Неточные совпадения
— Он и
то с бурачком-то ворожил в курье, — вступился молодой парень с рябым лицом. — Мы, значит, косили,
а с угору и видно, как по осокам он ходит… Этак из-под руки приглянет на реку,
а потом присядет и в бурачок себе опять глядит. Ну, мы его и взяли, потому…
не прост человек.
А в бурачке у него вода…
— Был такой грех, Флегонт Василич… В
том роде, как утенок попался: ребята с покоса привели. Главная причина —
не прост человек. Мало ли бродяжек в лето-то пройдет по Ключевой; все они на один покрой,
а этот какой-то мудреный и нас всех дурачками зовет…
Все девицы взвизгнули и стайкой унеслись в горницы,
а толстуха Аграфена заковыляла за ними. «Сама» после утреннего чая прилегла отдохнуть в гостиной и долго
не могла ничего понять, когда к ней влетели дочери всем выводком. Когда-то красивая женщина, сейчас Анфуса Гавриловна представляла собой типичную купчиху, совсем заплывшую жиром. Она сидела в ситцевом «холодае» и смотрела испуганными глазами
то на дочерей,
то на стряпку Аграфену, перебивавших друг друга.
— Ну, ну, ладно! — оборвала ее Анфуса Гавриловна. — Девицы, вы приоденьтесь к обеду-то.
Не то штоб уж совсем на отличку,
а как порядок требовает. Ты, Харитинушка, барежево платье одень,
а ты, Серафимушка, шелковое, канаусовое, которое тебе отец из Ирбитской ярманки привез… Ох, Аграфена, сняла ты с меня голову!.. Ну, надо ли было дурище наваливаться на такого человека,
а?.. Растерзать тебя мало…
«Вот гостя господь послал: знакомому черту подарить, так назад отдаст, — подумал хозяин, ошеломленный таким неожиданным ответом. — Вот тебе и сват. Ни с которого краю к нему
не подойдешь.
То ли бы дело выпили, разговорились, — оно все само бы и наладилось,
а теперь разводи бобы всухую. Ну, и сват, как кривое полено:
не уложишь ни в какую поленницу».
Хозяйку огорчало главным образом
то, что гость почти ничего
не ел,
а только пробовал. Все свои ржаные корочки сосет да похваливает. Зато хозяин
не терял времени и за жарким переехал на херес, — значит, все было кончено, и Анфуса Гавриловна перестала обращать на него внимание. Все равно
не послушает после третьей рюмки и устроит штуку. Он и устроил, как только она успела подумать.
Он получал свою выгоду и от дешевого и от дорогого хлеба,
а больше всего от
тех темных операций в безграмотной простоватой орде, благодаря которым составилось
не одно крупное состояние.
Михей Зотыч был один, и торговому дому Луковникова приходилось иметь с ним немалые дела, поэтому приказчик сразу вытянулся в струнку, точно по нему выстрелили. Молодец тоже был удивлен и во все глаза смотрел
то на хозяина,
то на приказчика.
А хозяин шел, как ни в чем
не бывало, обходя бунты мешков,
а потом маленькою дверцей провел гостя к себе в низенькие горницы, устроенные по-старинному.
— Есть и такой грех.
Не пожалуемся на дела, нечего бога гневить. Взысканы через число… Только опять и
то сказать, купца к купцу тоже
не применишь. Старинного-то, кондового купечества немного осталось,
а развелся теперь разный мусор. Взять вот хоть этих степняков, — все они с бору да с сосенки набрались. Один приказчиком был, хозяина обворовал и на воровские деньги в люди вышел.
— Да ты
не бойся, Устюша, — уговаривал он дичившуюся маленькую хозяйку. — Михей Зотыч, вот и моя хозяйка. Прошу любить да жаловать… Вот ты
не дождался нас,
а то мы бы как раз твоему Галактиону в самую пору. Любишь чужого дедушку, Устюша?
—
А то как же… И невесту уж высмотрел. Хорошая невеста,
а женихов
не было. Ну, вот я и пришел… На вашей Ключевой женюсь.
— Нет,
не то… Особенный он, умственный. Всякое дело рассудит…
А то упрется на чем, так точно на пень наехал.
— И
то я их жалею, про себя жалею. И Емельян-то уж в годах. Сам
не маленький… Ну, вижу, помутился он, тоскует… Ну, я ему раз и говорю: «Емельян, когда я помру, делай, как хочешь. Я с тебя воли
не снимаю». Так и сказал.
А при себе
не могу дозволить.
Уходя от Тараса Семеныча, Колобов тяжело вздохнул. Говорили по душе,
а главного-то он все-таки
не сказал. Что болтать прежде времени? Он шел опять по Хлебной улице и думал о
том, как здесь все переменится через несколько лет и что главною причиной перемены будет он, Михей Зотыч Колобов.
