Неточные совпадения
Мы
сказали, что Нюрочка была одна, потому что сидевший тут же за столом седой господин
не шел в счет, как часы на стене или мебель.
— Матушка наказывала… Своя кровь, говорит, а мне все равно, родимый мой.
Не моя причина… Известно, темные мы люди, прямо
сказать: от пня народ. Ну, матушка и наказала: поди к брату и спроси…
— Ты и
скажи своим пристанским, что волю никто
не спрячет и в свое время объявят, как и в других местах. Вот приедет главный управляющий Лука Назарыч, приедет исправник и объявят… В Мурмосе уж все было и у нас будет, а брат Мосей врет, чтобы его больше водкой поили. Волю объявят, а как и что будет — никто сейчас
не знает. Приказчикам обманывать народ тоже
не из чего: сами крепостные.
Петр Елисеич хотел
сказать еще что-то, но круто повернулся на каблуках, махнул платком и, взяв Сидора Карпыча за руку, потащил его из сарайной. Он даже ни с кем
не простился, о чем вспомнил только на лестнице.
— Как ты
сказал? — удивился Никитич и даже опустил зажженную лучину,
не замечая, что у него уже начала тлеть пола кафтана.
— Теперь вольны стали,
не заманишь на фабрику, — продолжал Самоварник уже с азартом. — Мочегане-то все поднялись даве, как один человек, когда я им
сказал это самое словечко… Да я первый
не пойду на фабрику, плевать мне на нее! Я торговать сяду в лавку к Груздеву.
— Постой, постой… — остановил его Никитич, все еще
не имея сил совладать с мыслью, никак
не хотевшей укладываться в его заводскую голову. — Как ты
сказал: кто будет на фабрике робить?
— В землю, в землю, дитятко…
Не стыдись матери-то кланяться. Да
скажи: прости, родимая маменька, меня, басурмана… Ну, говори!
— Басурманку-то свою похоронил? — пытала старуха. —
Сказала тогда, што
не будет счастья без родительского благословения… Оно все так и вышло!
— Так-то вот, родимый мой Петр Елисеич, — заговорил Мосей, подсаживаясь к брату. — Надо мне тебя было видеть, да все доступа
не выходило. Есть у меня до тебя одно словечко… Уж ты
не взыщи на нашей темноте, потому как мы народ, пряменько
сказать, от пня.
— Так, родимый мой… Конешно, мы люди темные,
не понимаем. А только ты все-таки
скажи мне, как это будет-то?.. Теперь по Расее везде прошла по хрестьянам воля и везде вышла хрестьянская земля, кто, значит, чем владал: на, получай… Ежели, напримерно, оборотить это самое на нас: выйдет нам земля али нет?
— А что, заставляла, поди, в ноги кланяться? — подсмеивался Груздев, хлопая гостя по плечу. — Мы тут по старинке живем… Признаться
сказать, я и сам
не очень-то долюбливаю нашу раскольничью стариковщину, все изъедуги какие-то…
— Ну,
не буду…
Сказал:
не буду!
Но в этот момент Спирька уложил пластом четвертого.
Не успела Анфиса Егоровна
сказать слова, как Груздев уже полетел по лестнице вниз, без шапки выбежал на улицу — и круг расступился, давая ему дорогу.
— Куды ни пошевелись, все купляй… Вот какая наша земля, да и та
не наша, а господская. Теперь опять так
сказать: опять мы в куренную работу с волею-то своей али на фабрику…
— Тоже и
сказал! — ворчал на свата Тит. —
Не близкое место орда, этово-тово, верст с пятьсот будет…
Через Тараску солдатка Аннушка давно засылала Наташке то пирожок с луком, то яичко, а то просто
скажет: «Отчего это Наташка к нам
не завернет?..
— Так ты уж нам
скажи прямо: ехать али
не ехать?
— Ничего я
не могу вам
сказать: ваше дело… Там хорошо, где нас нет.
—
Не могу я вам
сказать: уезжайте, — говорил он на прощанье. — После, если выйдет какая неудача, вы на меня и будете ссылаться. А если я окажу: оставайтесь, вы подумаете, что я о себе хлопочу. Подумайте сами…
— И то правда, — согласился Тит. —
Не жадный поп, а правды
сказать не хочет, этово-тово. К приказчику разе дойдем?
