Неточные совпадения
— Кто рано встает, тому бог подает, Иван Семеныч, — отшучивался Груздев, укладывая спавшего на руках мальчика на полу в уголку, где кучер разложил дорожные подушки. — Можно один-то день и
не поспать:
не много таких дней насчитаешь. А я, между прочим, Домнушке наказал самоварчик наставить… Вот оно сон-то как рукой и снимет. А это кто там спит? А, конторская крыса Овсянников… Чего-то с
дороги поясницу разломило, Иван Семеныч!
Челыш и Беспалый в это время шептались относительно Груздева. Его теперь можно будет взять, потому как и остановился он
не у Основы, а в господском доме. Антип обещал подать весточку, по какой
дороге Груздев поедет, а он большие тысячи везет с собой. Антип-то ловко все разведал у кучера: водку даве вместе пили, — ну, кучер и разболтался, а обережного обещался напоить. Проворный черт, этот Матюшка Гущин, дай бог троим с ним одним управиться.
— У нас хлеб
дорогой, а ты глуп. Нет, брат, нам с тобой
не по пути… — отвечал Окулко, чутко прислушиваясь к каждому звуку.
К крепостным детям были поставлены
дорогие учителя, и вообще они воспитывались в прекрасной обстановке, что
не помешало Пете Мухину сделать последнюю отчаянную попытку к бегству.
Лихо рванула с места отдохнувшая тройка в наборной сбруе, залились серебристым смехом настоящие валдайские колокольчики, и экипаж птицей полетел в гору, по
дороге в Самосадку. Рачителиха стояла в дверях кабака и причитала, как по покойнике. Очень уж любила она этого Илюшку, а он даже и
не оглянулся на мать.
С Никитичем действительно торопливо семенила ножками маленькая девочка с большими серыми глазами и серьезным
не по летам личиком. Когда она уставала, Никитич вскидывал ее на одну руку и шел с своею живою ношей как ни в чем
не бывало. Эта Оленка очень заинтересовала Нюрочку, и девочка долго оглядывалась назад, пока Никитич
не остался за поворотом
дороги.
Но в этот момент Спирька уложил пластом четвертого.
Не успела Анфиса Егоровна сказать слова, как Груздев уже полетел по лестнице вниз, без шапки выбежал на улицу — и круг расступился, давая ему
дорогу.
— Пожалуйте,
дорогие гости, — просила она, кланяясь. —
Не обессудьте на угощенье.
Ровно через неделю после выбора ходоков Тит и Коваль шагали уже по
дороге в Мурмос. Они отправились пешком, —
не стоило маять лошадей целых пятьсот верст, да и какие же это ходоки разъезжают в телегах? Это была трогательная картина, когда оба ходока с котомками за плечами и длинными палками в руках шагали по стороне
дороги, как два библейских соглядатая, отправлявшихся высматривать землю, текущую молоком и медом.
У Гущиных мастерицу всегда принимали, как
дорогую гостью, и
не знали, куда ее усадить, и чем потчевать, и как получше приветить.
Зимой из Кержацкого конца на заимку
дорога шла через Крутяш, но теперь Березайка еще
не замерзла, а лубочные пошевни Таисьи должны были объехать заводскою плотиной, повернуть мимо заводской конторы и таким образом уже попасть на правый берег.
— Слыхали, а бывать этою
дорогой не доводилось.
Опять распахнулись ворота заимки, и пошевни Таисьи стрелой полетели прямо в лес. Нужно было сделать верст пять околицы, чтобы выехать на мост через р. Березайку и попасть на большую
дорогу в Самосадку. Пегашка стояла без дела недели две и теперь летела стрелой. Могутная была лошадка, точно сколоченная, и
не кормя делала верст по сту. Во всякой
дороге бывала. Таисья молчала, изредка посматривая на свою спутницу, которая
не шевелилась, как мертвая.
— Матушка, родимая,
не поеду я с этим Кириллом… Своего страму
не оберешься, а про Кирилла-то што говорят: девушник он. Дорогой-то он в лесу и невесть што со мной сделает…
Аграфена тупо смотрела по сторонам и совсем
не узнавала
дороги, на которой бывала только летом: и лесу точно меньше, и незнакомые объезды болотами, и знакомых гор совсем
не видать.