Емельян, по обыкновению, молчал, точно его кто на ключ запер. Ему было все равно: Суслон так Суслон,
а хорошо и на устье. Вот Галактион другое, — у
того что-то было на уме, хотя старик и
не выпытывал прежде времени.
Похаять места, конечно, нельзя,
а все-таки
не то, что под Суслоном.
Но выкупиться богатому подрядчику из заводской неволи было немыслимо: заводы
не нуждались в деньгах, как помещики,
а отпускать от себя богатого человека невыгодно,
то есть богатого по своей крепостной заводской арифметике.
Оказалось, как всегда бывает в таких случаях, что и
того нет, и этого недостает, и третьего
не хватает,
а о четвертом и совсем позабыли.
— Ну, капитал дело наживное, — спорила другая тетка, —
не с деньгами жить…
А вот карахтером-то ежели в тятеньку родимого женишок издастся, так уж оно
не того… Михей-то Зотыч, сказывают, двух жен в гроб заколотил. Аспид настоящий,
а не человек. Да еще сказывают, что у Галактиона-то Михеича уж была своя невеста на примете, любовным делом, ну, вот старик-то и торопит, чтобы огласки какой
не вышло.
С другими мужчинами
не смели и сотой доли
того сделать,
а жениха даже побаивались, хотя на вид он и казался ласковее.
Сам уж он допился до
того, что
не мог отличить водки от воды, чем и пользовались,
а зато любовался подвигами Сашки, получившего сразу кличку «луженого брюха».
— Отлично. Нам веселее… Только вот старичонко-то
того… Я его просто боюся.
Того гляди, какую-нибудь штуку отколет. Блаженный
не блаженный,
а около этого. Такие-то вот странники больше по папертям стоят с ручкой.
Теперь роли переменились. Женившись, Галактион сделался совершенно другим человеком. Свою покорность отцу он теперь выкупал вызывающею самостоятельностью, и старик покорился, хотя и
не вдруг. Это была серьезная борьба. Михей Зотыч сердился больше всего на
то, что Галактион начал относиться к нему свысока, как к младенцу, — выслушает из вежливости,
а потом все сделает по-своему.
Дело с постройкой мельницы закипело благодаря все
той же энергии Галактиона. Старик чуть
не испортил всего, когда пришлось заключать договор с суслонскими мужиками по аренде Прорыва. «Накатился упрямый стих», как говорил писарь. Мужики стояли на своем, Михей Зотыч на своем,
а спор шел из-за каких-то несчастных двадцати пяти рублей.
—
А вот и смею…
Не те времена. Подавайте жалованье, и конец
тому делу. Будет мне терпеть.
— Первое,
не есть удобно
то, что Колобовы староверы… да.
А второе, жили мы без них, благодаря бога и
не мудрствуя лукаво. У всех был свой кусок хлеба,
а впредь неведомо, что и как.
—
А вы
того не соображаете, что крупчатка хлеб даст народам? — спросил писарь. — Теперь на одной постройке сколько народу орудует,
а дальше — больше. У которых мужичков хлеб-то по три года лежит, мышь его ест и прочее,
а тут на, получай наличные денежки. Мужичок-то и оборотится с деньгами и опять хлебца подвезет.
Начать с
того, что мельницу он считал делом так себе, пока,
а настоящее было
не здесь.
«Эх, если бы
не отец! — с какою-то злобой иногда думал Галактион. —
А то сиди в Суслоне».
— Ты вот что, хозяин, — заявил Вахрушка на другой день своей службы, — ты
не мудри,
а то…
Она понимала, что он любит собственно
не ее,
а тех будущих внучат, которых она подарит ему.
Нужно было сделать решительный шаг в
ту или другую сторону,
а теперь оставалось делать такой вид, что он все принял за глупую выходку и
не придает ничему серьезного значения.
В сущности Харитина вышла очертя голову за Полуянова только потому, что желала хотя этим путем досадить Галактиону. На, полюбуйся, как мне ничего
не жаль! Из-за тебя гибну. Но Галактион, кажется,
не почувствовал этой мести и даже
не приехал на свадьбу,
а послал вместо себя жену с братом Симоном. Харитина удовольствовалась
тем, что заставила мужа выписать карету, и разъезжала в ней по магазинам целые дни. Пусть все смотрят и завидуют, как молодая исправница катается.
— Да я
не о
том, немецкая душа: дело-то ваше неправильное… да. Божий дар будете переводить да черта тешить. Мы-то с молитвой,
а вам наплевать… тьфу!..
Видите, все иностранцы,
то есть
не русские фамилии,
а это неудобно.
Не было
той трактирной роскоши, как у Малыгиных,
а все по-своему.
—
А вот и нет… Сама Прасковья Ивановна. Да… Мы с ней большие приятельницы. У ней муж горький пьяница и у меня около
того, — вот и дружим… Довезла тебя до подъезда, вызвала меня и говорит: «На, получай свое сокровище!» Я ей рассказывала, что любила тебя в девицах. Ух! умная баба!.. Огонь. Смотри,
не запутайся… Тут
не ты один голову оставил.
