Неточные совпадения
— Это точно, родимый мой… Есть грех: зашибает.
Ну, а пристанские за
него, значит, за брата Мосея, и всё водкой
его накачивают.
—
Ну, пусть подождет, Нюрочка. А вот иди-ка сюда… Это твой дядя, Егор Елисеич. Поцелуй
его.
—
Ну, что фабрика? — накинулся
он на Петра Елисеича.
— Да ведь
он и бывал в горе, — заметил Чермаченко. — Это еще при твоем родителе было, Никон Авдеич. Уж ты извини меня, а родителя-то тоже Палачом звали…
Ну, тогда француз нагрубил что-то главному управляющему,
его сейчас в гору, на шестидесяти саженях работал… Я-то ведь все хорошо помню… Ох-хо-хо… всячины бывало…
—
Ну, скажи, что ты круглая дура! — бойко отвечал мальчик и был совершенно счастлив, что
его слова вызывали сдержанный смех набравшейся во двор толпы. — У тебя и рожа глупая, как решето!
Ну, что я буду делать с
ним?
Знакомый человек, хлеб-соль водили, —
ну, я
ему и говорю: «Сидор Карпыч, теперь ты будешь бумаги в правление носить», а
он мне: «Не хочу!» Я
его посадил на три дня в темную, а
он свое: «Не хочу!» Что же было мне с
ним делать?
—
Ну, нэхай
ему, твоему Пашке… Усе хлопцы так: маленький, маленький, а потом выросте большой дурень, як мой Терешка.
Челыш и Беспалый в это время шептались относительно Груздева.
Его теперь можно будет взять, потому как и остановился
он не у Основы, а в господском доме. Антип обещал подать весточку, по какой дороге Груздев поедет, а
он большие тысячи везет с собой. Антип-то ловко все разведал у кучера: водку даве вместе пили, —
ну, кучер и разболтался, а обережного обещался напоить. Проворный черт, этот Матюшка Гущин, дай бог троим с
ним одним управиться.
— А так… Сапоги нашли… Знаешь Самоварника?
Ну, так
его сапоги… Только как жив остался — удивительно!
— Писанка,
ну, спроси у
его про часы…
— А как же, например, моя-то домна останется? — накинулся Никитич с азартом, — для
него вдруг сделалось все совершенно ясно. —
Ну, как ее оставить хоть на час?.. Сейчас козла посадишь — и конец!
— Врешь, врешь!.. — орал Никитич, как бешеный: в
нем сказался фанатик-мастеровой, выросший на огненной работе третьим поколением. —
Ну, чего ты орешь-то, Полуэхт?.. Если тебе охота — уходи, черт с тобой, а как же домну оставить?..
Ну, кричные мастера, обжимочные, пудлинговые, листокатальные… Да ты сбесился никак, Полуэхт?
—
Ну, что же ты ничего не скажешь? — заговорил с
ним Мухин. — Ты понимаешь ведь, что случилось, да? Ты рад?
— Геть, бабы!.. Чего мордуете?.. — командовал старик, продолжая упираться ногами. — А якого я свата нашел… по рукам вдарили… Эге, моя Федорка ведмедица… сват Тит тоже хвалит… а у
него хлопец Пашка…
Ну, чего вы на мене зуставились, як две козы?
—
Ну, дело дрянь, Илюшка, — строго проговорил Груздев. — Надо будет тебя и в сам-деле поучить, а матери где же с тобой справиться?.. Вот что скажу я тебе, Дуня: отдай ты
его мне, Илюшку, а я из
него шелкового сделаю. У меня, брат, разговоры короткие.
— Знаю, знаю, Дунюшка… Не разорваться тебе в сам-то деле!.. Руки-то твои золотые жалею…
Ну, собирай Илюшку, я
его сейчас же и увезу с собой на Самосадку.
— Тащи, чего встал? — окрикнул
его Груздев, втащивший Нюрочку на крыльцо на руках. — Петр Елисеич, еще успеется… куда торопиться?..
Ну, Нюрочка, пойдем ко мне в гости.
— Известно, не от ума поехали: не сами, а водка едет… Макарка-то с лесообъездчиками-кержаками дружит, —
ну, и надеется на защиту, а Терешка за
ним дуром увязался.