Петр Елисеич увел стариков к себе в кабинет и долго здесь толковал с ними, а потом
сказал почти то же, что и поп. И
не отговаривал от переселения, да и
не советовал. Ходоки только уныло переглянулись между собой.
Прошел и успеньев день. Заводские служащие, отдыхавшие летом, заняли свои места в конторе, как всегда, — им было увеличено жалованье, как мастерам и лесообъездчикам. За контору никто и
не опасался, потому что служащим, поколениями выраставшим при заводском деле и
не знавшим ничего другого, некуда было и деваться, кроме своей конторы. Вся разница теперь была в том, что они были вольные и никакой Лука Назарыч
не мог послать их в «гору». Все смотрели на фабрику, что
скажет фабрика.
— Так я вот что тебе
скажу, родимый мой, — уже шепотом проговорила Таисья Основе, — из огня я выхватила девку, а теперь лиха беда схорониться от брательников… Ночью мы будем на Самосадке, а к утру, к свету, я должна, значит, воротиться сюда, чтобы на меня никакой заметки от брательников
не вышло. Так ты сейчас же этого инока Кирилла вышли на Самосадку: повремени этак часок-другой, да и отправь его…
— И
скажу! — храбрилась Домнушка. — Беспременно
скажу, потому и Петр Елисеич
не одобряет эту самую орду… Самое, слышь, проваленное место. Прямо-то мужикам он ничего
не оказывает, а с попом разговаривают… и Самойло Евтихыч тоже
не согласен насчет орды…
— Перестань ты думать-то напрасно, — уговаривала ее Аннушка где-нибудь в уголке, когда они отдыхали. — Думай
не думай, а наша женская часть всем одна. Вон Аграфена Гущина из какой семьи-то была, а и то свихнулась. Нас с тобой и бог простит… Намедни мне машинист Кузьмич што говорил про тебя: «Славная, грит, эта Наташка». Так и
сказал. Славный парень, одно слово: чистяк. В праздник с тросточкой по базару ходит, шляпа на ём пуховая…
Вообще происходило что-то непонятное, странное, и Нюрочка даже поплакала, зарывшись с головой под свое одеяло. Отец несколько дней ходил грустный и ни о чем
не говорил с ней, а потом опять все пошло по-старому. Нюрочка теперь уже начала учиться, и в ее комнате стоял особенный стол с ее книжками и тетрадками. Занимался с ней по вечерам сам Петр Елисеич, — придет с фабрики, отобедает, отдохнет, напьется чаю и
скажет Нюрочке...
— А ведь ты верно говоришь, — согласился обескураженный Петр Елисеич. — Как это мне самому-то в голову
не пришло? А впрочем, пусть их думают, что хотят… Я
сказал только то, что должен был
сказать. Всю жизнь я молчал, Самойло Евтихыч, а тут прорвало… Ну, да теперь уж нечего толковать: дело сделано. И я
не жалею.
— Знаешь, что я тебе
скажу, — проговорил Петр Елисеич после длинной паузы, — состарились мы с тобой, старина… Вот и пошли ахи да страхи. Жить
не жили, а состарились.
— Ну, слава богу! — говорила она Наташке. —
Сказал одно слово Самойло Евтихыч и будет твой Тараско счастлив на всю жизнь. Пошли ему, господи, хоть он и кержак.
Не любит он отказывать, когда его вот так поперек дороги попросят.
— Это ты верно… Конешно, как
не жаль добра: тоже горбом, этово-тово, добро-то наживали. А только нам
не способно оставаться-то здесь… все купляй… Там, в орде, сторона вольная, земли сколько хошь… Опять и то
сказать, што пригнали нас сюда безо всего, да, слава богу, вот живы остались. Бог даст, и там управимся.
— Свисток-то? А я тебе вот што
скажу: лежу я это утром, а как он загудит — и шабаш. Соскочу и
не могу больше спать, хоть зарежь. Жилы он из меня тянет. Так бы вот, кажется, горло ему перервал…
— Я считаю долгом объясниться с вами откровенно, Лука Назарыч, — ответил Мухин. — До сих пор мне приходилось молчать или исполнять чужие приказания… Я
не маленький и хорошо понимаю, что говорю с вами в последний раз, поэтому и
скажу все, что лежит на душе.