— Да я
не про
то, что ты с канпанией канпанился, — без этого мужчине нельзя. Вот у Харитины-то что ты столько времени делал? Муж в клубе,
а у жены чуть
не всю ночь гость сидит. Я уж раз с пять Аграфену посылала узнавать про тебя. Ох, уж эта мне Харитина!..
А между
тем в
тот же день Галактиону был прислан целый ворох всевозможных торговых книг для проверки. Одной этой работы хватило бы на месяц. Затем предстояла сложная поверка наличности с поездками в разные концы уезда. Обрадовавшийся первой работе Галактион схватился за дело с медвежьим усердием и просиживал над ним ночи. Это усердие
не по разуму встревожило самого Мышникова. Он под каким-то предлогом затащил к себе Галактиона и за стаканом чая, как бы между прочим, заметил...
— Это ваше счастие… да… Вот вы теперь будете рвать по частям, потому что боитесь влопаться,
а тогда,
то есть если бы были выучены, начали бы глотать большими кусками, как этот ваш Мышников… Я знаю несколько таких полированных купчиков, и все на одну колодку… да. Хоть ты его в семи водах мой,
а этой вашей купеческой жадности
не отмыть.
Старуха так и
не поверила,
а потом рассердилась на хозяина: «Татарина Шахму, кобылятника, принимает,
а этот чем хуже?
Тот десять раз был и как-то пятак медный отвалил, да и
тот с дырой оказался».
—
А между
тем обидно, Тарас Семеныч. Поставьте себя на мое место. Ведь еврей такой же человек. Среди евреев есть и дураки и хорошие люди. Одним словом, предрассудок.
А что верно, так это
то, что мы люди рабочие и из ничего создаем капиталы. Опять-таки: никто
не мешает работать другим.
А если вы
не хотите брать богатства, которое лежит вот тут, под носом… Упорно
не хотите. И средства есть и энергия,
а только
не хотите.
— Да вы первый. Вот возьмите хотя ваше хлебное дело: ведь оно, говоря откровенно, ушло от вас. Вы упустили удобный момент, и какой-нибудь старик Колобов отбил целый хлебный рынок. Теперь другие потянутся за ним,
а Заполье будет падать,
то есть ваша хлебная торговля.
А все отчего? Колобов высмотрел центральное место для рынка и воспользовался этим. Постройте вы крупчатные мельницы раньше его, и ему бы ничего
не поделать… да. Упущен был момент.
— Вот что, Тарас Семеныч, я недавно ехал из Екатеринбурга и все думал о вас… да. Знаете, вы делаете одну величайшую несправедливость. Вас это удивляет?
А между
тем это так… Сами вы можете жить, как хотите, — дело ваше, —
а зачем же молодым запирать дорогу? Вот у вас девочка растет, мы с ней большие друзья, и вы о ней
не хотите позаботиться.
Тарасу Семенычу было и совестно, что англичанка все распотрошила,
а с другой стороны, и понравилось, что миллионер Стабровский с таким вниманием пересмотрел даже белье Устеньки. Очень уж он любит детей, хоть и поляк. Сам Тарас Семеныч редко заглядывал в детскую,
а какое белье у Устеньки — и совсем
не знал. Что нянька сделает,
то и хорошо. Все дело чуть
не испортила сама Устенька, потому что под конец обыска она горько расплакалась. Стабровский усадил ее к себе на колени и ласково принялся утешать.
Благодарная детская память сохранила и перенесла это первое впечатление через много лет, когда Устенька уже понимала, как много и красноречиво говорят вот эти гравюры картин Яна Матейки [Ян Матейко (1838–1893) — выдающийся польский живописец.] и Семирадского [Семирадский Генрих Ипполитович (1843–1902) — русский живописец.], копии с знаменитых статуй,
а особенно
та этажерка с нотами, где лежали рыдающие вальсы Шопена, старинные польские «мазуры» и еще много-много других хороших вещей, о существовании которых в Заполье даже и
не подозревали.
— Есть и новое, Карла Карлыч… Хороша девушка объявилась у Маркотиных. И ростом взяла, и из себя уж столь бела… Матреной звать. Недавно тут Илья Фирсыч наезжал,
тот вот как обихаживал с ней вприсядку. Лебедь белая,
а не девка.
—
А что касается нашей встречи с Лиодором,
то этому никто
не поверит, — успокаивал немец. — Кто
не знает, что Лиодор разбойник и что ему ничего
не значит оговорить кого угодно? Одним словом, пустяки.
Евлампия обиделась и уехала,
не простившись с матерью.
А Харитина
не унялась. Она прямо от матери отправилась к Галактиону. Ее появление до
того изумило Серафиму, что она
не могла выговорить слова.
Ведь умный человек,
а того не понимает, что я его
не люблю,
а просто извожу для собственного удовольствия.