Неточные совпадения
— Антипа заставили играть на балалайке, а Груздев пляшет с Домнушкой… Вприсядку так и зажаривает,
только брюхо трясется. Даве наклался было плясать исправник, да Окулко помешал… И Петр Елисеич наш тоже
вот как развернулся,
только платочком помахивает.
Пульс был нехороший, и Петр Елисеич
только покачал головой. Такие лихорадочные припадки были с Нюрочкой и раньше, и Домнушка называла их «ростучкой», — к росту девочка скудается здоровьем,
вот и все. Но теперь Петр Елисеич невольно припомнил, как Нюрочка провела целый день. Вообще слишком много впечатлений для одного дня.
Илюшка молчал и
только смотрел на Пашку широко раскрытыми глазами. Он мог, конечно, сейчас же исколотить приятеля, но что-то точно связывало его по рукам и по ногам, и он ждал с мучительным любопытством, что еще скажет Пашка. И злость, и слезы, и обидное щемящее чувство захватывали ему дух, а Пашка продолжал свое, наслаждаясь мучениями благоприятеля. Ему страстно хотелось, чтобы Илюшка заревел и даже побил бы его.
Вот тебе, хвастун!
Когда родился первый ребенок, Илюшка, Рачитель избил жену поленом до полусмерти: это было отродье Окулка. Если Дунька не наложила на себя рук, то благодаря именно этому ребенку, к которому она привязалась с болезненною нежностью, — она все перенесла для своего любимого детища, все износила и все умела забыть. Много лет прошло, и
только сегодняшний случай поднял наверх старую беду.
Вот о чем плакала Рачителиха, проводив своего Илюшку на Самосадку.
Чтобы удобнее управиться с работой, Таисья поставила ее на лавку и
только теперь заметила, что из-под желтенькой юбочки выставляются кружева панталон, —
вот увидала бы баушка-то!..
— Ах, разбойник… Ужо
вот я скажу матери-то! — бранилась Таисья, грозя Васе кулаком. — И востер
только мальчишка: в кого такой, подумаешь, уродился!
— И это знаю!..
Только все это пустяки. Одной поденщины сколько мы должны теперь платить. Одним словом, бросай все и заживо ложись в могилу…
Вот француз все своею заграницей утешает, да
только там свое, а у нас свое. Машины-то денег стоят, а мы должны миллион каждый год послать владельцам… И без того заводы плелись кое-как, концы с концами сводили, а теперь где мы возьмем миллион наш?
— Знамо дело, убивается, хошь до кого доведись.
Только напрасно она, — девичий стыд до порога… Неможется мне что-то, Таисьюшка, кровь во мне остановилась.
Вот што, святая душа, больше водки у тебя нет? Ну, не надо, не надо…
—
Вот как ноне честные-то девушки поживают! — орала на всю улицу Марька, счастливая позором своего бывшего любовника. — Вся
только слава на нас, а отецкие-то дочери потихоньку обгуливаются… Эй ты, святая душа, куда побежала?
Аграфену оставили в светелке одну, а Таисья спустилась с хозяйкой вниз и уже там в коротких словах обсказала свое дело. Анфиса Егоровна
только покачивала в такт головой и жалостливо приговаривала: «Ах, какой грех случился… И девка-то какая, а
вот попутал враг. То-то лицо знакомое: с первого раза узнала. Да такой другой красавицы и с огнем не сыщешь по всем заводам…» Когда речь дошла до ожидаемого старца Кирилла, который должен был увезти Аграфену в скиты, Анфиса Егоровна
только всплеснула руками.
Обойденная со всех сторон отчаянною нуждой, Наташка часто думала о том, что
вот есть же богатые семьи, где робят одни мужики, а бабы остаются
только для разной домашности.
— Змея она подколодная,
вот что! — плакала Катря. — Поедом съела, проходу не дает… И чем
только я помешала ей?