—
Ну, не буду, не буду!.. Конечно, строгость необходима, особенно с детьми… Вот у тебя дочь, у меня сын, а еще кто знает, чем
они утешат родителей-то на старости лет.
— Ну-ка, поворачивай, молодцы! — кричал
он с балкона гудевшей на мысу толпе. — Эй, самосадские, не выдавай!.. Кто унесет круг, приходи получать кумачную рубаху — это от меня!
—
Ну ее, ногу: заживет… А я все думаю про этого Кирилла, который говорил давеча о знамениях. Что это, по-твоему, значит: «и разбойник придет с умиренною душой»? Про кого это
он закинул?
Такие разговоры повторялись каждый день с небольшими вариациями, но последнего слова никто не говорил, а всё ходили кругом да около. Старый Тит стороной вызнал, как думают другие старики. Раза два, закинув какое-нибудь заделье,
он объехал почти все покосы по Сойге и Култыму и везде сталкивался со стариками. Свои туляки говорили все в одно слово, а хохлы или упрямились, или хитрили.
Ну, да хохлы сами про себя знают, а Тит думал больше о своем Туляцком конце.
—
Ну, ты, француз, везде бывал и всякие порядки видывал, — говорил
он с обычною своею грубостью, — на устюжаниновские денежки выучился…
Ну, теперь и помогай. Ежели с крепостными нужно было строго, так с вольными-то вдвое строже. Главное, не надо
им поддаваться… Лучше заводы остановить.
Нет-нет, да и завернет к кому-нибудь из лесообъездчиков, а тут Гущины на грех подвернулись: вместе пировали брательники с лесообъездчиками,
ну и Горбатый с
ними же увязался.
— Это на фабрике, милушка… Да и брательникам сейчас не до тебя: жен своих увечат. Совсем озверели… И меня Спирька-то в шею чуть не вытолкал! Вот управятся с бабами, тогда тебя бросятся искать по заводу и в первую голову ко мне налетят…
Ну, да у меня с
ними еще свой разговор будет. Не бойся, Грунюшка… Видывали и не такую страсть!
—
Ну,
они на Святом озере и есть, Крестовые-то… Три старца на
них спасались: Пахомий-постник, да другой старец Пафнутий-болящий, да третий старец Порфирий-страстотерпец, во узилище от никониан раны и напрасную смерть приявший. Вот к
ним на могилку народ и ходит. Под Петров день к отцу Спиридону на могилку идут, а в успенье — на Крестовые. А тут вот, подадимся малым делом, выступит гора Нудиха, а в ней пещера схимника Паисия. Тоже угодное место…
— Известно, поговорю… Была у
него промашка супротив меня, —
ну, да бог с
ним: я не завистлива на этаких-то хахалей.
— А ведь ты верно говоришь, — согласился обескураженный Петр Елисеич. — Как это мне самому-то в голову не пришло? А впрочем, пусть
их думают, что хотят… Я сказал только то, что должен был сказать. Всю жизнь я молчал, Самойло Евтихыч, а тут прорвало…
Ну, да теперь уж нечего толковать: дело сделано. И я не жалею.
—
Ну, слава богу! — говорила она Наташке. — Сказал одно слово Самойло Евтихыч и будет твой Тараско счастлив на всю жизнь. Пошли
ему, господи, хоть
он и кержак. Не любит
он отказывать, когда
его вот так поперек дороги попросят.
У старика, целую жизнь просидевшего в караулке, родилась какая-то ненависть вот именно к этому свистку.
Ну, чего
он воет, как собака? Раз, когда Слепень сладко дремал в своей караулке, натопленной, как баня, расщелявшаяся деревянная дверь отворилась, и, нагнувшись, в нее вошел Морок. Единственный заводский вор никогда и глаз не показывал на фабрику, а тут сам пришел.
— А я у вас на Ключевском был… к вам заходил, да не застал дома. Отцу нужно было нарочного посылать,
ну,
он и послал меня.
— Брат Окулка-то, — объяснил Груздев гостю, когда Тараско ушел в кухню за жареным. — А мне это все равно: чем мальчонко виноват? Потом
его паром обварило на фабрике… Дома холод да голод.
Ну, как
его не взять?.. Щенят жалеют, а живого человека как не пожалеть?
—
Ну что, Никитич, обидел я тебя давеча? — заговорил
он ласково.