Двадцать верст промелькнули незаметно, и когда пошевни Таисьи покатились по Самосадке, в избушках еще там и сям мелькали огоньки, — значит, было всего около девяти часов вечера. Пегашка сама подворотила к груздевскому дому —
дорога знакомая, а овса у Груздева
не съесть.
— Грешна, родимая, в
дороге испиваю, да вот и товарка-то моя от стужи слова вымолвить
не может…
Не успели они кончить чай, как в ворота уже послышался осторожный стук: это был сам смиренный Кирилл… Он даже
не вошел в дом, чтобы
не терять напрасно времени. Основа дал ему охотничьи сани на высоких копылах, в которых сам ездил по лесу за оленями. Рыжая лошадь дымилась от пота, но это ничего
не значило: оставалось сделать всего верст семьдесят. Таисья сама помогала Аграфене «оболокаться» в
дорогу, и ее руки тряслись от волнения. Девушка покорно делала все, что ей приказывали, — она опять вся застыла.
Куренные собаки проводили сани отчаянным лаем, а смиренный заболотский инок сердито отплюнулся, когда курень остался назади. Только и народец, эти куренные… Всегда на смех подымут: увязла им костью в горле эта Енафа. А
не заехать нельзя, потому сейчас учнут доискиваться, каков человек через курень проехал, да куда, да зачем. Только вот другой
дороги в скиты нет… Диви бы мочегане на смех подымали, а то свои же кержаки галятся. Когда это неприятное чувство улеглось, Кирилл обратился к Аграфене...
Дорога опять превратилась в маленькую тропу, на которой даже и следа
не было, но инок Кирилл проехал бы всю эту «пустыню» с завязанными глазами: было похожено и поезжено по ней по разным скитским делам.
Оставались на прежнем положении горничная Катря да старый караульщик Антип, — первой никак нельзя было миновать кухни, а второму
не было никуда другой
дороги, как от своей караушки до господской кухни.
Получерничка всполошилась и
не знала, куда усадить
дорогих гостей и чем их угостить.
Нюрочка чуть
не заснула от этих непонятных разговоров и была рада, когда они поехали, наконец, домой.
Дорогой Анфиса Егоровна крепко обняла Нюрочку и ласково поцеловала.
— Ну, слава богу! — говорила она Наташке. — Сказал одно слово Самойло Евтихыч и будет твой Тараско счастлив на всю жизнь. Пошли ему, господи, хоть он и кержак.
Не любит он отказывать, когда его вот так поперек
дороги попросят.
Не до свадеб, когда деньги всем нужны: переселенцам на далекую
дорогу, а оставшиеся дома издержались на покупку.
И
дорога и озеро ей
не понравились, совсем
не то, что ехать в Самосадку, и она никак
не могла поверить, что летом здесь очень красиво.
Дорога от озера повернула в сосновый лес, а потом опять вышла на то же озеро, которому, казалось,
не было конца.
— Ну, святая душа, смотри, уговор
дороже денег: битый небитого везет, — весело шутил Груздев, усаживаясь в свою кибитку с Таисьей. —
Не я тебя возил, а ты меня…
Аграфена видела, что матушка Енафа гневается, и всю
дорогу молчала. Один смиренный Кирилл чувствовал себя прекрасно и только посмеивался себе в бороду: все эти бабы одинаковы, что мирские, что скитские, и всем им одна цена, и слабость у них одна женская. Вот Аглаида и глядеть на него
не хочет, а что он ей сделал? Как родила в скитах, он же увозил ребенка в Мурмос и отдавал на воспитанье! Хорошо еще, что ребенок-то догадался во-время умереть, и теперь Аглаида чистотою своей перед ним же похваляется.
С последним зимним путем скиты разобщались с остальным миром до Петрова дня, — горами и болотами весной
не было проезжей
дороги.