— Что будешь делать… — вздыхал Груздев. — Чем дальше, тем труднее жить становится, а как будут жить наши дети — страшно подумать. Кстати,
вот что… Проект-то у тебя написан и бойко и основательно, все на своем месте, а
только напрасно ты не показал мне его раньше.
—
Вот что, родимый мой… Забыл тебе вечор-то оказать: на Мурмосе на тебя все сваливают, — и что мочегане задумали переселяться, и что которые кержаки насчет земли начали поговаривать… Так уж ты тово, родимый мой… береженого бог бережет. Им бы
только свалить на кого-нибудь.
— Это ты верно… Конешно, как не жаль добра: тоже горбом, этово-тово, добро-то наживали. А
только нам не способно оставаться-то здесь… все купляй… Там, в орде, сторона вольная, земли сколько хошь… Опять и то сказать, што пригнали нас сюда безо всего, да, слава богу,
вот живы остались. Бог даст, и там управимся.
— Да так… У нас там теперь пустует весь дом. Обзаведенье всякое есть,
только живи да радуйся…
Вот бы вам туда и переехать.
— Што ты, Петр Елисеич?.. Не всякое лыко в строку, родимый мой. Взъелся ты на меня даве, это точно, а
только я-то и ухом не веду… Много нас, хошь кого вышибут из терпения.
Вот хозяйка у меня посерживается малым делом: утром половик выкинула… Нездоровится ей.
Вот только жаль ребятишек, и мысль о них каждый раз варом обливала отупевшее материнское сердце: как-то они будут жить у мачехи?..
Аграфена видела, что матушка Енафа гневается, и всю дорогу молчала. Один смиренный Кирилл чувствовал себя прекрасно и
только посмеивался себе в бороду: все эти бабы одинаковы, что мирские, что скитские, и всем им одна цена, и слабость у них одна женская.
Вот Аглаида и глядеть на него не хочет, а что он ей сделал? Как родила в скитах, он же увозил ребенка в Мурмос и отдавал на воспитанье! Хорошо еще, что ребенок-то догадался во-время умереть, и теперь Аглаида чистотою своей перед ним же похваляется.
— А
вот и пойдет… Заводская косточка, не утерпит:
только помани. А что касаемо обиды, так опять свои люди и счеты свои… Еще в силе человек, без дела сидеть обидно, а главное — свое ведь кровное заводское-то дело! Пошлют кого другого — хуже будет… Сам поеду к Петру Елисеичу и буду слезно просить. А уж я-то за ним — как таракан за печкой.
— А как же: грешный я человек, может, хуже всех, а тут святость. Как бы он глянул на меня, так бы я и померла… Был такой-то случай с Пафнутием болящим.
Вот так же встретила его одна женщина и по своему женскому малодушию заговорила с ним, а он
только поглядел на нее — она языка и решилась.
— Каков я был человек, сестра Авгарь? — спрашивал он и
только качал головой. — Зверь я был,
вот что…
— Что же я могу сделать? Я не бог, — повторял Голиковский. —
Вот только бы отправить весенний караван, а там увидим…
— Этак вечерком лежу я в формовочной, — рассказывал Никитич таинственным полуголосом, — будто этак прикурнул малость… Лежу и слышу: кто-то как дохнет всею пастью! Ей-богу, Петр Елисеич… Ну, я выскочил в корпус, обошел все, сотворил молитву и опять спать. Только-только стану засыпать, и опять дохнет… Потом уж я догадался, что это моя-то старуха домна вздыхала.
Вот сейчас провалиться…
— А
вот по этому самому… Мы люди простые и живем попросту. Нюрочку я считаю вроде как за родную дочь, и жить она у нас же останется, потому что и деться-то ей некуда. Ученая она, а тоже простая… Девушка уж на возрасте, и пора ей свою судьбу устроить. Ведь правильно я говорю? Есть у нас на примете для нее и подходящий человек… Простой он, невелико за ним ученье-то, а
только, главное, душа в ём добрая и хороших родителей притом.