—
Ну, и человек! — повторяла она, когда Домнушка передала историю с Татьяной. — Точно
он с того свету объявился… Таких-то у нас ровно еще не бывало. А где
он робить будет?
Илюшка вообще был сердитый малый и косился на солдата, который без дела только место просиживает да другим мешает. Гнать
его из лавки тоже не приходилось,
ну, и пусть сидит, черт с
ним! Но чем дальше, тем сильнее беспокоили эти посещения Илюшку.
Он начинал сердиться, как котенок, завидевший собаку.
—
Ну, и пусть сидит…
Он ведь везде эк-ту ходит да высматривает. Вчерашний день потерял…
— Да не пес ли? — изумилась Рачителиха. — А ведь ты правильно сказал: быть
ему в целовальниках… Теперь все обнюхал, все осмотрел,
ну, и за стойку. А только как же я-то?
Столпы-то ихние в Екатеринбурге,
ну, про
них и в писании сказано: «И бысть нелады, мятеж и свары не малы — сталось разделение между собой до драки».
— Жив еще, дедушка? — спрашивал Кирилл, вытирая
ему лицо каким-то бабьим платком. —
Ну, слава богу… Макарушка, ты
его вот на бок поверни, этак… Ах, звери, как изуродовали человека!
—
Ну, так я от
него сейчас… В большое
он сомнение меня привел. Чуть-чуть в свою веру меня не повернул… Помнишь, как
он тогда сказал: «слепые вы все»? Слепые и выходит!
—
Ну, а ты как думаешь? — пытала ее Парасковья Ивановна. — Правильно
он рассудил, Ефим-то Андреич?
— Да кто не хвалит-то? — накинулась на
него Рачителиха. — Ты сам, што ли, видел Тита-то?..
Ну, говори толком!
— Погибель, а не житье в этой самой орде, — рассказывала Домнушка мужу и Макару. — Старики-то, слышь, укрепились, а молодяжник да бабы взбунтовались… В голос, сказывают, ревели. Самое гиблое место эта орда, особливо для баб, —
ну, бабы наши подняли бунт. Как огляделись, так и зачали донимать мужиков… Мужики
их бить, а бабы все свое толмят,
ну, и достигли-таки мужиков.
— И не обернуть бы, кабы не померла матушка Палагея. Тошнехонько стало
ему в орде, родителю-то, —
ну, бабы и зачали
его сомущать да разговаривать. Агафью-то
он любит, а Агафья
ему: «Батюшко, вот скоро женить Пашку надо будет, а какие здесь в орде невесты?.. Народ какой-то морный, обличьем в татар, а то ли дело наши девки на Ключевском?» Побил, слышь, ее за эти слова раза два, а потом, после святой, вдруг и склался.
— Надо полагать, что так… На заводе-то одни мужики робят, а бабы шишляются только по-домашнему, а в крестьянах баба-то наравне с мужиком: она и дома, и в поле, и за робятами, и за скотиной, и она же всю семью обряжает. Наварлыжились наши заводские бабы к легкому житью,
ну,
им и не стало ходу. Вся причина в бабах…
— А бог-то на што? Я на правильную жисть добрых людей наводил, нет моего ответу… На легкое житье польстились бабенки,
ну,
им же и хуже будет. Это уж верно, этово-тово.
— А потому… Известно, позорили. Лесообъездчики с Кукарских заводов наехали этак на один скит и позорили. Меду одного, слышь, пудов с пять увезли, воску, крупчатки, денег… Много добра в скитах лежит, вот и покорыстовались.
Ну, поглянулось
им, лесообъездчикам,
они и давай другие скиты зорить… Большие деньги, сказывают, добыли и теперь в купцы вышли. Дома какие понастроили, одежу завели, коней…
— Как бы не так!.. Тоже и старцы ущитились,
ну, да в лесу, известно, один Микола бог… Троих, сказывают, старичков порешили лесообъездчики, а потом стащили в один скиток и скиток подпалили. Одни угольки остались… Кто
их в лесу-то видел? Да и народ все такой, за которого и ответу нет: бродяги, беглые солдаты, поселенцы. Какой за
них ответ? Все равно как лесной зверь, так и
они.
Набрал
он приказчиков-то себе с бору да с сосенки,
ну,
они его и доезжают теперь.