Неточные совпадения
В Егоре девочка узнала кержака: и по покрою кафтана, и по волосам, гладко подстриженным до бровей, от
одного уха до другого, и по особому складу всего лица, — такое сердитое и скуластое лицо, с узкими темными глазками и окладистою бородой, скатавшиеся пряди которой были запрятаны под ворот рубахи из домашней пестрядины. Наверное, этот кержак ждет, когда проснется папа, а папа
только напьется чаю и сейчас пойдет в завод.
А Лука Назарыч медленно шел дальше и окидывал хозяйским взглядом все. В
одном месте он было остановился и, нахмурив брови, посмотрел на мастера в кожаной защитке и прядениках: лежавшая на полу,
только что прокатанная железная полоса была с отщепиной… У несчастного мастера екнуло сердце, но Лука Назарыч
только махнул рукой, повернулся и пошел дальше.
Домнушка знала свычаи Груздева хорошо, и самовар скоро появился в сарайной. Туда же Домнушка уже сама притащила на сковороде
только что испеченную в масле пшеничную лепешку, как любил Самойло Евтихыч:
один бочок подрумянен, а другой совсем пухлый.
Пошатываясь, старики побрели прямо к стойке; они не заметили, что кабак быстро опустел, точно весь народ вымели.
Только в дверях нерешительно шушукались чьи-то голоса. У стойки на скамье сидел плечистый мужик в
одной красной рубахе и тихо разговаривал о чем-то с целовальничихой. Другой в чекмене и синих пестрядинных шароварах пил водку, поглядывая на сердитое лицо целовальничихина сына Илюшки, который косился на мужика в красной рубахе.
Пульс был нехороший, и Петр Елисеич
только покачал головой. Такие лихорадочные припадки были с Нюрочкой и раньше, и Домнушка называла их «ростучкой», — к росту девочка скудается здоровьем, вот и все. Но теперь Петр Елисеич невольно припомнил, как Нюрочка провела целый день. Вообще слишком много впечатлений для
одного дня.
Детское лицо улыбалось в полусне счастливою улыбкой, и слышалось ровное дыхание засыпающего человека. Лихорадка проходила, и
только красные пятна попрежнему играли на худеньком личике. О, как Петр Елисеич любил его, это детское лицо, напоминавшее ему другое, которого он уже не увидит!.. А между тем именно сегодня он страстно хотел его видеть, и щемящая боль охватывала его старое сердце, и в голове проносилась
одна картина за другой.
Окулко тогда не был разбойником и работал на фабрике, как
один из лучших кричных мастеров, — сам Лука Назарыч
только любовался, когда Окулко вытягивал под молотом полосу.
Долго толковали старички на эту тему, и
только упорно «мовчал»
один старый Коваль, хотя он первый и выговорил роковое слово.
Одни девки, как беспастушная скотина, ничего знать не хотели и
только ждали вечера, чтобы горланить песни да с парнями зубы скалить.
— Посердитовал на меня мир, старички, не по годам моим служба. А
только я
один не пойду… Кто другой-то?
Старый Коваль не спорил и не артачился, как Тит: идти так идти… Нэхай буде так!.. Сваты, по обычаю, ударили по рукам. Дело уладилось сразу, так что все повеселели.
Только охал
один Тит, которому не хотелось оставлять недоконченный покос.
— И это знаю!..
Только все это пустяки.
Одной поденщины сколько мы должны теперь платить.
Одним словом, бросай все и заживо ложись в могилу… Вот француз все своею заграницей утешает, да
только там свое, а у нас свое. Машины-то денег стоят, а мы должны миллион каждый год послать владельцам… И без того заводы плелись кое-как, концы с концами сводили, а теперь где мы возьмем миллион наш?
Аграфену оставили в светелке
одну, а Таисья спустилась с хозяйкой вниз и уже там в коротких словах обсказала свое дело. Анфиса Егоровна
только покачивала в такт головой и жалостливо приговаривала: «Ах, какой грех случился… И девка-то какая, а вот попутал враг. То-то лицо знакомое: с первого раза узнала. Да такой другой красавицы и с огнем не сыщешь по всем заводам…» Когда речь дошла до ожидаемого старца Кирилла, который должен был увезти Аграфену в скиты, Анфиса Егоровна
только всплеснула руками.
Она была в
одном косоклинном сарафане из домашнего синего холста; рубашка была тоже из холста,
только белая. У окна стояли кросна с начатою новиной. Аграфене было совестно теперь за свой заводский ситцевый сарафан и ситцевую рубаху, и она стыдливо вытирала свое раскрасневшееся лицо. Мать Енафа пытливо посмотрела на нее и на смиренного Кирилла и
только сжала губы.