— Хорошо, хорошо… Мы это еще увидим. А что за себя каждый — это ты верно
сказал. Вот у Никона Авдеича (старик ткнул на Палача) ни одной души
не ушло, а ты ползавода распустил.
— Только бы я кого
не обобрал… — смеялся Груздев. — И так надо
сказать: бог дал, бог и взял. Роптать
не следует.
Эта смелость солдата забраться в гости к самому Палачу изумила даже Самоварника: ловок солдат. Да еще как говорит-то:
не чужой мне, говорит, Никон Авдеич. Нечего
сказать, нашел большую родню — свояка.
—
Не потребляю, Никон Авдеич, — ответил Артем. — Можно так
сказать, что даже совсем презираю это самое вино.
— Да
не пес ли? — изумилась Рачителиха. — А ведь ты правильно
сказал: быть ему в целовальниках… Теперь все обнюхал, все осмотрел, ну, и за стойку. А только как же я-то?
— А я
скажу папе, чтобы он тебя
не отпускал…
Действительно, Нюрочка все припомнила, даже ту фразу, которую тогда кучер Семка
сказал Аграфене: «Ты, Аграфена, куды телят-то повезла?» Нюрочка тогда весело смеялась. Это объяснение с Аглаидой успокоило ее, но прежнего восторженного чувства к послушнице
не осталось и следа: оно было разбито. Теперь перед ней была самая обыкновенная женщина, а
не черный ангел.
— Ничего, живут… Сперва-то брательники больно сердитовали на тебя, — отвечал Матюшка, — а потом ничего, умякли тоже…
Не с кого взыскивать-то. Прямо
сказать: отрезанный ломоть.
— Уж сюда, сестрица, никто
не проберется… Истинно
сказать, что и ворон костей
не занашивал.
—
Не ладно ты говоришь, Кирилл, — ответила Аглаида, качая головой. —
Не пойму я тебя што-то… Лишнее на себя наговариваешь.
Не сужу я тебя, а к слову
сказала…
— Ну, так я от него сейчас… В большое он сомнение меня привел. Чуть-чуть в свою веру меня
не повернул… Помнишь, как он тогда
сказал: «слепые вы все»? Слепые и выходит!
— Да я… ах, боже мой, этово-тово!.. — бормотал Тит,
не зная, кому отвечать. — Неужели же я себе-то ворог? Ну, этово-тово, ошибочка маленькая вышла… неустойка… А вы чего горло-то дерете, дайте слово
сказать.
От волнения Тит в первую минуту
не мог
сказать слова, а только тяжело дышал. Его худенькое старческое лицо было покрыто потом, а маленькие глазки глядели с усталою покорностью. Народ набился в волость, но, к счастью Тита, большинство здесь составляли кержаки.
С этого разговора песни Наташки полились каждый вечер, а днем она то и дело попадала Груздеву на глаза. Встретится, глаза опустит и даже покраснеет. Сейчас видно, что очестливая девка,
не халда какая-нибудь. Раз вечерком Груздев
сказал Артему, чтобы он позвал Наташку к нему в балаган: надо же ее хоть чаем напоить, а то что девка задарма горло дерет?
«Эх, кабы все это да до убившего каравана! — думал Артем, как-то по-волчьи глядя на Груздева. — А то и взять-то сейчас с тебя нечего… Все одно, что проколотый пузырь.
Не стоит с тобой и бобы разводить, ежели
сказать по-настоящему».
Эта откровенность сразу уничтожила взаимную неловкость. Петр Елисеич спокойно и просто стал уговаривать Груздева оставить глупости и приняться за свое дело. Все мы делаем ошибки, но
не следует падать духом. Груздев слушал, опустив голову, и в такт речи грустно улыбался. Когда Петр Елисеич истощил весь запас своих нравоучений, хороших слов и утешающих соображений, Груздев
сказал всего одну фразу...
— Ну, теперь уж пешком пойдем, милые вы мои трудницы, — наговаривала Таисья. — По первоначалу-то оно будет и трудненько, а потом обойдется… Да и то
сказать, никто ведь
не гонит нас: пойдем-пойдем и отдохнем.