— Ох, согрешила я, грешная… Разе вот
дорогой промнусь,
не будет ли от этого пользы. Денька три, видно, придется вплотную попостовать… Кирилл-то по болотам нас поведет, так и это способствует. Тебе бы, Аглаидушка, тоже как позаботиться: очень уж ты из лица-то бела.
Смиренный заболотский инок повел скитниц так называемыми «волчьими тропами», прямо через Чистое болото, где
дорога пролегала только зимой. Верст двадцать пришлось идти мочежинами, чуть
не по колена в воде. В особенно топких местах были проложены неизвестною доброю рукой тоненькие жердочки, но пробираться по ним было еще труднее, чем идти прямо болотом. Молодые девицы еще проходили, а мать Енафа раз десять совсем было «огрузла», так что инок Кирилл должен был ее вытаскивать.
Таисья посмотрела какими-то удивленными глазами на Кирилла и ничего
не ответила. Она еще с вечера все прислушивалась к чему-то и тревожно поглядывала под гору, на
дорогу из Самосадки, точно поджидала кого. Во время чтения Аглаиды она первая услышала топот лошадиных копыт.
— Ты бы шел своею
дорогой, Гермоген, — огрызнулся Кирилл, пряча свою руку. —
Не туда ты попал… Уходи подобру-поздорову, откудова пришел.
Всю
дорогу до Мурмоса Груздев страшно неистовствовал и совсем
не слушал утешений своего старого друга, повторявшего обычные для такого случая фразы.
Как человек бывалый, солдат спросил только про
дорогу, давно ли выехали, благополучно ли доследовали, а об орде ни гугу. Пусть старик сам заговорит, а то еще
не во-время спросишь.
Из волости Тит пошел домой. По
дороге его так и тянуло завернуть к Рачителихе, чтобы повидаться с своими, но в кабаке уж очень много набилось народу. Пожалуй, еще какого-нибудь дурна
не вышло бы, как говорил старый Коваль. Когда Тит проходил мимо кабака, в открытую дверь кто-то крикнул...
Идти мимо пустовавших в Туляцком конце изб переселенцев для старика был нож острый, но другой
дороги не существовало.
— А ежели она умрет дорогой-то?.. Я теперь и домой
не пойду: пусто там, как после покойника. А все Таисья… Расказню я ее!
На половине
дороги они сделали привал. Нюрочка прошла целых десять верст, но пока особенной усталости
не чувствовала.
На Чистом болоте духовный брат Конон спасался с духовкою сестрой Авгарью только пока, — оставаться вблизи беспоповщинских скитов ему было небезопасно. Лучше бы всего уехать именно зимой, когда во все концы скатертью
дорога, но куда поволокешься с ребенком на руках? Нужно было «сождать», пока малыш подрастет, а тогда и в
дорогу. Собственно говоря, сейчас Конон чувствовал себя прекрасно. С ним
не было припадков прежнего религиозного отчаяния, и часто, сидя перед огоньком в каменке, он сам удивлялся себе.
Духовный брат Конон просыпается. Ему так и хочется обругать, а то и побить духовную сестру, да рука
не поднимается: жаль тоже бабенку. Очень уж сумлительна стала. Да и то сказать, хоть кого боязнь возьмет в этакую ночь. Эх, только бы малость Глеб подрос, а тогда скатертью
дорога на все четыре стороны.
Первыми двинулись самосадчане,
не взявшие подрядов на куренную работу, за ними потянула Пеньковка, а потом тронулся и Кержацкий конец. Это происходило в начале мая, когда
дорога попросохла.
— Ах, вы вот про что,
дорогой Лука Назарыч… Да… К сожалению, вы беспокоитесь совершенно напрасно: без рабочих
не останемся.
По
дороге из Мурмоса в Ключевской завод шли,
не торопясь, два путника, одетые разночинцами. Стояло так называемое «отзимье», то есть та весенняя слякоть, когда ни с того ни с сего валится мокрый снег. Так было и теперь.
Дорога пролегала по самому берегу озера Черчеж, с которого всегда дул ветер, а весенний ветер с озера особенно донимал.