Обойденная со всех сторон отчаянною нуждой, Наташка часто думала о том, что вот есть же богатые семьи, где робят
одни мужики, а бабы остаются
только для разной домашности.
В это время обыкновенно в Туляцком конце «играли свадьбы», а нынче
только Чеботаревы выдали
одну дочь, да и то все дело свертели на скорую руку, так что свадьба походила на пожар.
Галдевшая у печей толпа поденщиц была занята своим делом.
Одни носили сырые дрова в печь и складывали их там, другие разгружали из печей уже высохшие дрова. Работа кипела, и слышался
только треск летевших дождем поленьев. Солдатка Аннушка работала вместе с сестрой Феклистой и Наташкой. Эта Феклиста была еще худенькая, несложившаяся девушка с бойкими глазами. Она за несколько дней работы исцарапала себе все руки и едва двигалась: ломило спину и тело. Сырые дрова были такие тяжелые, точно камни.
— Вы ошибаетесь, Лука Назарыч, — горячо вступился Мухин. — Я никого не обвинял, а
только указывал на желательные перемены… Если уж дело пошло на то, чтобы обвинять, то виновато было
одно крепостное право.
Лука Назарыч молчал и
только похлопывал
одною рукой по ручке кресла.
Дома Петра Елисеича ждала новая неприятность, о которой он и не думал. Не успел он войти к себе в кабинет, как ворвалась к нему Домнушка, бледная, заплаканная, испуганная. Она едва держалась на ногах и в первое мгновение не могла выговорить ни
одною слова, а
только безнадежно махала руками.
— Много благодарны, Петр Елисеич, за вашу деликатность, а
только Домна все-таки пусть собирается… Закон для всех
один.
— А касаемо, то есть, мужних жен… Конечно, вашескородие, она по своей бабьей глупости
только напрасно вас беспокоила, а потом привыкнет.
Один закон, Петр Елисеич, ежели, например, баба… Пусть она собирается.
— Пустое это дело, Петр Елисеич! — с загадочною улыбкой ответил солдат. — И разговору-то не стоит… Закон
один: жена завсегда подвержена мужу вполне… Какой тут разговор?.. Я ведь не тащу за ворот сейчас… Тоже имею понятие, что вам без куфарки невозможно. А
только этого добра достаточно, куфарок: подыщете себе другую, а я Домну поворочу уж к себе.
Ненависть Морока объяснялась тем обстоятельством, что он подозревал Самоварника в шашнях с Феклистой, работавшей на фабрике. Это была совсем некрасивая и такая худенькая девушка, у которой душа едва держалась в теле, но она как-то пришлась по сердцу Мороку, и он следил за ней издали. С этою Феклистой он не сказал никогда ни
одного слова и даже старался не встречаться с ней, но за нее он чуть не задушил солдатку Аннушку
только потому, что не терял надежды задушить ее в свое время.
Аграфена видела, что матушка Енафа гневается, и всю дорогу молчала.
Один смиренный Кирилл чувствовал себя прекрасно и
только посмеивался себе в бороду: все эти бабы одинаковы, что мирские, что скитские, и всем им
одна цена, и слабость у них
одна женская. Вот Аглаида и глядеть на него не хочет, а что он ей сделал? Как родила в скитах, он же увозил ребенка в Мурмос и отдавал на воспитанье! Хорошо еще, что ребенок-то догадался во-время умереть, и теперь Аглаида чистотою своей перед ним же похваляется.
Одна надежа осталась у них, у поповцев, на какого-то Савватия, тоже архирей,
только из расейских.
Только бы скорее все, а то
одна мука…
Вся краска сбежала с лица, и
только глядели
одни глаза, точно они хотели сжечь новую головщицу.
Ему не дали кончить, — как-то вся толпа хлынула на него, смяла, и слышно было
только, как на земле молотили живое человеческое тело. Силен был Гермоген: подковы гнул, лошадей поднимал за передние ноги, а тут не устоял. Макар бросился было к нему на выручку, но его сейчас же стащили с лошади и десятки рук не дали пошевельнуться. Перепуганные богомолки бросились в лес, а на росстани остались
одни мужики.
Да, он искал истины, а находил везде
один только грех.
— Надо полагать, что так… На заводе-то
одни мужики робят, а бабы шишляются
только по-домашнему, а в крестьянах баба-то наравне с мужиком: она и дома, и в поле, и за робятами, и за скотиной, и она же всю семью обряжает. Наварлыжились наши заводские бабы к легкому житью, ну, им и не стало ходу. Вся причина в бабах…
Повидимому, эта скромная женщина решительно ничего не делала, а жила себе на купеческую руку и
только, а всеми делами заправлял
один Самойло Евтихыч, — он являлся настоящим главой дома.
