего не знает,
что дальше будет.
— Потом-то?.. А потом будем
говорить так: у апостола Павла
что сказано насчет мзды?
— Опять ты глуп… Раньше-то ты сам цену ставил на хлеб, а теперь будешь покупать по чужой цене. Понял теперь? Да еще сейчас вам, мелкотравчатым мельникам, повадку дают, а после-то всех в один узел завяжут… да… А ты сидишь да моргаешь… «Хорошо»,
говоришь. Уж на
что лучше… да… Ну, да это пустяки, ежели сурьезно разобрать. Дураков учат и плакать не велят… Похожи есть патреты. Вот как нашего брата выучат!
— Вот помрет старик, тогда Емельян и примет закон, —
говорила попадья с уверенностью опытного в таких делах человека. —
Что делать, нашей сестре приходится вот как терпеть… И в законе терпеть и без закона.
— У Стабровских англичанка всем делом правит, — объяснила Анна, — тоже,
говорят, злющая. Уж такие теперь дела пошли в Заполье,
что и ума не приложить. Все умнее да мудренее хотят быть.
— Уж это
что говорить. Силища, известно.
— Меж мужем и женой один бог судья, мамаша, а вторая причина… Эх, да
что тут
говорить! Все равно не поймете. С добром я ехал домой, хотел жене во всем покаяться и зажить по-новому, а она меня на весь город ославила. Кому хуже-то будет?
— Вы-то как знаете, Галактион Михеич, а я не согласен,
что касаемо подсудимой скамьи. Уж вы меня извините, а я не согласен. Так и Прасковье Ивановне скажу. Конечно, вы во-время из дела ушли, и вам все равно… да-с.
Что касаемо опять подсудимой скамьи, так от сумы да от тюрьмы не отказывайся. Это вы правильно. А Прасковья Ивановна
говорит…
— Молода ты, Харитина, — с подавленною тоской повторял Полуянов, с отеческой нежностью глядя на жену. — Какой я тебе муж был? Так, одно зверство. Если бы тебе настоящего мужа… Ну, да
что об этом
говорить! Вот останешься одна, так тогда устраивайся уж по-новому.
— А
что же я поделаю с ним? — отвечал вопросом о. Макар. — По-нашему, по-деревенски, так
говорят: стогом мыши не задавишь.
— Это конец древней истории Заполья, —
говорил он Харитине, забывая,
что она жена подсудимого. — Средней не будет, а прямо будем лупить по новой.
—
Что я такое? Ни девка, ни баба, ни мужняя жена, —
говорила Харитина в каком-то бреду. — А мужа я ненавижу и ни за
что не пойду к нему! Я выходила замуж не за арестанта!