— А как же: грешный я человек, может, хуже всех, а тут святость. Как бы он глянул на меня, так бы я и померла… Был такой-то случай с Пафнутием болящим. Вот так же встретила его
одна женщина и по своему женскому малодушию заговорила с ним, а он
только поглядел на нее — она языка и решилась.
Тут случилось что-то необыкновенное, что Таисья сообразила
только потом, когда опомнилась и пришла в себя.
Одно слово о «змее» точно ужалило Аглаиду. Она накинулась на Енафу с целым градом упреков, высчитывая по пальцам все скитские порядки. Мать Енафа слушала ее с раскрытым ртом, точно чем подавилась.
— Вы все такие, скитские матери! — со слезами повторяла Аглаида. — Не меня, а вас всех надо утопить… С вами и говорить-то грешно.
Одна Пульхерия
только и есть, да и та давно из ума выжила. В мире грех, а по скитам-то в десять раз больше греха. А еще туда же про Кирилла судачите… И он грешный человек,
только все через вас же, скитских матерей. На вас его грехи и взыщутся… Знаю я все!..
Одним словом, бабы приготовили глухой отпор замыслам грозного батюшки-свекра. Ждали
только Артема, чтобы объяснить все. Артем приехал с Мурмоса около Дмитриевой субботы, когда уже порошил снег. Макар тоже навернулся домой, — капканы на волков исправлял. Но бабьи замыслы пока остались в голове, потому что появился в горбатовском дому новый человек: кержак Мосей с Самосадки. Его зазвал Артем и устроил в передней избе.
— И в скитах так же живут, — неохотно отвечал Мосей. — Те же люди, как и в миру, а
только название
одно: скит… Другие скитские-то, пожалуй, и похуже будут мирских. Этак вон сибирские старцы проезжали как-то по зиме… С Москвы они, значит, ехали, от боголюбивых народов, и денег везли с собой уйму.
Это слово точно придавило Макара, и он бессильно опустился на лавку около стола. Да, он теперь
только разглядел спавшего на лавке маленького духовного брата, — ребенок спал, укрытый заячьей шубкой. У Макара заходили в глазах красные круги, точно его ударили обухом по голове. Авгарь, воспользовавшись этим моментом, выскользнула из избы, но Макар даже не пошевелился на лавке и смотрел на спавшего ребенка,
один вид которого повернул всю его душу.
Так прошел август и наступил сентябрь. Прохарчившееся в страду население роптало. Мастеровые каждый день собирались около заводской конторы и подолгу галдели. Контора сама ничего не знала, и канцелярская сложная машина так же бездействовала, как и фабрика. Даже на базаре остановилась всякая продажа, и
только бойко торговали
одни груздевские кабаки.
Аристашка
только замычал, с удивлением разглядывая новое начальство. Это был небольшого роста господин, неопределенных лет, с солдатскою физиономией; тусклый глаз неопределенного цвета суетливо ерзал по сторонам. Дорожный костюм был сменен горно-инженерским мундиром. Все движения отличались порывистостью. В общем ничего запугивающего, как у крепостных управляющих, вроде Луки Назарыча, умевших наводить панику
одним своим видом.
Потом он что-то такое спросил ее, вероятно невпопад, потому что она посмотрела на него удивленными глазами. Что она ответила, он не понимал, а
только видел, как она вышла из комнаты грациозною походкой, как те редкие сновидения, какие заставляют молодеть. Голиковский сидел несколько времени
один и старался припомнить, зачем он приехал сюда и как вообще очутился в этой комнате. Из раздумья вывел его Петр Елисеич, за которым уже успели послать на фабрику.
— А мне все равно, — повторял Голиковский, чувствовавший, что ему ничего не остается, как
только бежать с заводов. —
Один в поле не воин… А Самосадку я все-таки укомплектую: на войне как на войне. Мы сами виноваты, что распустили население.
Тит совершенно растерялся и не мог вымолвить ни
одного слова. Он
только показывал рукой в магазин… Там над прилавком, где в потолочине были на толстом железном крюке прилажены весы, теперь висела в петле Домнушка. Несчастная баба хоть своею смертью отомстила солдату за свой последний позор.
Доктор приехал
только к обеду вместе с Васей. Он осмотрел больного и
только покачал головой: углы губ были опущены, зрачок не реагировал на свет.
Одним словом, перед ним был прогрессивный паралич в самой яркой форме.
Доктор задумался и даже немного покраснел, проверяя самого себя. Да, самое лучшее будет ему не возвращаться в Ключевской завод, как говорит Парасковья Ивановна. Нюрочка ему нравилась, как редкий экземпляр — не больше, а она могла взглянуть на него другими глазами. Да и момент-то выдался такой, что она пойдет на каждое ласковое слово, на каждый участливый взгляд. Он не подумал об этом, потому что думал
только об
одном себе.